ЛАТЕРНА МАГИКА 2 страница

Вот мы и подошли к кинопроектору. Его получил мой брат.

Я тотчас заревел, на меня шикнули, я спрятался под сто­лом, продолжая бесноваться, мне велели замолчать, я убежал в детскую, ругаясь и проклиная всех, собрался было бежать из дома и в конце концов с горя заснул.

Праздник продолжался.

Поздно вечером я проснулся. Внизу Гертруда пела народ­ную песню, горел ночник. На высоком комоде слабо мерцал транспарант с изображением яслей и молящихся волхвов. На белом складном столе среди остальных рождественских по­дарков брата стоял кинопроектор — с изогнутой трубой, с кра­сивой формы латунной трубкой-линзой и устройством для за­крепления пленки.

Решение созрело мгновенно: я разбудил брата и предло­жил ему сделку — сотню моих оловянных солдатиков в обмен на кинопроектор. А поскольку у Дага была большая армия и он беспрерывно проводил какие-то сложные военные опера­ции со своими друзьями, сделка состоялась к обоюдному удо­вольствию.

Кинопроектор стал моим.

Конструкция аппарата была несложной. Источником све­та служила керосиновая лампа, ручка была соединена с шесте­ренкой и мальтийским крестом. В заднем торце жестяного ящика — простое зеркало-отражатель. Позади трубки-линзы находился держатель для цветных кадров. К аппарату прила­галась фиолетовая четырехугольная коробка, в которой лежа­ли стеклянные пластинки и окрашенная сепией пленка (35 мм) длиной около трех метров, склеенная в кольцо. На крыш­ке стояло название фильма — «Фрау Холле». Никто не знал, кто такая фрау Холле, но потом выяснилось, что это — фольк­лорный вариант богини любви в странах Средиземноморья.

На следующий день я забрался в просторную гардеробную при детской, установил кинопроектор на ящике из-под сахара, зажег керосиновую лампу, направив ее свет на белую оштука­туренную стену, и зарядил пленку.

На стене появилось изображение луга. На лугу дремала молодая женщина, по всей видимости, в национальном костю­ме. И тут я повернул ручку (это невозможно объяснить, у ме­ня не хватает слов, чтобы описать мое возбуждение, в любой момент я могу вызвать в памяти запах нагретого металла, пе­ребивавшего запах пыли и средства от моли, прикосновение ручки к ладони, дрожащий прямоугольник на стене).

Я повернул ручку — и девушка проснулась, села, медлен­но встала, вытянула руки, повернулась и пропала за правой границей кадра. Я продолжал крутить ручку, она опять лежа­ла н лугу и потом точь-в-точь повторяла все движения.

Она двигалась.

* * *

Детские годы в пасторской усадьбе при больнице Софияхеммет: повседневный ритм, дни рождения, церковные празд­ники, воскресенья. Обязанности, игры, свобода, ограничения и чувство надежности. Длинная темная дорога в школу зимой, игра в шарики и велосипедные прогулки весной, воскресные вечера с чтением вслух у камина осенью.

Мы не знали, что мать страстно влюбилась, а отец нахо­дился в тяжелой депрессии. Мать собиралась разводиться, отец грозил покончить с собой, потом они помирились и ре­шили сохранить семью «ради детей» — так это называлось в то время. Мы ничего, или почти ничего, не замечали.

Однажды осенним вечером, когда я забавлялся со своим кинопроектором в детской, сестра спала в комнате матери, а брат был на занятиях по стрельбе, я вдруг услышал отчаянную перепалку, доносившуюся с первого этажа. Мать плакала, отец что-то гневно говорил. Мне стало страшно, такого я раньше никогда не слышал. Я выскользнул на лестницу и увидел ро­дителей, ссорившихся в холле. Мать пыталась вырвать пальто из рук отца, тот не уступал. Наконец она отпустила пальто и ринулась к двери прихожей. Отец опередил ее, оттолкнул в сторону и загородил дверь. Мать накинулась на него, началась драка. Мать дала отцу пощечину, он отшвырнул ее к стене. Она потеряла равновесие и упала. Я громко закричал. Сестра, разбуженная шумом, вышла на лестничную площадку и сразу же заплакала. Родители опомнились.

Что было дальше, помню плохо. Мать сидела на диване в своей комнате, из носа у нее шла кровь, она пыталась успоко­ить сестру. Я стою в детской, смотрю на кинопроектор, потом патетически бросаюсь на колени и обещаю Богу отдать и фильм и аппарат, если мама с папой помирятся. Мои молитвы были услышаны. Вмешался настоятель прихода Хедвиг Элео­норы (папин начальник). Родители заключили мир, и беспре­дельно богатая тетя Анна увезла их в длительное путешествие по Италии. Бабушка взяла бразды правления в свои руки, по­рядок и иллюзорная надежность были восстановлены.

Бабушка (со стороны матери) жила по большей части в Уппсале, но у нее еще был красивый летний дом в Даларна. Ов­довев в тридцать лет, она разделила парадную квартиру на Трэдгордсгатан пополам, оставив себе пять комнат, кухню и комнату

для прислуги. В момент моего появления на свет она обитает там одна в компании фрекен Эллен Нильссон, монументальной ма­троны из Смоланда, не подверженной влиянию времени, кото­рая вкусно готовила, была глубоко религиозна и баловала нас, детей. После смерти бабушки она перешла на службу к матери — ее любили и боялись. В семьдесят пять лет, заболев раком горла, она убрала свою комнату, написала завещание, поменяла куп­ленный матерью билет второго класса на третий и уехала к сест­ре в Патахольм, где и умерла через несколько месяцев. Эллен Нильссон, которую мы, дети, звали «Лалла», прожила в семье бабушки и матери больше пятидесяти лет.

Бабушка и Лалла жили в темпераментном симбиозе, в ко­тором имели место многочисленные ссоры и примирения, но который никогда не ставился под сомнение. Для меня огром­ная (может, и не такая уж огромная) квартира на Трэдгордсгатан была символом надежности и волшебства. Многочислен­ные часы отмеряли время, солнечные лучи скользили по бескрайней зелени ковров. От голландских печей исходил вкусный дух, гудело в дымоходе, звякали заслонки. Иногда с улицы доносился звон колокольцев — мимо проезжала санная упряжка. Колокола Домского собора созывали на службу или на похороны. Утром и вечером раздавался отдаленный неж­ный звон колокола Гуниллы*.

Старомодная мебель, тяжелые гардины, потемневшие кар­тины. В конце длинного темного холла находилась интересная комната: в двери у самого пола были просверлены четыре дыр­ки, стены оклеены красными обоями, а посередине стоял трон из красного дерева и плюша с латунной окантовкой и орна­ментом. К трону вели две ступеньки, застланные мягким ков­ром. Под тяжелой крышкой открывалась бездна мрака и запа­хов. Чтобы сидеть на бабушкином троне, требовалось

мужество.

В холле помещалась высокая железная печка, испускавшая свой особый запах тлеющих углей и разогретого металла. В кухне Лалла готовила обед, питательные щи, их горячий аро­мат распространялся по всей квартире, вступая в высший союз со слабыми испарениями потайной комнаты.

Для маленького человечка, который едва не касается но­сом пола, от ковров свежо и сильно пахнет средством против

* Колокол Гуниллы — отдельно висящий колокол в Уппсале, очевидно, на­званный в честь шведской королевы Гуниллы Бьельке (1568-1597).

моли, они успевают им пропитаться за летние месяцы. Когда лежат без дела, свернутые в рулоны. Каждую пятницу Лалла натирает старые паркетные полы мастикой и скипидаром, из­дающими невыносимую вонь. Сучковатые, в заусенцах доща­тые полы пахнут жидким мылом. Линолеум моют вонючей смесью из снятого молока и воды. Люди вокруг испускают симфонии запахов: пудры, духов, дегтярного мыла, мочи, вы­делений половых желез, пота, помады, грязи, чада. От некото­рых пахнет просто человеком, от одних исходит запах надеж­ности, от других — угрозы. Толстая Эмма, тетка отца, носит парик, который она приклеивает к лысине специальным кле­ем. Тетя Эмма вся пропахла клеем. От бабушки пахнет «гли­церином и розовой водой», своего рода одеколоном, куплен­ным безо всяких ухищрений в аптеке. У матери запах сладкий, словно ваниль, но когда она сердится, пушок у нее над губой увлажняется, и она источает едва ощутимый запах металла. Лучше всех пахнет хромоножка Мэрит, молоденькая, кругло­лицая, рыжеволосая нянька. Самое большое наслаждение — лежать в ее кровати, головой на ее руке, уткнувшись носом в грубую ткань ее рубашки.

Исчезнувший мир света, запахов, звуков. Когда я лежу не­подвижно, собираясь погрузиться в сон, я вновь обретаю спо­собность бродить по комнатам, вижу каждую мелочь, я знаю и чувствую. В тишине бабушкиной квартиры чувства мои рас­крылись, решив сохранить это все навек. Куда это уйдет? Унаследовал ли кто-нибудь из моих детей отпечатавшиеся во мне впечатления, можно ли унаследовать чувственные впечат­ления, переживания, прозрения?

Дни, недели и месяцы, проведенные у бабушки, отвечали, вероятно, моей назойливой потребности в тишине, организо­ванности, порядке. Я играл в свои одинокие игры, не скучая по обществу. Бабушка сидела за столом в столовой, в черном пла­тье и полосатом голубом переднике. Она читала, проверяла счета или писала письма, стальное перо чуть слышно царапало бумагу. В кухне занималась делами Лалла, напевая себе под нос. Я склонялся над своим кукольным театром, сладострастно поднимая занавес над мрачным лесом Красной Шапочки или празднично освещенным залом Золушки. Моя игра завоевыва­ла власть над сценой, мое воображение населяло ее.

Воскресенье, у меня болит горло, можно не ходить к мессе, я остаюсь в квартире один. Зима доживает последние дни, в ок-

на проникают солнечные лучи, быстро и беззвучно скользя по занавесям и картинам. Огромный обеденный стол возвышает­ся над моей головой, я прислоняюсь спиной к его гнутой нож­ке. Стулья вокруг стола и стены комнаты обиты потемневшей золотистой кожей, пахнущей старостью. За моей спиной горой вздымается буфет, в изменчивом свете поблескивают стеклян­ные графины и хрустальные бокалы. На продольной стене сле­ва висит большая картина, на которой изображены белые, красные и желтые дома, словно растущие из синей воды; по во­де скользят продолговатые лодки.

Столовые часы, достающие почти до лепного потолка, уг­рюмо и глухо разговаривают сами с собой. С того места, где я сижу, мне видна мерцающая зеленью зала. Зеленые стены, ко­вры, мебель, гардины, в зеленых горшках — папоротники и пальмы. Я различаю обнаженную белую даму с обрубленными руками. Она стоит, немного наклонившись вперед, и с улыб­кой смотрит на меня. На пузатом, отделанном золотом бюро с золотыми ножками — позолоченные часы под стеклянным колпаком. К циферблату прислонился юноша, играющий на флейте. Рядом с ним крошечная девушка в широкополой шля­пе и короткой юбочке. Обе фигурки — позолоченные. Когда часы бьют двенадцать, юноша начинает играть на флейте, а де­вушка — танцевать.

Комната освещается солнцем, его лучи вспыхивают в хру­стальной люстре, бегут по картине с домами, растущими из во­ды, ласкают белизну статуи. Бьют часы, танцует золотая де­вушка, юноша играет, обнаженная дама поворачивает голову и кивает мне, во мраке прихожей. Смерть опускает свою косу на линолеум, я вижу ее, ее желтый ухмыляющийся череп, вижу ее темную длинную фигуру на фоне застекленной входной двери.

Хочу взглянуть на бабушкино лицо, нахожу фотографию. На ней — дедушка, транспортный начальник, бабушка и три пасынка. Дедушка с гордостью глядит на свою юную жену, у него ухоженная черная борода, пенсне в золотой оправе, высо­кий воротничок, предобеденный костюм безупречен. Сыновья подтянулись — молодые люди с неуверенным взглядом и рас­плывчатыми чертами лица. Достаю лупу и изучаю лицо ба­бушки. Глаза светлые, пронзительный взгляд, округлые щеки, упрямый подбородок, рот решительный, несмотря на вежли­вую, для фотографии, улыбку. Густые темные волосы уложе-

ны в тщательную прическу. Ее нельзя назвать красивой, но она излучает силу воли, ум и юмор.

Молодожены производят впечатление состоятельной, уверенной в себе пары: мы согласились играть наши роли и ис­полним их. Сыновья же кажутся растерянными, усмиренны­ми, а может быть, преисполненными бунтарства.

Дед построил дачу в Дуфнесе, одном из красивейших мест Даларна. С великолепным видом на реку, степные просторы, пастбища и синеющие вдали горные хребты. А так как он обо­жал поезда, железная дорога проходила прямо по склону уго­дий в каких-нибудь ста метрах от дома. Он мог, сидя на веран­де, проверять по часам время прохождения всех восьми поездов, по четыре в каждом направлении, из которых два бы­ли товарные. Он мог видеть и железнодорожный мост через реку, чудо строительной техники, его гордость. Я вроде бы когда-то сидел у деда на коленях, но его не помню. От него мне достались в наследство изогнутой формы мизинцы и, возмож­но, страсть к паровозам.

Как я уже говорил, бабушка овдовела, будучи совсем мо­лодой. Она оделась в черное, волосы тронула седина. Дети пе­реженились и улетели из гнезда. Она осталась одна с Лаллой. Мать как-то рассказывала, что бабушка никого никогда не лю­била, кроме своего младшего сына, Эрнста. Мать пыталась за­воевать ее любовь, подражая ей во всем, но характером была куда мягче, и попытка не удалась.

Отец называл бабушку властолюбивой ведьмой. В этой своей оценке он наверняка был не одинок.

И тем не менее лучшие годы моего детства прошли у ба­бушки. Она относилась ко мне с суровой нежностью и интуи­тивным пониманием. Мы с ней выработали, например, ритуал, который она ни разу не нарушила. Перед обедом усаживались на ее зеленый диван и часок «беседовали». Бабушка рассказы­вала о Большом Мире, о Жизни и Смерти (немало занимав­шей мои мысли). Спрашивала, о чем я думаю, внимательно слушала, продираясь сквозь мое мелкое вранье или с дружес­кой иронией отбрасывая его в сторону. С ней я мог говорить как личность, реальная личность без маскарада.

Наши «беседы» — это всегда сумерки, доверительность, зимний вечер.

У бабушки было еще одно замечательное качество. Она любила ходить в кино, и если фильм дозволялось смотреть де­тям (понедельничные утра с кинопрограммой на третьей стра-

нице «Упсала Нюа Тиднинг»), не надо было дожидаться суб­боты или второй половины дня воскресенья. Удовольствие омрачалось лишь одним обстоятельством. Бабушка не перено­сила любовных сцен, которые я, напротив, обожал. Она обыч­но ходила в чудовищного вида ботах, и когда герой с героиней чересчур долго и томительно выражали свои чувства, бабуш­кины боты начинали скрипеть, а кинозал оглашался жуткими

звуками.

Мы читали друг другу вслух, выдумывали разные исто­рии, чаще всего с привидениями и другими ужасами, рисова­ли «человечков» — своеобразные комиксы. Один рисовал пер­вую картинку, другой, рисуя вторую картинку, развивал действие. Так рисовали иногда несколько дней подряд, по со­рок—пятьдесят картинок, сочиняя к ним пояснительный текст.

Жизнь на Трэдгордсгатан протекала в Каролинском духе. Вставали после того, как затапливали голландские печи, в семь утра. Обтирание ледяной водой в жестяном корыте, зав­трак — овсяная каша и бутерброды на хрустящих хлебцах. Ут­ренняя молитва, выполнение домашних заданий или уроки под бабушкиным присмотром. В час — чай с бутербродом. За­тем гулянье, в любую погоду. Прогулка по городу от одного кинотеатра к другому: «Скандия», «Фюрис», «Рёда кварн», «Слоттс», «Эдда». В пять часов обед. Вынимаются старые иг­рушки, сохранившиеся с детских лет дяди Эрнста. Чтение вслух. Вечерняя молитва. Звонит колокол Гуниллы. В девять часов — ночь.

Лежать на кушетке и слушать тишину. Наблюдать, как движутся по потолку свет и тени, отбрасываемые уличным фонарем. Когда на Уппсальской равнине беснуется снежный буран, фонарь качается; тени извиваются в печи пляшет и за­вывает огонь.

По воскресеньям обедали в четыре часа. Приходила тетя Лоттен. Она жила в доме для престарелых миссионеров, ког­да-то они с бабушкой учились в одной группе и были одними из первых студенток в стране. Тетя Лоттен уехала потом в Ки­тай, где, занимаясь миссионерской деятельностью, потеряла красоту, зубы и один глаз.

Бабушка знает, что мне противна тетя Лоттен, но считает необходимым закалять мой дух. Поэтому на воскресных обе­дах меня сажают рядом с тетей Лоттен. Я гляжу прямо в ее во­лосатые ноздри с застывшим комком желто-зеленых соплей.

От нее воняет высохшей мочой. Когда она говорит, вставные челюсти щелкают, а ест она, держа тарелку у самого лица и чавкая. Время от времени у нее из живота доносится урчание.

Эта отвратительная личность обладает одним сокрови­щем. Покончив с обедом и кофе, она достает из желтого дере­вянного ящика китайский театр теней. На дверь, ведущую из столовой в залу, вешают простыню, гасят свет, и тетя Лоттен разыгрывает спектакль театра теней (должно быть, весьма умело: она одновременно управляла несколькими фигурами, играя одна все роли, внезапно экран окрашивался в красный или синий свет, по красному полю вдруг проносился демон, на синем — появлялся тоненький серпик луны, потом все неожи­данно становилось зеленым, в глубине моря плавали странные рыбы).

Иногда приходили в гости мамины братья со своими уст­рашающими женами. Мужчины были толстые, с бородами и громкими голосами. От женщин в большущих шляпах несло потливой суетливостью. Я по возможности старался держать­ся подальше. Но меня брали на руки, обнимали, чмокали, тис­кали, щипали. Приставали с назойливыми интимностями: на этой неделе мальчику не пришлось ходить в красной юбке? На прошлой неделе, кажется, ты часто писал в штаны. Открой рот, я посмотрю, не качается ли зубик, а, вот он, разбойник, да­вай-ка его вырвем, получишь десять эре. По-моему, мальчик косит, смотри на мой палец, ну конечно, один глаз не двигает­ся, нужно надеть черную повязку, будешь как пират. Закрой рот, малыш, что ты все ходишь с открытым ртом, у тебя, навер­ное, полипы, у человека с открытым ртом глупый вид, бабуш­ка должна проследить, чтобы тебе сделали операцию, ходить с открытым ртом вредно.

Они делали резкие движения, во взгляде сквозила неуве­ренность. Жены курили. В присутствии бабушки они потели от страха, голоса у них были резкие, речь торопливая, лица на­крашенные. Они не походили на мать, хотя и были матерями.

Зато дядя Карл отличался от всех.

* * *

Дядя Карл выслушивал упреки, сидя на бабушкином зеле­ном диване. Это был крупный тучный человек с высоким лбом, то и дело озабоченно наморщиваемым, с лысиной в ко­ричневых пятнах и остатками редких кудрей на затылке. Во­лосатые уши пламенели. Большой круглый живот давил на

ляжки, очки запотели от выступившей влаги, скрывая добрые, фиалкового цвета глаза. Жирные мягкие руки сжаты между коленями. Бабушка, маленькая, с прямой спиной, — в кресле у журнального столика. На правом указательном пальце — на­персток, то и дело она постукивала наперстком по блестящей поверхности стола, подчеркивая значимость своих слов. Она, как и всегда, в черном платье, украшенном белым воротником и брошью-камеей, и будничном переднике в белую и голубую полоску. Ее густые белые волосы блестели в солнечных лучах, был морозный зимний день, гудел огонь в голландской печи, окна затянуты ледяным узором. Часы под стеклянным колпа­ком пробили двенадцать быстрых ударов, пастушка исполни­ла для пастушка свой танец. В арку ворот въехали сани: зазве­нели бубенцы, послышался царапающий звук полозьев о булыжник и гулкий цокот тяжелых копыт.

Я сидел на полу в соседней комнате. Мы с дядей Карлом только что разложили рельсы для поезда, который мне пода­рила на Рождество беспредельно богатая тетя Анна. Внезапно в дверях возникла бабушка и отрывисто и холодно позвала дя­дю Карла. Он встал, тяжело вздохнув, надел пиджак и одернул на животе жилет. Они удалились в залу. Бабушка закрыла, ра­зумеется, за собой дверь, но та чуточку отъехала в сторону, и я смог наблюдать за происходящим, словно действие разыгры­валось на сцене.

Бабушка говорила, дядя Карл сидел, выпятив толстые красные с синим отливом губы. Его крупная голова все глуб­же уходила в плечи. Вообще-то дядя Карл приходился мне дя­дей лишь наполовину, поскольку он был бабушкин старший пасынок, не намного моложе ее самой.

Бабушка была его опекуном — дядя Карл был слаб умом, «котелок у него плохо варил», и не способен о себе заботиться. Иногда он попадал в дом для умалишенных, но по большей ча­сти жил на пансионе у двух пожилых дам, которые всячески за ним ухаживали. Это было преданное и ласковое, словно боль­шой пес, существо, но сейчас дело зашло чересчур далеко: как-то утром он выбежал из своей комнаты, не удосужившись на­деть ни кальсон, ни брюк, и бросился страстно обнимать тетю Беду, осыпая ее слюнявыми поцелуями и неприличными сло­вами. Тетя Беда отнюдь не впала в панику, а ущипнула дядю Карла за нужное место, точно следуя рекомендациям врача. После чего позвонила бабушке.

Дядя Карл, преисполненный раскаяния, чуть не плакал. Тишайший человек, он каждое воскресенье ходил с тетей Бе­дой и тетей Эстер в миссионерскую церковь. Опрятный тем­ный костюм, мягкий взгляд, красивый баритон — его вполне можно было принять за проповедника. Он выполнял различ­ные мелкие поручения, будучи как бы церковным сторожем на общественных началах, его охотно звали на кофе и встречи швейного кружка, где он с удовольствием читал вслух, пока да­мы занимались рукоделием.

Дядя Карл, в сущности, был изобретателем. Он заваливал Королевское патентное бюро чертежами и проектами, но без особого успеха. Из сотен заявок было принято всего две: ма­шина для чистки картофеля, из которой клубни выходили од­ного размера, и автоматическая щетка для чистки клозетов.

Он был очень подозрителен. Больше всего его беспокоило, как бы кто-нибудь не украл его идеи. Поэтому он заворачивал свои чертежи в клеенку и засовывал их за брюки. Клеенка бы­ла не лишней, поскольку дядя Карл страдал недержанием мо­чи. Нередко, находясь в большом обществе, он не мог сдер­жать своей тайной страсти. Обвив правой ногой ножку стула, он приподнимался, и его брюки и кальсоны намокали от теп­лой струи.

Бабушка, тетя Эстер и тетя Беда знали об этой его слабос­ти и могли коротким резким призывом «Карл!» не допустить подобного удовлетворения его потребности, зато фрекен Агда однажды, к своему ужасу, услышала шипение, исходившее от раскаленной плиты. Застигнутый на месте преступления, дядя Карл воскликнул: «Опля, а я тут пеку блинчики!»

Я восхищался им и по-настоящему верил тете Сигне, ут­верждавшей, что дядя Карл был самый талантливый из всех четырех братьев, но Альберт из зависти ударил своего старше­го брата молотком по голове, в результате чего бедный маль­чик на всю жизнь повредился в уме.

Я восхищался им потому, что он изобрел всякие приспо­собления для моей Латерны Магики и для моего кинопроекто­ра, смастерил держатель для диапозитивов и объектив, вмон­тировал вогнутое зеркало и экспериментировал с тремя и больше перемещавшимися по отношению друг к другу стек­лянными пластинами, им собственноручно разрисованными. Таким образом он добился подвижного фона для фигурок. У них вырастали носы, они парили, из освещенных лунным све-

том могил появлялись привидения, шли на дно корабли, тону­щая мать держала ребенка над головой, пока их обоих не по­глощали волны.

Купив обрезки пленки по пять эре за метр, дядя Карл по­гружал их в горячий раствор соли, чтобы смыть эмульсию. Когда пленка высыхала, он тушью рисовал на ней подвижные картинки или абстрактные узоры, которые менялись, взрыва­лись, разбухали, съеживались.

Вот он сидит, грузно склонившись над рабочим столом в своей заставленной мебелью комнате, пленка закреплена на освещенном снизу матовом стекле. Очки сдвинуты на лоб, в правом глазу — лупа. Он курит короткую изогнутую трубку, на столе — еще несколько таких же трубок, вычищенных и на­битых табаком. Я смотрю не отрываясь на крошечные фигур­ки, быстро и уверенно возникающие на квадратиках пленки. Работая, дядя Карл говорит и посасывает трубку, говорит и

постанывает:

— Вот здесь цирковой пудель Тедди делает кувырок впе­ред, это у него хорошо получается, это он умеет. А теперь сви­репый хозяин цирка заставляет бедного песика сделать сальто назад — Тедди не может. Он ударяется головой о манеж, в гла­зах у него звезды и солнца — звезды сделаем другого цвета, красные. На голове у него выросла шишка, пойди-ка в столо­вую, выдвинь левый ящик буфета, там лежит пакетик конфет, они их спрятали, потому что Ма говорит, что мне нельзя есть сладостей. Возьми четыре конфеты, только осторожно, смот­ри, чтобы никто не увидел.

Я выполняю поручение и получаю одну конфету. Осталь­ные дядя Карл запихивает в толстогубый рот, от жадности пу­ская слюни. Он откидывается на спинку стула и, прищурив­шись, смотрит на серые зимние сумерки.

— Я тебе что-то покажу, — вдруг произносит он, — только не говори Ма.

Он встает и идет к столу, над которым висит абажур, зажи­гает лампу, ее желтый свет падает на восточный орнамент ска­терти. Дядя Карл садится и предлагает мне занять место по другую сторону стола. Оборачивает один конец скатерти во­круг кисти левой руки и сперва осторожно, а потом все быст­рее начинает крутить и вертеть рукой. И наконец кисть отде­ляется от руки на уровне накрахмаленной манжеты, капельки какой-то мутной жидкости капают на стол.

— У меня есть два костюма, каждую пятницу я должен яв­ляться к твоей бабушке, чтобы поменять белье и костюм. И так продолжается уже двадцать девять лет. Ма обращается со мной как с ребенком. Это несправедливо, Бог накажет ее. Бог наказывает власть имущих. Гляди, в доме напротив пожар!

Сквозь свинцовые облака пробилось зимнее солнце, ярко вспыхнули окна в доме напротив, на Гамля Огатан. На обоях загорелись прямоугольники густого желтого цвета, правая по­ловина лица дяди Карла пламенеет. На столе между нами ле­жит оторванная кисть.

После смерти бабушки опекуном стала моя мать. Карла перевезли в Стокгольм, где он снимал две комнатушки у ста­рушки сектантки, жившей на Рингвеген, недалеко от Ётгатан.

Старый порядок был восстановлен. Каждую пятницу Карл являлся в пасторский особняк, получал чистое белье, пе­реодевался в вычищенный, отглаженный костюм и обедал со всем семейством. Он не менялся, такой же грузный и круг­лый, такой же розовощекий, с фиалковыми глазами за толсты­ми стеклами очков. По-прежнему без устали атаковал Патент­ное бюро своими изобретениями. По воскресеньям пел псалмы в миссионерской церкви. Мать управляла всеми его финансами, выдавая ему еженедельно карманные деньги. Он звал ее «сестра Карин» и иногда иронизировал над ее беспо­мощными попытками подражать бабушке: «Ты хочешь быть как мачеха. Не старайся. Ты для этого слишком добрая. Мамхен была безжалостна».

В одну из пятниц к нам пришла хозяйка дяди Карла. У них с матерью состоялся долгий разговор наедине. Рыдания хо­зяйки разносились по всему дому. Спустя два-три часа она, опухшая от слез, удалилась. Мать отправилась на кухню к Лалле, опустилась на стул и, смеясь, сказала: «Дядя Карл об­ручился с женщиной на тридцать лет моложе его».

Через пару недель обрученные нанесли визит. Они хотели обсудить с отцом церемонию венчания — она должна быть простой, но по-церковному торжественной. На дяде Карле бы­ла свободная, спортивного покроя рубашка без галстука, клет­чатый блейзер и отутюженные фланелевые брюки без единого пятнышка. Свои старомодные очки он заменил современными в роговой оправе, высокие ботинки на застежках — мокасина­ми. Он был немногословен, собран, серьезен. Ни единой пута­ной мысли, ни единого дурашливого выражения.

Дядя Карл поступил работать сторожем в церковь Софии. Свою изобретательскую деятельность он забросил:

— Видишь ли, Schwesterchen*, это была иллюзия.

Невесте, тощей, небольшого росточка женщине с костля­выми плечами и длинными худыми ногами, было немного за тридцать. Крупные белые зубы, собранные на затылке волосы медового цвета, длинный правильной формы нос, тонкие губы и круглый подбородок. Глаза темные, блестящие. На жениха она смотрела ласковым взглядом собственницы, крепкая рука как бы по рассеянности покоилась на его колене. Она была преподавательницей физкультуры.

Пожизненное опекунство должно быть отменено:

— Представление мачехи о моих умственных способнос­тях было одной из ее иллюзий. Она была властным человеком, ей надо было держать кого-нибудь в своей власти. Schwesterchen никогда не сможет стать такой же, как мачеха, сколько бы она ни старалась. Это иллюзия.

Невеста разглядывала семейство своими блестящими чер­ными глазами и молчала.

Через несколько месяцев помолвка была расторгнута. Дя­дя Карл возвратился в комнатушки на Рингвеген и ушел с ра­боты в церкви Софии. Он доверительно сообщил матери, что был вынужден покончить с изобретениями. Невеста пыталась всячески препятствовать ему, дело доходило до скандалов и драк, у Карла на щеке остались следы ногтей:

— Я думал, что могу покончить с изобретательством. Это

было иллюзией.

Мать вновь взяла на себя опекунство, каждую пятницу дя­дя Карл приходил в пасторскую усадьбу, менял костюм и ни­жнее белье и обедал с семьей. Его страсть писать в штаны уси­лилась.

Но у него была еще одна, гораздо более опасная склон­ность. Отправляясь в Королевскую библиотеку или в Город­скую библиотеку, где он любил проводить дни, он делал крюк и шел через железнодорожный туннель под Сёдером. Сын транспортного инженера, построившего железную дорогу между Крюльбу и Иншён, дядя Карл обожал поезда. Когда они с грохотом проносились мимо него в туннеле, он прижи­мался к скалистой стене, грохот приводил его в восторг, скала сотрясалась, пыль и дым опьяняли.

* «сестричка» (нем.).

Однажды весенним днем его обнаружили сильно изуродо­ванным, лежащим на рельсах. Под брюками нашли клеенча­тый пакет с чертежами приспособления, упрощающего замену ламп в уличных фонарях.

* * *

Когда мне было двенадцать лет, один музыкант, игравший на челесте в «Игре снов» Стриндберга, разрешил мне во время представления сидеть за сценой. Впечатление было ошелом­ляющее. Вечер за вечером, спрятавшись в башенке просцени­ума, я становился свидетелем сцены бракосочетания Адвоката и Дочери. Впервые в жизни я прикоснулся к магии актерского перевоплощения. Адвокат двумя пальцами — большим и ука­зательным — вертел шпильку для волос, сгибал ее, распрям­лял, переламывал пополам. В руке у него не было ничего, но я видел эту шпильку!За кулисами стоит в ожидании своего вы­хода офицер. Чуть наклонившись вперед, рассматривает свои ботинки, руки за спиной, беззвучно откашливается — самый что ни на есть обыкновенный человек. Но вот он открывает дверь и выходит на сцену. И мгновенно изменяется, преобра­жается, он — Офицер!