Книга первая Красное на красном 7 страница

— Нет, здесь есть очень спокойно, — сказал Норберт, — только достаточно холодно.

— В любом случае вам здесь нечего делать. — Отец Герман поднял повыше свечу, но не жалкому желтому язычку было рассеять вековой мрак. — Вы сейчас разойдетесь по своим комнатам. Утром я с вами поговорю. Со всеми по отдельности. Идемте.

Священник пошел первым. Прикрывавший отступление Паоло, оглянувшись по сторонам, исхитрился сунуть осунувшийся мешок в пасть камина — отец Герман не заметил. Священник лично развел унаров по комнатам и ушел, Ричард слышал, как в замке повернулся ключ. Юноша немного постоял посреди комнаты, затем сел на краешек постели. В голове шумело, но спать не хотелось. Странно, в галерее он почти не мерз, а сейчас его прямо-таки колотило.

Вспомнив, что говорил комендант надорского замка капитан Рут, Дик торопливо разобрал постель, разделся, бросил пропитавшуюся сыростью галереи одежду на стул и, обнаженным, замотался в шерстяное одеяло. Ветеран был прав, дрожь понемногу отступила.

Который сейчас может быть час? До рассвета далеко, это точно. Будь небо ясным, Дик прикинул бы время по звездам, но их не было. Ни единой.

Неужели отец стал одним из призраков Лаик? Он учился здесь, это так, но душа Эгмонта Окделла принадлежит Надору, он должен вернуться домой, а не сюда, в этот жуткий монастырь с его холодом и злобой. Почему, ну почему отец не услышал?! И кто те дворяне, которые шли впереди него? Как там оказался он сам?

Тот, кто встретит свою тень, умрет, но Дик вспомнил о том, что видел себя, лишь сейчас, да и то с непонятным равнодушием. Все мысли юноши занимал герцог Эгмонт. Почему отца видел только он? Норберт с Йоганном клянутся, что последний рыцарь был в лиловом плаще герцогов Ноймаринен, Арно померещилось алое, а Альберто с Паоло и вовсе видели только монахов…

В сказках призраки разговаривают с родичами — просят исполнить клятву или отомстить, но Эгмонт Окделл не заметил сына. Не заметил, не услышал, не оглянулся. Когда Дик узнал о гибели отца, ему удалось не заплакать. Может быть, потому, что рядом были люди, для которых он отныне становился герцогом Окделлом, а Окделлы не плачут. Мать не простила бы ему слабости, и он выдержал, но сегодня Дик был один, и еще его не оставляло чувство, что он в чем-то виноват — чего-то сделал не так, не понял, не сумел…

Проклятые слезы, не считаясь с фамильной гордостью, норовили вырваться на волю, и Дик вцепился зубами в подушку. Он не станет реветь. Не станет и все! Окделлы не плачут. Надо думать о чем-то хорошем, о дне, когда он вернется домой, увидит мать, сестер, Рута с его неизменной табакеркой, старую Нэн, рыжих окделлских гончих…

— Ричард, ты спишь?

— Паоло?!

— Ты не против?

Еще бы Дик был против! Паоло оказался хорошим парнем, и потом эта ночь… Она никогда не кончится!

— Я рад, заходи, садись.

— Некогда, мне нужно срочно ехать, но я должен тебе кое-что сказать. Это старое. Очень старое, но оно принадлежит тебе.

— Ты уезжаешь? — Дикон ничего не понимал. — С кем, куда?

— Так получилось, — улыбнулся кэналлиец, — запомни: «Их четверо. Всегда четверо. Навечно четверо, но сердце должно быть одно. Сердце Зверя, глядящего в Закат».

— Кого?

— Не нужно ничего объяснять. — Отец Герман все в той же черной одежде стоял в дверях. — Рэй Кальявэра, пора. Следуйте за мной.

Кэналлиец быстро глянул на Дика — он хотел что-то сказать, но олларианец не дал ему такой возможности. Под немигающим взглядом священника Паоло наклонил в знак прощания голову и вышел, клирик последовал за ним, но на пороге оглянулся.

— Лучшее всего, тан Окделл, если вы ляжете спать и все забудете. Вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаете! И во имя Четверых будьте осторожны. Прощайте. Постарайтесь понять, что нет ничего тише крика и туманней очевидности. Если вы это уразумеете, возможно, вам удастся спасти хоть что-то. Или спастись самому.

Дверь захлопнулась, и наступила тишина, обычная тишина ночного дома со скрипами, шорохом веток за окном, какими-то стуками и шуршанием. Дикон лег, но не потому, что ему приказали, а потому что внезапно понял, как он устал. Юноша лежал и смотрел на горящую свечу, пока та не погасла и Дик не оказался в кромешной тьме, чуть ли не более непроглядной, чем в Старой галерее. Нет, такого просто не может быть, просто он долго смотрел на огонь, а тот погас. Сейчас он привыкнет к темноте, и все будет в порядке. Дик повернул голову в сторону невидимого окна, и тотчас ночь прорезала золотистая вспышка. Звезда! Одна-единственная. Ричард попытался вспомнить, что за созвездия глядят в его окно в этот час, но мысли путались, а звезда сорвалась с места и покатилась вниз сначала быстро, потом медленнее, постепенно обретая сходство с сорванным ветром золотым кленовым листом, кружащимся в первом и последнем своем полете. Лист кружился и кружился, становясь из золотого алым, а затем вспыхнул. Странный огонек, слишком красный для обычного пламени… Пламя? Нет, сердце! Сердце, истекающее кровью.

Алые светящиеся капли катились вниз по ночному бархату и таяли, а сердце словно бы истончалось, становясь прозрачным, и наконец от него осталась крохотная белая точка, острая и холодная, рассыпавшаяся на сотни и тысячи своих сестер, подхваченных ветром и понесшихся в причудливом танце во славу великой зимы. Снежинок становилось все больше, сверкающая замять вытеснила пугающую тьму, пустоту, отчаянье, вытеснила все. Сквозь вьюгу навстречу белому ветру метнулась и исчезла черная тень. Птица? Не понять…

Утро началось с визита слуги. Один «мышь» отпер дверь, другой принес поднос с завтраком, сказал, что сегодня занятий не будет, и слуги ушли, не забыв запереть дверь. Дик с отвращением взглянул на сваренную на воде овсянку и кусок черствого хлеба. Голова раскалывалась, юношу стошнило б от лучшей в мире еды, не то что от Арамоновых харчей, но хуже всего было другое — сон и явь намертво перепутались в голове. Сейчас Дик уже ничего не понимал. О чем ему пытался сказать Паоло? Что от него хотел священник? Почему его он назвал таном, а кэналлийца рэем? Зачем и куда уехали они, когда вернутся и вернутся ли?

Как бы то ни было, пришлось взять себя в руки и встать, не хватало, чтоб Арамона застал его неопрятным и растерянным. Дик, стараясь поменьше двигать головой, кое-как привел себя в порядок, проглотил несколько ложек омерзительного варева и сел ждать. Он ждал долго, но никто не пришел, видимо, у начальства были другие дела, а унары, как и он сам, сидели под замком. Выпустили их только к обеду. Усаживаясь под пристальным взглядом «мышей» за общий стол, Дик разглядывал товарищей — все выглядели не лучшим образом.

Говорить при слугах не хотелось, и юноша, уставившись на опустевший потолочный крюк, попытался понять, что же изменилось. Что-то было не так, он это чувствовал, но что именно? Часы противно тикали, отсчитывая минуты, но ни господин капитан, ни отец Герман не появлялись. Из троих младших менторов никто так и не решился распорядиться об обеде, и все молча маялись над пустыми тарелками. Прошло около часа, когда, наконец, послышались шаги, и в зал ввалился Свин, бледный и опухший, как всегда, после проведенной в обществе тинты или полынной водки ночи. То, что вчера Арамона напился, было вполне естественным.

Проследовав на свое место, начальство уселось в кресло и взялось было за салфетку, но передумало и поднялось. Это было не только глупо, но и позорно, но сердце Дика отчаянно забилось.

— Господа унары, — Арамона хрипло откашлялся, и этот лающий звук отозвался в душе Дика вчерашним кошмаром. Юноша вновь видел себя стоящим посреди огромного зала. Его обвиняли в том, чего он не делал, а он тонул в море лжи и одиночества, — Господа унары! Отец Герман вчера ночью уехал по важным делам, поэтому общего молебна сегодня не будет. Перед трапезой все прочитают молитву про себя, как положено в походе. Теперь я должен сообщить вам три новости. Во-первых, история с так называемым графом из Путеллы благополучно разрешилась, во-вторых, через три недели вы получите отпуск и право выхода за пределы Лаик, в-третьих, унар Паоло был вынужден нас покинуть. Сегодня занятий не будет, но завтра в Лаик все пойдет как положено. А теперь молиться и обедать! Джок, подавайте!

Теперь Дик понял, что его насторожило — краем глаза он заметил пустующее место за столом, но голова была занята другим, и он забыл об отъезде кэналлийца. Жаль, что Паоло увезли — они могли стать друзьями… Неужели его все-таки обвинили в том, что он Суза-Муза? Нет, вряд ли, Арамона бы проболтался. Настоящий Суза принес им ужин в галерею, обещал «порадовать» капитана и «приказать долго жить». Надо полагать, свое слово он сдержал.

Дик ковырялся в разваренном горохе, где по недосмотру то ли повара, то ли Арамоны в изобилии попадались обычно отсутствующие мясные волокна, и думал. Олларианец увез Паоло и уехал сам, а перед этим посоветовал ему, Дику, быть осторожным. Что он имел в виду? Дику хотелось, чтоб черный священник вернулся поскорее, может, он что-то знает о призраках.

«Мыши» унесли остатки гороха и, чудо-чудное, притащили пироги с изюмом, похоже, Арамона решил закатить унарам пир. С чего бы это?

— Господин капитан, — разумеется, это Арно, — разрешите вас спросить.

— Разрешаю. — Или Дику послышалась, или в голосе Арамоны послышалась неуверенность

— Господин капитан, когда вернется отец Герман?

— Должен вернуться к вечеру, — буркнул капитан, снимая салфетку, — до ужина все свободны.

К вечеру священник не вернулся. Он вообще не вернулся. Через неделю в Лаик прибыл новый клирик, отец Ионас. Пожилой, сутулый и лысый, он ничем не напоминал утонченного отца Германа. Вновь пошли молебны, занятия, исповеди, только унаров стало на одного меньше.

Двадцать один — несчастливое число, дурная примета. Паоло был двадцать первым, и после его отъезда все должно было пойти хорошо. На первый взгляд так и было. Суза-Муза признаков жизни не подавал, но и Арамона почти перестал придираться и все чаще радовал своим отсутствием. Судя по помятой физиономии, капитан предпочитал обществу «жеребят» общество бутылок, чему воспитанники были искренне рады. Эстебан и его приятели тоже притихли, может быть, потому, что пятеро претендентов на роль Сузы-Музы старались держаться вместе.

Ричард фехтовал, заучивал лживые истории и еретические молитвы, болтал с Катершванцами, спорил с Арно, мирился и ссорился с Альберто и считал дни, отделявшие его от свободы. О Старой галерее и ночном разговоре юноша старался не думать. Жизнь продолжалась, и бо́льшая ее часть была впереди.

Глава 7 Агарис «Le Six des Épées»^[76]

Идея посетить астролога пришла к Альдо в «Великом цыпленке», а наследник Раканов был не из тех, кто откладывает на завтра то, что вбил себе в голову сегодня. Вот если б сходить к звездочету его уговаривали всякие там хогберды, принц добрался бы до цели лет эдак через пять. Теперь же Альдо, пожертвовав вином и хорошенькой служаночкой, потащил Робера к «Мудрому Домециусу», чья заляпанная звездами вывеска маячила напротив трактирных окон.

Сам «мудрый Домециус» — длинный, нескладный мужчина средних лет, похожий на облетевший одуванчик, при виде знатных посетителей вскочил, едва не опрокинув чашку с шадди^[77].

Альдо не стал ходить вокруг да около, а сразу бросил на стол пять золотых.

— Мне нужен мой гороскоп.

— Как угодно Его Высочеству.

— Вы меня знаете?

— Было б странным, если б я, живя в Агарисе, не знал Альдо Ракана, но мне нужна точная дата рождения Его Высочества и время его первого крика, а также точная дата и время двух событий, которые Его Высочество почитает важными.

— Я родился за полчаса до полудня в двадцать третий день Весенних Волн 374 года. А события, — Альдо нахмурился и зашевелил губами, что-то подсчитывая, — ночь с первого на второй день Осенних Волн прошлого года и вечер четырнадцатого дня Зимних Ветров этого.

— Я немедленно займусь составлением натальной карты, — заверил звездочет, — но уже сейчас могу сказать, что два упомянутых события препятствуют одно другому, так как находятся в точной квадратуре, солнце за это время проходит…

Что такое «квадратура», Робер не знал и, судя по поскучневшему лицу Альдо, понял, что друг полностью разделяет его невежество. Впрочем, сюзерен долготерпением не отличался.

— Когда будет готово? — перебил расходившегося астролога принц.

— Я отложу все дела и надеюсь провести необходимые расчеты за четыре дня.

— Четыре так четыре, — кивнул принц, направляясь к выходу. Робер двинулся следом, но у порога Альдо обернулся.

— Любезный, если вас спросят о нашем визите, отвечайте, что мне понадобились гороскопы пяти человек, но все они уже умерли.

— Это было бы прекрасно! — с чувством произнес астролог.

— Прекрасно? — не понял Альдо.

— Когда человек умирает, его воля перестает влиять на судьбу, а точная дата смерти при известной дате рождения позволяет из всех возможностей, предоставленных при рождении, вычленить те, которые не пропали даром. Когда и где родились и когда умерли эти люди?

— А это вам зачем?

— Если меня станут расспрашивать, спросят и об этом. Конечно, я могу промолчать или солгать, но лучшая ложь — это вовремя сказанная правда.

— Ну, четверо умерли в один день в Олларии. В третий день Осеннего Ветра 399 года круга Молний, а пятая здесь, в Агарисе. Кажется, в начале Летних Молний 31 года нашего круга, а вот когда кто родился, право, не помню…

— Я вспомнил эту дату. — Домециус прямо-таки светился. — Прав ли я, предполагая, что Его Высочество имеет в виду своего предка короля Эрнани, его супругу, его убийцу и убийцу его убийцы? И кто в таком случае пятый?

— Маршал Придд. Предатель прикончил его до того, как убил короля.

— Гороскопы участников этой трагедии составлялись и трактовались неоднократно. Я подниму труды самых достойных своих предшественников, — Домециус многозначительно посмотрел на Альдо, — на тот случай, если кто-нибудь спросит. Жду Его Высочество через четыре дня.

— Я помню, — заверил принц, но Робер отнюдь не был уверен, что к назначенному сроку его приятель начисто не позабудет о своей затее. А встречи с Енниолем даром не прошли — Альдо начал заметать следы. Любопытно, зачем он приплел покойного предка.

— Альдо, — оклик друга отвлек принца от созерцания хорошенькой цветочницы, — с чего это ты заговорил про Эрнани?

— Сам не знаю, — честно признался принц, — просто в голову пришло. После попойки у Енниоля нет-нет да и вспомнится.

Если б не Мупа, Матильда б и не подумала проснуться, но дайта, к ужасу единственной камеристки вдовствующей принцессы, спавшая на хозяйской постели, забеспокоилась. Матильда сонно отпихнула песью морду и завернулась с головой, но Мупа не отставала. Матильда вполголоса помянула Повелителя Кошек и, зевая, села. Стояла глухая ночь, ветер за окном раскачивал фонарь, по стенам и потолку плясали причудливые тени. Принцесса ругнулась еще раз и с укором посмотрела на дайту.

— Спятила? Ты хоть соображаешь, который час?

Мупа ткнулась носом в хозяйкину руку, спрыгнула на пол, медленно, шаг за шагом подкралась к двери в гардеробную и застыла, вытянувшись в струнку и подняв переднюю лапу. Матильда тихонько присвистнула и взяла с ночного столика пистолет. Милая привычка спать с оружием у нее возникла лет тридцать назад, когда некий одуревший от любви мориск похитил жену Анэсти Ракана. Матильде удалось освободиться и сбежать с готового к отплытию корабля, оглушив приставленного к ней евнуха кувшином для омовений. Год спустя отвергнутый шад^[78] прислал строптивице пару богатых пистолетов.

Альдо частенько шутил, что бабушка раскаивается в своей былой добродетели, и был не столь уж далек от истины. Принцесса же каждый вечер любовно перезаряжала инкрустированные перламутром и серебром пистолеты, занимавшие в ее сердце третье место после внука и дайты. И вот пригодилось. Почтенная вдова вылезла из кровати и, как была в ночной сорочке, присоединилась к Мупе. Собака не ошиблась — в гардеробной и впрямь кто-то возился.

Матильда была женщиной отчаянной, ей и в голову не пришло позвать на помощь. Рывком распахнув дверь, принцесса рявкнула:

— Кто тут?

Мигнул и погас потайной фонарь, послышался быстрый шорох, и все стихло. Вдовица завертела головой, вглядываясь во тьму и кляня себя на чем свет стоит за то, что не зажгла свечу. Мупа стояла рядом с хозяйкой и глухо рычала. Босые ноги вдовицы начали мерзнуть — ворюга залез в окно и не удосужился его закрыть.

Справа очень близко что-то стукнуло — злоумышленник то ли решил напасть, то ли собрался проскочить мимо Матильды к спасительному окну, но женщина не дала ему такой возможности. Грохнул выстрел, раздался короткий крик, на пол свалилось что-то тяжелое и мягкое.

Принцесса бросила разряженный пистолет, переложила второй в правую руку и прислушалась — было тихо.

— Мупа, — приказала Матильда, — вперед! Ищи.

Сука исчезла среди забивавших комнату шкафов, сундуков и ширм, раздалось подскуливание, перешедшее в короткий вой.

— Разрубленный Змей, — буркнула женщина, — попала, твою кавалерию!

Мупа вновь взвыла — ее натаскивали на красную дичь, а не на покойников. Принцесса приказала собаке караулить, вернулась в спальню, высекла огонь и собралась прийти на помощь Мупе, но в комнату вломилась полуодетая Пакетта.

— Ну, что такое? — недовольно осведомилась Матильда.

— Моя эрэа! Вы живы?

— Как видишь, — Матильда сунула камеристке свечку, — раз явилась, пойдем, посветишь.

— Куда? — не поняла та. — Что?

— Твою кавалерию! Вор у нас был. В хламовнике. Я его пристрелила. Кажется…

Служанка набрала в грудь воздуха, чтобы завизжать, но Матильда, знавшая Пакетту лет сорок, закатила ей оплеуху. Это помогло — та обиженно поджала губы и пошла за госпожой.

Сначала они увидели ручеек — темный и блестящий, он вытекал из-за продырявленной ширмы с павлинами, из-под нее же торчала неловко вывернутая нога в сапоге без каблука. Пакетта хрюкнула и зажала рот ладонью. Принцесса отобрала у женщины свечу.

— Позови Альдо и Франко. Пусть сходят за стражей.

— Эрэа…

— Толку-то от тебя.

Служанка убралась, а Матильда, подобрав рубашку, заглянула за ширму. Ночной гость смирно лежал на полу лицом вниз — пуля снесла ему полчерепа, так что мертв он был окончательно и бесповоротно. Это был невысокий, худощавый мужчина в сером. Веревка, связки ключей, какие-то железяки на поясе и мешок не оставляли сомнения в роде его занятий. Вор. Фу! Нашел, куда лезть! Если в гостиной и буфетной уцелели хоть какие-то ценности, то старая гардеробная давным-давно превратилась в склад всяческой дряни.

Матильда подняла мешок, в котором было что-то жесткое, и вытряхнула на пол. Улов был, мягко говоря, небогатым. Воришку прельстила старая шкатулка с королевскими гербами. Когда-то в ней и вправду хранили драгоценности, но Раканы за четыреста лет продали почти все, что захватили при бегстве, вделанное в крышку зеркало разбилось, и рассохшаяся реликвия доживала свой век среди такого же хлама.

Хлопнула дверь, и вбежавший Альдо воззрился на труп.

— Это кто?

— Вор, — сообщила бабушка, — и дурак к тому же, нашел, куда лезть.

— Стражников позвать?

— Франко сходит, — вдова погладила Мупу, — переверни его, что ли.

Внук без лишних слов исполнил просьбу, хотя лицо его несколько позеленело. Молодость… Принцесса внимательно посмотрела на вора. Остренькое бледное личико было ей незнакомо.

— Матильда, — Альдо огляделся, выискивая, обо что обтереть руки, и остановился на бабушкиной рубахе, — я его, кажется, видел.

— Что ты делаешь, варвар!

— У тебя подол так и так в крови.

— Умный какой, — вдовица нагнулась, обозревая свои одежды, — и впрямь… Видел, говоришь? Где? Когда?

— Где не скажу, но недавно. У дома вроде бы.

— Готовился, — постановила бабушка, — ладно, пойдем, выпьем по бокальчику, все равно ночь насмарку.

— А он что-то спер?

— Не успел, разве что гроб этот. — Матильда кивнула на валяющуюся шкатулку.

— Что-то я не помню этой штуки. — Альдо присел на корточки, разглядывая прельстившую вора вещь. — Как думаешь, сколько ей лет?

— Леворукий ее знает. Много.

— Матильда!

— Ау?

— Отдай ее мне.

— Старьевщиком заделался?

— Отдай, жалко, что ли?

— Забирай, — махнула рукой бабушка. — Ты собрался здесь всю ночь сидеть?

— Иду уже. Тяжелая какая. — Альдо поудобнее подхватил шкатулку и потащил за Матильдой.

— Я и говорю — гроб! — согласилась вдова, разливая вино, но выпить не удалось. Раздался шум и звон, в комнату ввалились предводительствуемые Пакеттой и Франко стражники и замерли, увидев внушительную даму в заляпанной кровью ночной сорочке и с полным бокалом в руке.

— Прошу прощения, — дама поставила бокал и накинула какой-то балахон, — покойник в гардеробной.

— Сударыня, — офицер изо всех сил старался сохранить спокойствие, — вы пережили ужасное потрясение.

— Глупости, молодой человек. Никто меня не тряс. Меня разбудила собака, я взяла пистолеты и пошла посмотреть. В комнате кто-то был…

— И вы выстрелили?

— Разумеется, — с достоинством ответила вдовствующая принцесса. — Я в том возрасте, когда от мужчины в спальне ничего хорошего ждать не приходится.

Робер Эпинэ совершенно точно помнил, что не заказывал никакого вина, но это мог сделать Альдо. В любом случае добыть в Агарисе выдержанное кэналлийское было неслыханной удачей, и Иноходец велел слуге пропустить помощника франимского^[79] торговца, на ночь глядя принесшего образцы.

Франимец оказался совсем крохотным, казалось, обшитая парусиной корзина переломит его пополам, и Робер, сам не зная почему, подхватил тяжесть и водрузил на стол.

— Благодарю блистательного, — раздавшийся из-под широкополой шляпы грудной голос поверг Иноходца в оцепенение, а виноторговец торопливо сорвал жутковатый головной убор и робко улыбнулся. Перед Робером стояла медноволосая гоганни, о которой талигоец изо всех сил старался не вспоминать.

— Пусть блистательный простит мне обман и выслушает, — какой у нее прелестный румянец. Заря на снегу, иначе и не скажешь…

— Сударыня, я счастлив видеть вас, — надо же, иногда вежливые фразы не являются враньем, — но мне кажется, я сплю. Вы здесь, в мужском платье, одна… Что-то случилось? Я слышал, вы болели.

— Я здорова, — покачала головой гоганни, — но рок занес когти над всеми нами. Дочь моего отца не может доверить известное ей никому из правнуков Кабиоховых и просит блистательного выслушать ее.

— Я к услугам прекрасной Мэллит.

— Блистательный смеется над жалкой дурнушкой…

— Сударыня, — Робер чуть не потерял дар речи, — клянусь Честью, я не встречал девушки прекрасней вас.

— Блистательный шутит. Блистательный видел моих сестер, отмеченных печатью истинной красоты, я в сравнении с ними…

— То же, что лань в сравнении со свиньями, — перебил девушку Эпинэ. — Если ваших сестер, сударыня, месяц не кормить, они, не спорю, станут очень хорошенькими, но ни одна из них не сравнится с вами.

— Блистательный не лжет, — задумчиво произнесла Мэллит, — но мое сердце не верит, а мои глаза видят жалкую мошку, а не роскошную бабочку.

— А мои — видят ландыш, — глаза Иноходца блеснули, — и посмотрю я на тех, кто со мной не согласится!

— Мне приятен этот разговор, но я осквернила ночь Флоха ради иного. Угодно ли блистательному выслушать недостойную?

— Буду счастлив. Но прошу вас, сядьте. К сожалению, я не ожидал гостей, но это можно исправить. Вы голодны?

— Блистательный не должен звать слуг. Дворянин не станет ужинать с жалким виноторговцем, а недостойная пришла говорить о тайном.

— Простите, сударыня, я потерял голову, увидев вас.

Да, он ведет себя глупо, но что делать, если Мэллит прекрасна.

— Фраманский юноша принес на продажу вино. Лучшие лозы Кампораисес и Гэриньенте, — девушка открыла свою корзину и одну за другой вытащила полдюжины пыльных бутылок. — Три «крови»^[80] — Красная, Темная и Черная и три «слезы» — Вдовья, Девичья и Дурная! Блистательный будет пробовать, а недостойная говорить,

— Этим винам нет цены. — О том, что в ручках Мэллит даже пиво из Торки показалось бы ему «Черной кровью», Эпинэ умолчал.

— Цены нет только у любви, остальное можно купить и можно продать.

— Сударыня позволит налить и ей.

— Дети Гоха не пьют вина, но недостойная будет благодарна, если ей дадут воды.

Эпинэ, как во сне, взялся за хрустальный кувшин, благословляя мудрость хозяина гостиницы. Гоганни с благодарностью приняла стакан и слегка сдвинула густые брови, думая, с чего начать. Одетая франимским торговцем, она казалась графу еще прекрасней, чем в отцовском доме, и это мешало сосредоточиться на разговоре.

— Блистательный простит меня, — начала девушка, но талигоец ее решительно прервал.

— Сударыня, вы меня чрезмерно обяжете, если прекратите называть меня блистательным. Меня зовут Робер. Если вы ко мне пришли, значит, вы мне доверяете, как другу, а к друзьям обращаются по имени.

— Робер, — послушно повторила гоганни, — но правнуки Кабиоховы не могут звать первородных по имени.

— Ну, тогда я отказываюсь от этого дурацкого первородства. — Робер поднял бокал: — Я пью за то, чтоб вы, сударыня, называли меня Робером и позволили называть вас Мэллит.

— Я… Я позволяю, но тогда не надо «вы». Это дурная примета.

— Так долой ее!

— Робер, — гоганни слегка запнулась, — все очень, очень плохо.

— Неужели все?

— Пусть блистательный… Робер, не надо перебивать, мне и так трудно. Нужно сказать так много и обо всем, а времени так мало. Хозяин гостиницы…

— Хозяин гостиницы понимает, что пробовать кэналлийское нужно медленно, чтоб не убить послевкусие. Хозяин гостиницы понимает, что между пробами нужно делать перерывы, чтобы не смешать впечатление. Мэллит, если я что-то и знаю, то лошадей и вино. Ты хорошо придумала!

— Я очень долго думала, — тихо сказала девушка, — и поняла, что должна найти… тебя, ведь ты друг первого из первородных. В наших домах есть тайные выходы, храним мы и чужие одежды, ведь детям Гоха порой приходится бежать от жестоких и неправедных.

— А как ты меня нашла?

— Я знала, куда идти, — непонятно объяснила девушка, — а в ночь Флоха правнуки Кабиоховы не покидают спален. Я могла спокойно уйти. Робер, пожалуйста, позволь мне сказать…

Он позволил и выслушал, не перебивая, и даже понял, о чем она говорит, хотя это походило на бред, на страшные сказки, которыми в Эпинэ потчевал слуг старик-садовник. Там таинственные красавицы, высосав жизнь и молодость из доверчивых путников, с рассветом превращались в болотные коряги, короли-отцы направо и налево раздаривали еще не рожденных детей, а убийцы и убитые становились призраками и веками бродили друг за другом по замковым галереям.

Все боялись, а Робер — нет. Он ходил ночью на кладбище, надеясь оседлать кладбищенскую лошадь, и пропадал у омута, дожидаясь появления ундин, — без толку! В одиннадцать лет Иноходец окончательно разочаровался в чудесах и с тех пор не верил ни в слепого всадника, ни в проклятые кольца, ни в крысью матерь, ни в дикий гон. В то, о чем говорила Мэллит, талигойцу тоже не верилось, уж слишком неправдоподобно все это выглядело.

Енниоль сделал так, что, если Альдо изменит данной гоганам клятве, он или умрет, или окажется на магической цепи. Эту связь можно разрушить, Мэллит знает, как, но сейчас принцу нужен щит от чужого колдовства. Есть кто-то чужой и злобный, он был с ними во время разговора с Клементом и пытался читать по крови Раканов, но ему помешала Мэллит. Мэллит и Альдо связаны кровью, она чувствует направленную против него магию…

Голова шла кругом. Единственное, что Робер Эпинэ прекрасно понял и что острым ножом резануло по душе, это то, что Мэллит любит Альдо.

— Робер…

Закатные твари, какие глаза!

— Робер, поклянись ничего не говорить Альдо, но быть с ним рядом. Ты должен сохранить первого из первородных и удержать от опрометчивых шагов и свойственных юности безумств.

Разрубленный Змей, кто бы говорил о юношеских безумствах и кому! Иноходцу Эпинэ! Да ему всю жизнь пророчили, что он по дурости свернет себе голову и не заметит.

Иноходец поцеловал тонкие пальцы.

— Клянусь защищать Альдо Ракана ради Талигойи и нашей дружбы.

— Альдо не должен знать о… обо мне!

— Я ему ничего не скажу, но уже поздно, позволь мне тебя проводить.

— Нет, — покачала головой девушка, — я укрыта от чужих глаз, а глаза правнуков Кабиоховых в ночь Флоха обращены к вечному. Виноторговца не заметят, а за тобой пойдут. Не бойся за меня. Береги Альдо.

Не бояться? Легко сказать! За кого же тогда прикажете бояться? У девочки отважное сердце, но лед под ней слишком тонок.

Эпинэ не верил в предчувствия, но, глядя на бредущую через площадь крохотную фигурку с огромной корзиной, трясся от страха. Не за себя — за чужую красивую девочку, бросившую вызов всему миру ради любви к чужеземцу, который о ней почти позабыл. Робер знал одно — если б гоганни так произносила ЕГО имя, он бы отрекся от всего — предков, короны, веры, долга — и ушел с ней хоть на край света, хоть за край. С Мэллит он и в аду был бы счастливцем, но дочь Жаймиоля отдала сердце его другу и сюзерену, сюзерену и другу.

…Мэллит давно вернулась в дом отца, а талигоец до утра простоял у окна, сжимая пустой бокал и думая о рыжеволосой гоганни и о том, что в первый раз в своей жизни он, Робер Эпинэ, завидует Альдо Ракану. Завидует светло, горько и безнадежно.