ЛОРД ГАЛИФАКС И ПОЛЬ-БОНКУР

Теперь о лорде Галифаксе, который возглавлял английскую делегацию после отъезда Идена из Сан-Франциско. Фигура лорда, которого шутя участники конференции называли «каланчой», видится мне так отчетливо, как если бы я встречался с ним всего лишь несколько дней назад.

Собственно, если быть точным, то его титул гласил «лорд Ирвин», и получил он этот титул еще в 1926 году, когда король Великобритании Георг V направил его в Индию на пост вице-короля. Эдуард Фредерик Вуд Галифакс, член палаты общин с 1910 года, сменил ряд министерских портфелей. Он являлся настолько известной личностью на политическом горизонте, что его стали звать не «лорд Ирвин», а «лорд Галифакс».

В свое время, до второй мировой войны, лорд Галифакс осуществлял значительное воздействие на внешнюю политику Англии и оказался среди тех, кто добивался соглашения с Германией на антисоветской основе. В качестве министра иностранных дел он входил в состав правительства Чемберлена — одного из отцов мюнхенского сговора. Галифакс сохранил этот пост и в коалиционном правительстве Черчилля, пришедшем к власти в Англии с началом второй мировой войны. Однако вел он себя нерешительно, постоянно менял свою политическую позицию по отношению к Гитлеру. Именно из-за этого лорду пришлось распрощаться с министерским портфелем.

В опубликованных уже в 1957 году мемуарах Галифакс пытается снять с себя ответственность за политику «умиротворения» агрессоров, приведшую к роковой развязке — второй мировой войне, переложить ответственность на других британских и европейских политиков, якобы «прозевавших» события в Германии. Он уверяет,

что соглашение в Мюнхене хотя и представлялось «ужасным и грустным делом, но было меньшим из двух зол». Даже после всего того, что пришлось пережить народам в годы фашизма, по мнению Галифакса, большим из зол оставалась организация решительного отпора гитлеровской Германии. Вплоть до своих последних дней он не признавал историческую правоту Советского Союза, делавшего все, чтобы предотвратить войну.

Познакомился я с Галифаксом в Вашингтоне. С декабря 1940 года он являлся британским послом в США.

Нельзя сказать, чтобы Галифакс принадлежал к категории людей, легко идущих на контакты. Видимо, физический недостаток в какой-то степени его связывал: у него от рождения была атрофирована одна рука.

Кроме того, рафинированный аристократ, он выработал в себе привычку вращаться только в кругу «сильных мира сего», к числу которых он себя причислял. Это часто вызывало улыбку у американцев, да и не только у них. Многие втихую над ним добродушно подтрунивали.

У меня с Галифаксом установились в общем нормальные контакты. Он посещал даже митинги, организатором которых было общество американо-советской дружбы, а на одном из таких митингов, состоявшемся в Нью-Йорке в «Мэдисон сквер гардене», выступил в числе других ораторов с речью.

Во время встреч Галифакс охотно поддерживал разговор по вопросам, относящимся к положению на фронтах. Ему нравилось поговорить и о том, что слышно в «коридорах власти» в Вашингтоне. Однако я часто замечал, что его высказывания о США окрашиваются легким налетом иронии. Видимо, он подобным образом «расплачивался» за не очень лестные характеристики, которые давали американцы его позиции как министра иностранных дел в прошлом. Иногда в присутствии представителей США он отпускал по их адресу шутки из арсенала высказываний, звучавших в великосветских салонах Лондона.

Но чего Галифакс не переносил, так это напоминания о том, какую позицию в отношении Германии он занимал до войны. Его щадили — просто ни о чем, связанном с этой темой, как правило, в его присутствии не говорилось. Старался и я не доставлять ему этого неудовольствия.

Собеседником он был интересным. Разговоры о войне, президентах, правительствах, международных встречах, интригах гитлеровцев в отношении нейтралов, шепот иностранных дипломатов — все это он улавливал, комментировал, одобрял или не одобрял. Его и без того длинная шея, когда он к чему-либо прислушивался, каза-

лось, вытягивалась еще больше. Но на такие темы, как экономика, безработица, прибыли монополии, профсоюзы, с ним не стоило заговаривать. По своим взглядам он относился к аристократам из аристократов.

Видимо, в связи с тем, что в прошлом Галифакс занимал пост министра иностранных дел, ему иногда поручалось возглавлять английские делегации на союзнических встречах, хотя по положению старшими могли бы являться другие представители. Так произошло на конференции в Думбартон-Оксе и в период работы Сан-Францисской конференции.

На совещаниях представителей «большой пятерки», проводившихся в Сан-Франциско, иногда казалось, что Галифакс смотрит на все происходящее рассеянным, почти отсутствующим взглядом.

Наиболее полное впечатление о лорде Галифаксе дала мне беседа, состоявшаяся в 1945 году в Сан-Франциско. Он неожиданно вышел за рамки того, что происходило тогда в этом американском городе, и заявил:

— Не все должно сводиться только к теме конференции.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— В сфере внешней политики имеется немало проблем, которыми не занимается конференция,— уточнил он.

Развивая свою мысль, он продолжил:

— О периоде, предшествовавшем второй мировой войне, правительства наших стран уже неоднократно обменивались мнениями и излагали свои позиции и во время личных встреч руководителей государств, и через своих послов. Поэтому я хотел бы высказать некоторые мысли о будущем. Хотел бы сказать, какими я представляю себе отношения между Советским Союзом и западными странами в перспективе.

— Это очень интересно,— заметил я. Лорд говорил:

— Конечно, СССР — это государство совершенно другое. Вы называете его коммунистическим.

Тут я подчеркнул:

— Мы называем его социалистическим, хотя наша конечная цель — построение коммунизма.

— Да, да,— откликнулся Галифакс,— именно так. Но недопущение новой военной катастрофы после страшной войны, которая была навязана и вам, и нам, как и многим другим странам, становится главной задачей. Надо сделать все, чтобы новой войны не было.

Я сказал:

— Это почти те же самые слова, с которыми Сталин обратился к Рузвельту на обеде в Ялте, где присутствовал и Черчилль. Не-

допущение новой войны — это главная задача, которая будет стоять и перед новой универсальной международной организацией. Объединенные Нации создают ее здесь именно сейчас, разрабатывая Устав.

— Конечно,— заявил Галифакс,— когда будет утвержден Устав ООН и нужно будет проводить его в жизнь, то будут возникать многие задачи. Но главное, чтобы союзные государства действовали согласованно.

— Именно этой цели,— отозвался я,— и отвечает то, что все мы называем «правом вето». Оно обязывает крупные державы действовать согласованно и исключает возможность военных столкновений между ними, если, конечно, Устав будет строго соблюдаться. Сейчас уже существует договоренность, что принцип единогласия должен быть ясно отражен в Уставе.

— И ничто не мешает,— подхватил эту мысль Галифакс,— принять Устав в целом, имея в виду, что его вступление в силу произойдет тогда, когда после утверждения на Сан-Францисской конференции положенное число государств ратифицирует его. Англия с этим делом тянуть не будет.

В этот момент представился случай высказать и нашу точку зрения на проблему ратификации Устава:

— Не будет тянуть и Советский Союз. Что касается США, то, надо полагать, что с их стороны задержки, вероятно, тоже не будет.

Галифакс сказал:

— США, уделив такое большое внимание вопросам разработки Устава, не могут затягивать его ратификацию.

Затем он затронул вопрос о системе колоний и о том, как в конце концов должны быть сформулированы соответствующие статьи Устава, касающиеся колоний:

— Англия, конечно, понимает, что существовавшее до сих пор положение не может оставаться неизменным. В то же время Англия не может просто перечеркнуть то, что было до сих пор. Ведь в развитие колоний нами вложены огромные ресурсы и колоссальные усилия. И это все, конечно, надо учитывать.

Я обратил внимание Галифакса на такое обстоятельство:

— Между советской, американской и английской делегациями в основном уже наметилась договоренность. Французская делегация тоже присоединилась к ней. Из этого и следует исходить.

По всему было видно, что Галифакс решил еще раз как бы под занавес конференции прощупать позицию Советского Союза по колониям, узнать, насколько прочно мы ее придерживаемся.

В общем, лорд Галифакс оставался лордом Галифаксом. Он с большим трудом, можно сказать мучительно, воспринимал все, что

подрывало милые его сердцу устои в вопросе о колониях. Когда ему хотелось что-то сказать, о чем он предварительно договаривался с Кадоганом, то выражал мысль подчеркнуто витиевато, так, что иногда мало кто мог его понять.

По всему ощущалось, что конкретикой обсуждавшихся вопросов Галифакс часто не владел, да и не любил ее. В этих случаях он представлял собой не активного участника конференции, желающего ей успеха, а человека, более привыкшего к атмосфере кулуарных встреч, в ходе которых ведутся беседы, сдобренные нередко солидной дозой светских сплетен.

В ряде вопросов, отсутствие решения которых задерживало завершение Сан-Францисской конференции, Галифакс прятался за «интересы» и «несговорчивость» малых стран. При этом в ходе переговоров приходилось возвращаться к нашим прошлым с ним беседам. Не могу сказать, что он всегда оставался верным тому, что говорил ранее, своему слову, данному на предыдущей встрече. При общении с Галифаксом и другими представителями английской дипломатии, в том числе на конференции в Сан-Франциско, мы никогда не испытывали уверенности в том, что они, дав нам то или иное обещание, сдержат его.

В контактах с советской делегацией Галифакс не позволял себе высказываний, недружественных в отношении нашей страны. Не думаю, что в его убеждениях произошел переворот. Но союзнический долг все же заставлял его соблюдать корректность.

Вопросы политического строя СССР, вопросы мировоззренческого, идеологического порядка мы с Галифаксом не обсуждали никогда. Он не раз давал понять, что в этой области не считает себя достаточно подкованным и твердо знает лишь одно — порядки в наших странах разные. В целом о философии он предпочитал не говорить, поскольку познания, относящиеся к этой науке, у него были довольно туманные.

Галифакс желал — и всегда это подчеркивал,— чтобы Англия выжила. А выжить она могла только в случае, если гитлеровская военная машина будет разбита. Роль Советского Союза в этом Галифакс отлично понимал.

В середине 1946 года Галифакс прекратил свою работу в качестве английского посла в Вашингтоне. Вернувшись в Англию, он больше не занимался активной политической деятельностью.

Участие в Сан-Францисской конференции по созданию ООН было последним «цветением» Галифакса на ниве внешней политики. Дальше пришла пора одиночества, любования своими газонами вплоть до 1959 года, когда он в возрасте 78 лет покинул этот мир. В последние годы жизни Галифакс стал как бы музейным экспо-

натом. Об этом мне говорили знакомые английские деятели. Когда они проезжали мимо его особняка, то обычно, указывая на этот дом, замечали:

— Здесь живет аристократ, бывший министр и посол лорд Галифакс.

Особых чувств эта фигура уже не вызывала. Отрицательные эмоции ушли в прошлое, а положительных не появлялось.

Вообще политическая судьба Галифакса содержит больше негативного. Когда требовалось постоять за интересы своей страны, проявить волю перед лицом агрессивных замыслов германского фашизма, Галифакс вместе с Чемберленом, в правительство которого он входил, угоднически согнулся перед Гитлером...

Мои «этюды» о встречах в ходе Сан-Францисской конференции имели бы существенный пробел, если не рассказать, пусть коротко, о главе делегации Франции Жозефе Поль-Бонкуре. Он представлял собой, если можно так выразиться, француза из французов. Невысокого роста, с совершенно белыми, но всегда лихо зачесанными с явной тенденцией дыбиться волосами, он умел элегантно, но без претензий на броскость одеваться. Казалось, этот человек только что сошел со страниц бальзаковского романа.

Ко времени нашего знакомства Поль-Бонкур уже имел большой опыт как политический деятель. Он сделал блестящую карьеру. В двадцать пять лет — начальник канцелярии премьер-министра, чуть позднее — член палаты депутатов, в тридцать восемь — министр. Всегда находился в высших эшелонах власти, занимал посты военного министра, премьер-министра и министра иностранных дел. Не раз принимал участие в различных международных конференциях. Умер он в 1972 году, не дожив всего одного года до своего столетия.

Естественно, когда речь шла о вопросах, по которым расходились позиции Советского Союза и стран Запада, хотя в те времена они еще оставались нашими союзниками по войне, он всегда поддерживал США и Англию. Вместе с тем нередко он выражал взгляды Франции по какой-либо проблеме в более гибкой форме, чем это делали американские и английские представители. Можно вспомнить несколько случаев, когда умеренность представителя Франции помогала находить согласованные решения.

В целом Поль-Бонкур вел себя скромно. В этом отношении он совсем не походил на Бидо, который тоже в течение нескольких лет являлся министром иностранных дел Франции.

В одной из бесед после обмена мнениями по некоторым вопросам конференции я спросил Поль-Бонкура:

— Как вы представляете себе будущее Франции в связи со сложной обстановкой?

Он высказался оригинально и довольно смело:

— Франция обязательно встанет на ноги как независимое государство. Де Голль понял душу страны, и она за ним пойдет.

Собеседник избегал делать прогнозы насчет внутреннего социального развития. Но что касается роли Франции в Европе и в мире, то он смотрел на это оптимистически.

Чувствовалось, что высказывал все это Поль-Бонкур обдуманно. У него отсутствовал тот налет деланной самоуверенности и даже спеси, которым отличался министр Бидо, когда говорил о будущем Франции.

Поль-Бонкур возглавлял делегацию Франции большую часть времени работы конференции в Сан-Франциско. Он участвовал в многочисленных политических баталиях еще в довоенной Франции. После начала второй мировой войны Поль-Бонкур как-то не сразу нашел свое место, но коллаборационизмом себя не запятнал. И поскольку во Франции сразу по окончании войны новые деятели на поприще дипломатии еще не успели проявить себя, то вполне понятно, что на Сан-Францисскую конференцию послали Поль-Бонкура.

Хорошо знакомый с внешней политикой США и Англии, Поль-Бонкур ориентировался на эти державы. Однако на всем протяжении конференции в заявлениях по крупным вопросам он проявлял желание к сближению позиций. В таком отношении к делу сказывалась еще не устоявшаяся политическая жизнь самой Франции. Имело значение также то, что между де Голлем и Рузвельтом установились натянутые отношения, а это, безусловно, давало себя знать в контактах французской и американской делегаций. Что касается нового президента США Трумэна, то он еще не вполне определил свое отношение к строптивому генералу, который не останавливался перед тем, чтобы сказать «нет» Вашингтону, когда, по его мнению, недостаточно учитывались интересы Франции.

Поль-Бонкур и французская делегация особой активности на заседаниях «пятерки» не проявляли, хотя в целом способствовали созданию конструктивной атмосферы. Сдержанность Поль-Бонкура не всегда нравилась представителям США.

ФЕЛЬДМАРШАЛ СМЭТС: «Я — ЗА БОГА В УСТАВЕ ООН»

Среди представителей государств на конференции в Сан-Франциско выделялась такая своеобразная личность, как фельдмаршал Смэтс, который возглавлял делегацию Южно-Африканского Союза, ставшего затем Южно-Африканской Республикой. Этот

деятель являл собой как бы осколок прошлого, отходящего все дальше в историю. Можно сказать, что представители Советского Союза впервые встретились с таким человеком.

Сын крупного голландского фермера в Южной Африке, Ян Христиан Смэтс получил блестящее образование в английском Кембридже. Возвратившись в Южную Африку, двадцатипятилетний молодой человек стал генеральным прокурором Трансвааля. В 1899 — 1902 годах являлся одним из видных руководителей борьбы буров за независимость, против английского колониального ига, хотя он вовсе не отстаивал и не выражал интересы негритянского большинства населения юга Африки. В 1905 году его послали в Англию участвовать в переговорах о предоставлении бурам самоуправления. Вернулся он из этой поездки как сторонник сотрудничества с Великобританией. Занимал много раз различные министерские посты, неоднократно бывал премьер-министром Южно-Африканского Союза. На Парижской мирной конференции после первой мировой войны выдвинул идею мандатной системы, с помощью которой империализм пытался замаскировать свое господство над «несамоуправляющимися территориями».

В 1939 году пришел к власти, сменив прогерманское правительство в Южно-Африканском Союзе. Стал премьером, одновременно заняв посты министра иностранных дел, министра обороны и главнокомандующего вооруженными силами страны. В 1941 году британская корона присвоила ему звание фельдмаршала британской армии.

Мы, увидев в Сан-Франциско этого человека, называли его «последним из могикан», имея в виду, что он к тому времени оставался, пожалуй, единственным из живых бывших руководителей восстания буров.

— Имейте в виду, господин Громыко,— сказал он однажды в доверительном плане,— что я в годы англо-бурской войны брал в плен самого Черчилля.

— Однако это не помешало вам очутиться в плену его политики впоследствии,— заметил я.

Фельдмаршал не усмотрел в этой фразе иронии и не стал возражать.

Отель «Сан-Франсис», в котором" размещалась советская делегация, стал и местом моей встречи с фельдмаршалом. Что привело его на эту встречу?

Сразу же после того, как мы обменялись рукопожатием и выразили, как обычно бывает в таких случаях, удовлетворение по поводу факта встречи, Смэтс начал излагать причину, которая заставила его апеллировать к Советскому Союзу. Он заявил:

— Такого рода широкая конференция для меня — явление новое. Конечно, многое из того, что происходит на ее пленарных заседаниях и на заседаниях комитетов, понятно. Но есть и кое-что непонятное, по крайней мере для меня.

А потом добавил:

— Что касается наиболее острого из обсуждаемых на конференции вопросов — о праве вето, то тут наша делегация полагается в основном на пять держав — постоянных членов Совета Безопасности.

Он, правда, не упомянул при этом о том, что Южно-Африканский Союз поддерживал тех, кто пытался расшатать принцип единогласия постоянных членов Совета Безопасности.

— Но моя делегация и я сам,— сказал Смэтс,— с грустью констатируем, что в обсуждаемом проекте Устава ООН, согласованном на конференции в Думбартон-Оксе, вовсе нет бога.

Я переспросил седого фельдмаршала:

— Что значит «нет бога»? А где он тут должен быть? Собеседник совершенно спокойно объяснил:

— Что же получается? Какое бы положение Устава ООН ни обсуждалось — принципы ли, на которых должна строиться ООН, отдельные ли главы Устава, в которых излагаются полномочия органов ООН, определяются ли обязанности государств — членов Организации или полномочия Международного суда,— нигде не говорится о том, что за всем этим должен стоять бог. Государствам, как и людям, следует бояться бога, руководствоваться его велением. И это следовало бы отразить в Уставе Организации.

Смэтс дал ясно понять, что, по его убеждению, Лига Наций потерпела крах потому, что государства не прислушивались к воле бога.

Смотрел я на собеседника и старался понять: верит ли он сам в то, что говорит? Судя по тому, как экзальтированно он выглядел, когда все это произносил, и как энергично подчеркивал некоторые слова из своего пространного монолога, я понял, что он действительно в это верит.

Высказывания Смэтса отражали одну из тех тайн, которые стеной отгораживают интеллект и чувства религиозных людей от реального мира, от природы, от науки. И над разрушением этой стены немало еще придется потрудиться. В этом я лишний раз убедился во время беседы со старым фельдмаршалом.

Высказав свои мысли, Смэтс ожидал моей реакции. Я сначала заметил:

— В Организации Объединенных Наций будут представлены

разные государства, в которых господствуют разные идеологии, разное мировоззрение, в том числе материалистическое. Он внимательно слушал, а я продолжал:

— Вы ведь, вероятно, знаете, что советский народ и его направляющая сила — партия коммунистов руководствуются научным марксистско-ленинским учением. Наше мировоззрение, наша философия — диалектический материализм исключает идеализм и веру в сверхъестественную силу. Мы по характеру идеологии — государство атеистическое, хотя у нас имеется свобода вероисповедания, свобода религии. Как же мы можем в Уставе ООН, который должен быть посвящен делам сугубо земным, говорить о боге и делать это чуть ли не одним из принципов Организации? Устав должен нацеливать все государства — члены ООН на недопущение новой войны, на обеспечение мира между народами. Именно из этого следует исходить всем странам, независимо от того, какой у них общественный строй и какая идеология.

По лицу собеседника трудно было понять, какие мысли и чувства появились у него в результате моих высказываний. Внимательно выслушав их, Смэтс сказал:

— Хотя я и не разделяю ваш принципиальный подход к тому, следует ли в Уставе ООН отвести место положению о боге или не следует, но, конечно, я осознаю последовательность в ваших суждениях как представитель своего государства. Видимо, мои пожелания в таком случае неосуществимы.

Смэтс пришел к нам с этим вопросом, скорее всего посоветовавшись кое с кем из делегаций стран Запада. Однако открыто поднимать «проблему бога» на конференции он не стал. А делегации стран Запада тем более не решались превращать «вопрос о боге» в серьезный, ибо и без того оставался еще ряд важных земных проблем, которые предстояло урегулировать.

Распрощались мы с фельдмаршалом вежливо, оставшись, однако, каждый при своем мнении. По поведению, манере держаться Смэтс всегда оставался истым англичанином, хотя силы, которыми он руководил в борьбе за независимость, сражались против Англии в чувствительном районе ее колониальных владений.

На конференции в Сан-Франциско Смэтс выступал редко. Этот вид деятельности, видимо, считал он, не для него: он больше знал толк в винтовке, чем в речах и заявлениях.

Нравилось Смэтсу ездить по улицам Сан-Франциско в открытой машине. Очень импонировало ему, когда публика узнавала и приветствовала его. В ответ он махал рукой и, по нашим наблюдениям, делал это с удовольствием.

В политическом отношении Смэтс и страна, которую он пред-

ставлял, конечно же были надежными союзниками Англии, США и других стран Запада. В этом ряду государств Южно-Африканская Республика стоит и ныне с той лишь разницей, что ее внешняя политика является откровенно агрессивной. И не раз такую политику клеймила как раз та международная организация, которую Смэтсу очень хотелось свести лицом к лицу с богом. А что касается внутренней политики ЮАР, то ее неотъемлемыми частями остаются апартеид и расизм, доведенные до самых жестоких и уродливых форм.