ИГРЫ, ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ ПРИ РАБОТЕ С ПОДРОСТКАМИ В ГРУППАХ 2 страница

 

Вот так веселились и «шутковали» в своей ранней юности наши достославные деды и прадеды. И не приведи, Господи, чтобы вы, их внуки и правнуки, повторяли их потехи, ибо всему — и хорошему, и так себе, — есть свое время и свой час.

 

Оно, может, и хорошо, говаривал дед Игнат, что та старинная нечистая сила сама собой кончилась, безвестно сгинула. Видать, что не делается, все к лучшему…

 

 

БАЙКА ДЕСЯТАЯ, про год невезучий, семерых Касьянов, и про все такое прочее

 

Не все проказы и шалопайства братьев-касьяновичей кончались благополучно. Бывало всякое. Как говаривал дед Игнат, не все коту масленица, бывает и Великий пост, не все собаке в рот, бывает и в лоб… А на всякую удачу бывает своя незадача.

 

Вздумал как-то самый заводной из них, тех братьев, Касьян «молодой», соорудить крылья и попробовать на них полетать. Слышал он от приезжих на мельницу казачков, что такое где-то уже было, и вроде даже не раз. Тут главное, чтобы те крылья были по мере, и чтобы ими научиться «править». Он измерил длину голубя — от головы и до хвоста, и длину его крыльев. Оказалось, что птичье тулово немного короче крыльев. У «горобця» (воробья) был тот же фокус. Так что с «мерой» было почти все ясно… Вместе с братом Спиридоном изготовили две рамы подходящего размера, обтянули их бычьей шкурой. Получились «дужэ цикави крыла» — широкие у основания и сужающиеся к концам. С внутренней стороны у них было по две петли — в ближние просовывались руки, а за дальние надо было держаться. Для того, чтобы крылья не спадали с рук, ближние петли стягивались двумя «учкурами» (шнурами) на спине «летуна» и на груди.

 

— Добри булы крыла, — подчеркивал дед Игнат, который сам их, естественно, не видел, но в детстве «бачив» постолы, сделанные из той бычьей шкуры, что некогда служила их главной частью. Чувствовалось, что он и сам был бы не прочь взмахнуть теми «крылами», да и улететь… Куда? Не важно, куда… Важно улететь…

 

Оставалось научиться ими «править». Как наши хлопцы не приглядывались к летающим созданиям, — разгадать их секреты «на погляд» не удавалось. Дело решить могла только практика… Не получив ожидаемого удовольствия от спуска на тех крыльях с забора и ворот, братья присмотрели высокую крышу мельничного сарая-склада, откуда и совершили последние в их испытательной страде прыжки«полеты».

 

Касьян, сделавший это первым, «стрыбнув» с разбега, и удержал крылья в нужном положении, почему, вероятно, его опыт оказался относительно удачным. Спиридон же, прыгнувший с самого края, крылья должным образом не расправил, и приложился к матушке земле весьма крепко, сломав при этом ногу. И, хотя срочно призванный за чарку доброй терновки костоправ и сказал Касьяну-старшему, отцу «летунов», что все будет «ладом», и рана «засвэрбыть як на собаци», — Спиридон с полгода ходил с костылем, а хромым остался до конца жизни.

 

Касьян-старший, раздобрев от той терновки и несколько успокоенный прогнозом костоправа, решил все же наказать главного конструктора тех «крыл», а посему и главного виновника случившегося — Касьяна-младшего.

 

— Шо ж ты надумав, анцыбуля, с Богом спорить? Раз Бог нэ дав нам литать, то не следует того и делать! Сын в свое оправдание привел соображение, что Бог создал человеков по своему образу и подобию, а сам онтаки летает…

 

— Так то ж ангелы бесплотные, нэвира! — возмутился Касьянстарший. — Бачь, какой бычок, с божьими ангелами себя ровняет! Смотрю, тебя не вразумишь, так шо нэ прогневайся, бисова анчутка, ложись на лавку, а я пошел за батогом — так воно будэ лучше. Касьян-младший не стал ждать обещанного «лучшего», и пока батько ходил за кнутом, выскочил за перелаз и «сховався» в бурьянах. К вечеру сестра Настя нашла его и передала кое-что из съедобы и старый кужух, чтобы братику не было холодно. А на другой день сообщила, что опасность минула: «батько поехал в Гривенскую по рыбу и наказал сыну вернуться до домой, пока вин там, в бурьянах, коростой не покрывся…».

 

Вторая печальная истории приключилась в том же году и опять же имела отношение к «крылам», но только мельничным. Повествуя об этих событиях, дед Игнат обычно говаривал, что тот несчастливый год был, скорее всего, високосным, а такие годы, как известно, приносят несчастья. И виноватят в том Касьяна, чей день празднуют 29 февраля — один раз в четыре года. В святцах, уверял дед Игнат, тех Касьянов, прости, Господи, мала куча. В мае, к примеру, по разным дням раскидано трое, да еще по одному в июне, августе и октябре.

 

А вот в бедах-напастях виноват один — февральский. Потому как высунулся, наставлял нас дед, первым из всех Касьянов полез на люди со своей святостью. И пошло: Касьян на что ни глянет — все вянет: Касьян завистливый, Касьян злопамятный, Касьян скупой... А правды в том — как в решете воды. И 29 февраля тут не причем: в этот день вместе с ним, тем первым Касьяном, в церквах поминают еще трех или четырех святых, и никто не берет на себя грех их за что-то виноватить. Святые, как святые, вечная им память... А теперь о втором приключении. Среди разных забав у подростков, гуртовавшихся около ветряка, была особая азартная игра. Иногда ветер был настолько слабым, что еле-еле крутил мельничные крылья, и тогда хлопцы по очереди хватались руками за конец крыла и вместе с ним медленно поднимались вверх на сажень-полторы от земли, после чего отпускали крыло... И, как во всякой компанейской игре, был здесь свой интерес: кто поднимется выше? Ясное дело, что этого добивался тот, кто был похрабрее, половчее. А кому из ребят хотелось ударить в грязь лицом, оказаться худшим, последним? Как говорится, знай наших, и куда конь с копытом, туда и жаба с хвостом...

 

Забаву обычно прекращал кто-нибудь из взрослых, разгоняя игроков незлобивой бранью, что не мешало им вновь и вновь собираться на эти небезопасные состязания.

 

И вот однажды та «игра» приняла особенно напряженный характер. Среди ее участников оказался «приблудный» паренек, то ли сирота, то ли сбежавший из дома и прибившийся к станице хлопчик. Где он ночевал, никто не знал, тем более, что в летнюю пору под любым кусточком был и стол и дом. А был он не меньшим отчамахой, чем другие казачата, и они охотно принимали его в свой «кагал». Так вот, этот паренек начал в «игре» первенствовать и большей частью, выходить победителем, и когда Касьян-младший вдруг по общему признанию на вершок-другой перегнал его, тот в азарте кинулся к крылу и схватил его не так, как все хватали до него — рука возле руки, а пальцами «в замок». Вот он достиг достаточной высоты, тут бы ему и отцепиться от крыла, но пальцы налились, и он разомкнуть их быстро не смог и пошел выше и выше. Порывом ветра крыло тряхнуло, парень сорвался, попал под удар следующего крыла, его отбросило в сторону и вонзило головой в землю. Сбежавшие к месту происшествия взрослые спасти его уже не смогли — весь изломанный, он тут же на глазах у всех скончался.

 

Трагедия завершилась генеральной поркой всех ее участников, чтобы поняли «бисовы души», как говаривал дед Игнат, чего можно, а чего не можно, и впредь знали пределы шалопайства.

 

Наибольшему же наказанию-испытанию подвергся сын кума Тараса — Сашко, вообще не причастный к катанию на крыльях «млына» в виду своей уже допризывной великовозрастностью! Дело в том, что когда настало время хоронить того хлопчика, станичный поп отказался его отпевать без дозволения полиции: и покойник, мол, был неизвестным, и смерть его была насильственной, мало чего: «может його пхнув кто с того ветряка...». Короче, было решено до прибытия следствия гроб с телом убиенного не закапывать, а для порядка выставить у могилы с гробом сторожу. И надо ж было такому случиться, что первое же ночное дежурство выпало тому самому Сашку...

 

Ночь выдалась «мисячна», то есть светлая, лунная. Сашко, поудобнее расположившись на земляном бугре у раскрытой могилы, так, что ему были хорошо видны и гроб, и кладбищенские окрестности, без всякого интереса созерцал округу... Было тихо, покойно, и ничего не предвещало такого, чтобы тревожного, хотя вряд ли его мысли в окружении могильных крестов были веселыми, но и особых страхов, по его рассказам, он не испытывал, хотя и чувствовал себя тоскливо. Часа через три его стало клонить ко сну, и он, успокоив себя тем, что охраняемое им «добро» вряд кому понадобится, не стал сопротивляться сладкой дреме....

 

Когда же он окончательно погрузился в сон, на «сцене» появился третий персонаж — станичная дурочка, тихопомешанная, добрейшая тетка Тимошенчиха. Это была маленькая, высохшая от болезней и вечно бормочущая что-то себе под нос старушка... И вот, та Тимошенчиха, прослышав о смерти хлопчика, пришла с ним проститься и высказать ему свои добрые напутствия. Спустившись в могилу, она сдвинула гробовую крышку и, приподняв покойника, начала говорить ему утешительные слова... Нет, чтобы тому тарасовому Сашку проспать все это, ан нет, бдительный страж «прокынувся» (проснулся) и с ужасом увидел, понял, осознал, что покойник встал из гроба и что-то говорит.

 

Сашко вскочил и опрометью кинулся прочь, куда глаза глядят, а глаза его вовсе и не глядели туда, куда он бежал. Как бешеный ломовой битюг, он по пути свалил не один десяток подгнивших старых деревянных крестов и в саманном заборе пробил дыру, после чего упал, вскочил и далее побежал более осмысленно и целеустремленно — до родной хаты... Дыра в кладбищенском заборе потом долго называлась «сашковым лазом».

 

По словам деда Игната, страх у того Тарасова Сашка не проходил несколько дней, пока «добри люды» не посоветовали пойти до «бабки-шептухи».

 

В старину болезней было мало. Не считая ран и ушибов, была простуда, лихорадка, случалось, болели животом, иногда головой... Народ все больше был здоровый, крепкий. В лекарях особой нужды не было, поэтому их, лекарей, и было мало. Так, один на две-три станицы. Это сейчас развелось докторов разных, как птах на ниве, и каждому, пошучивал дед Игнат, давай отдельную свою болезнь, другую он не лечит. Вот и получается, что чем больше лекарей, тем больше болезней. Надают столько лекарств, порошков, пузырьков, таблеток, и «вси трэба зъисты». Ну кто все это выдержит? Если позволяет здоровье, можно, конечно, любое лечение выдюжить, а если того здоровья мало, если ты хворый? Отож от тех таблеток ноги и протянешь...

 

А еще в старину бывал «сглаз», — так это уже по душевной части, или, как сейчас скажут — по нервам. От «сглаза» и всего такого, непонятного, ходили к ведунам, бабкам, гадалкам и теткам, которые не были ведьмами в полной мере, а так — «ведьмачили»...

 

Вот и Сашка спровадили к такой бабке-шептухе. Как он потом не раз рассказывал братьям-касьяновичам, та посадила его под иконы, посмотрела ему в очи, постучала костлявым пальцем по лбу и за ушами, и сказала, что, мол, ничего, будет казак жить и будет казаковать, вот только надо ему «вылить переполох».

 

На плечо больному поставили «тазок» с холодной водой, и бабка наказала держать его крепко, чтобы «живая вода» до времени не пролилась на землю. Она долго шептала и периодически постукивая у парня за ушами, крестила ему лоб. Затем выстригла из его нечесаного чуба пучок волос, бросила в «тазок» и вылила туда воск, натопленный из свечей, оставшихся от Великого дня — Пасхи. При этом она громко произносила какие-то заговорные слова, которые Сашко потом всю жизнь силился вспомнить, но так и не вспомнил. Ему было велено «тыхэсэнько» снять тазик с плеча и поставить на скамейку. В холодной воде плавал «переполох» — восковая фигурка, отдаленно напоминающая человечка, может, ту самую станичную дурочку тетку Тимошенчиху. Так или иначе, но Сашко почувствовал облегчение и уже следующую ночь спал спокойно, а еще через день со смехом рассказывал о своих ночных приключениях на кладбище. Такова была сила бабки-шептухи, дай ей Бог на том свете всего, чего ей хотелось на этом, но не смоглось...

 

— Да, год на год не приходится, сокрушался дед Игнат, то счастье, то несчастье... Была бы удача — на удачу казак на необъезженного коня садится, на неудачу — его смирная коняка бьет. Но и при удаче — меньше дурости, лихачества... Счастье — оно не кляча, хомута не натянешь. — А семь Касьянов в календаре, — вздыхал дед Игнат, — все же многовато. Хватило бы и двух — одного зимнего, другого — летнего. Ну, это дело Божье, не нам про то судить-рядить, не нам, прости Господи, сумниваться...

 

 

БАЙКА ОДИННАДЦАТАЯ, про то, как свадьбу справляли и совершали и совершали на той свадьбе-женитьбе веселые нелепости

 

Одной из любимых баек деда вашего деда, внуки мои ненаглядные, была байка о том, какими проказами отметили как-то братья-Касьяновичи свадьбу своего старшего друга и даже родни — того самого Сашка, которому бабка шептуха «переполох» выливала — он был сыном кума Тараса. Вот только кому тот кум приходился крестным, — про то дед Игнат не ведал. Кум, да и все...

 

И вот, значит, тот кум Тарас женил своего сына, и была свадьба, память о которой сохранилась надолго, если не навсегда. Свадьба же в те времена была делом серьезным, ее справляли не одним днем, и если управлялись в неделю, то такой срок считался в самый раз — три дня у жениха, три дня у невесты, потом еще день-другой в хате жениха... Съезжались на свадьбу семьями, и если до места было всего квартал-полтора, все равно хозяин запрягал гарбу, а то и мажару, усаживал на нее всех своих чад и домочадцев, и торжественно подкатывал к свадебному двору. Ну, если жил действительно близко, то отгонял ту гарбу на свой баз и «вертался пешки». Съезжались близкие и дальние. А какие были фамилии — теперь таких ни в одном театре не встретишь: казак Стриха обнимал казака Очерета, Старахата «челомкався» с Нэтудыхатой, с Тягнырядно и Подопригорой, а ко двору подкатывали Голопан, Непейвода, Паливода, Заплюйхвист, Пидхвистгрыз и Вовкогрыз... Не скажу уже об обыкновенных Бойченках, Марченках, Шевченках, Гончаренках, Гриценках, Троянах, Белоконях, Рябоконях и прочих и прочих...

 

— Яки люды булы, — сокрушался дед Игнат, — шо нэ людына, то картына!.. Да, это было время, когда старики еще носили запорожский «осэлэдэць»[7], а молодежь уже щеголяла пышными чубами, но и те и другие незаметно перешли на кавказскую одежду — на черкески, бешметы и бурки. Одновременно в быту сохранялись и широченные шаровары, и свитки, и неизменные кужухи и постолы. Еще меньше ушли от старины в своих праздничных нарядах женщины. Так что вся эта толпа действительно была очень красочной, поистине картинной.

 

Дальние гости располагались табором во дворе, на улице и по соседям. Распрягали коней, задавали им корм, и всей семьей шли поздравлять хозяев. По мере разрастания гульбища подъезжали новые родичи и знакомые, уставшие от гульбы, разбредались по закоулкам — отдыхали, чтобы через некоторое время снова включиться в общее празднество. Были и такие неуемные, настырные, что сутками не вылезали из-за стола, а если уж доходили до немоготы, то засыпали тут же, склонив свои чубатые головы на столешницы, либо сваливались под лавку...

 

На столах гнездились сулеи и кухлики с хмельными питиями. Уважалась горилка — хлебный самогон повышенного градуса («шоб горила»!), очищенный через уголья, известь, творог и еще через нечто, всегда составляющее «фирменную» тайну той или иной семьи. Чистая, как слеза, и крепкая — крепче «нэ бувае»... Ценились разного рода настойки и наливки — терновки, сливянки, малиновки, вишневки и несть им числа... Свадебный стол непременно украшало некое сооружение из трех четвертей первача — две стоймя и одна полулежа. Перевязанные цветными лентами, они предназначались для завершения пиршества. Это был знаменитый «бугай», и «допиться до бугая» означало выдержать питейный марафон до самого конца, не спасовать ни перед какими трудностями великого перепоя-похмелья. А так как считалось, что не пьет «людына хвора или падлюка», то отказчиков от безмерных возлияний не было. И никто не боялся за свое здоровье, ибо царило мнение, что «от горилкы ще ны один казак нэ вмэр!». Да ведь умирали, чего уж там...

 

Но были примеры и другого рода. Тот же кум Тарас, когда ему было далеко за восемьдесят, а может — и за девяносто, занедужил и... почти всю зиму пролежал настолько хворым и беспомощным, что его домашние решили — весну ему не пережить («весна его приберет») и стали потихонечку готовиться к его смерти, нагнали четырехведерный бочонок самогону — на поминки. Старый Тарас, проведав про тот бочонок, встал со смертного одра, и не возвращался на него, пока не сдюжил тот бочонок почти в одиночку. А когда самогона не осталось ни капли, сказал: «Ну, вот тэпер и вмырать нэ грих!» И действительно, через неделю-другую приказал долго жить, царствие ему небесное.

 

Но до того еще было не скоро, пока что справлялась свадьба его наследника. А на свадьбе — раздолье веселью, раздолье проказникам и шутникам, простор для их фантазии, высвободившейся от запретов и осуждений. Свадьба для того и свадьба, чтобы на ней процветали веселые нелепости и нелепые веселости.

 

— А шутки были разные, — вспоминал дед Игнат, — самой простой, совсем невинной, была подмена лошадей, когда сильно охмелевший гость уезжал домой на своей гарбе, но на чужих конях, которые ему подсунули. Потом, проспавшись, гость, чертыхаясь, возвращался к гуляющим и разыскивал своих ненаглядных, что было делом не простым — хорошо еще, если на них кто-то другой не уехал к себе домой...

 

Свояк кума Тараса приехал в гости на новой легкой пароконной бричке, которой очень гордился. Пока хозяева бражничали, ребята закатили эту бричку в порожнюю пристройку, приспособленную кумом для хранения разных припасов. Пристройка имела вторые решетчатые двери — для прохлады. Наши озорники вытащили из брички дышло, закрыли изнутри ту дверь, затем дышло просунули сквозь решетку, и оставшийся внутри пристройки самый маленький из них закрепил его, как положено, шкворнем. Телегу подкатили к самой двери, а в промежуток между нею и задней стенкой пристройки была всажена специально оставленная там кадушка. Убедившись, что бричка стоит нерушимо, парнишка вылез из пристройки через маленькое окошко в ее задней стенке, которое тут же было заткнуто камышевым кляпом.

 

Свояк утром намерился «мандрувать» (двигаться) до дому, до хаты, Потоптавшись по двору, он, наконец, нашел свою бричку, сгоряча схватил за торчащее из решетки дышло, но не тут-то было: «клята гарба» (проклятая телега) с места не трогалась — «нэ туды… и нэ сюды». Кум Тарас с похмельной головы тоже ничем помочь не мог. Собрались другие похмельные головы, и, как водится в подобных случаях, каждый давал свои советы: «а чи шо, можэ, пробрать крышу... А, можэ — стинку... А ще краше пийты та спрыснуть цэ крученэ дило горилкой...». Дело кончилось тем, что вконец расстроенный свояк решил идти домой пешком, что куму Тарасу показалось недостойным. Он схватил «сокыру, тай и порубав ту бисову рэшотку», после чего свояк смог, наконец, запрячь коней и приняв на посошок еще одну «плящечку» понравившейся ему сливянки, «помандрував», куда следует.

 

У соседки кума Тараса старушки вдовы Гриценчихи был замечательный козел — белый, пушистый, красота и гордость всей округи. Улучив момент, хлопцы выкрасили того козла синькой, глаза подвели сажей так, что они стали огромными, чуть ли не больше козлиной головы, а рога украсили сусальным золотом. Такого красавца было негоже загонять обратно в хлев, и наши баловники, выдернув плетень, («лиску»), приложили его к крыше и по этому «взвозу» возвели животину к самому гребню, привязали ее к трубе, не забыв подложить бедному козлику охапку-другую доброго сенца. Плетень был воткнут на место, следы заметены, и довольная братва присоединилась к пирующим...

 

Рано утром бабуля Гриценчиха вышла попоить-покормить своего любимца и вывести его на вольную пастьбу. Не найдя его на месте, она стала его кликать, и тот ответил ей радостным блеянием откуда-то издалека. «Пошукав» (поискав) его по двору, бабуля, наконец, смекнула, что козлиный глас нисходит свыше, и увидела свое возлюбленное козлище у самого дымохода.

 

— Ой, мое ж ты лышэнько, Маты Прэчистая, Мыкола угоднык, — заголосила хозяйка, — як жэ ты туды забарабався?

 

На бабкины причитанья откликнулись «добри люды» — изрядно хмельные ненаглядные гости. Тут же принесли лестницу, отвязали козла от трубы и хотели свести его вниз, но не тут-то было: «бисов цап» (козел) уперся всеми четырьмя и ни в какую не хотел спускаться на бренную землю. Оставшиеся внизу посоветовали понести козла на руках «до драбыны (т.е, лестницы), а мы тут его поймаем»... Что и было сделано. Но у самой лестницы козел вдруг решительно взбрыкнул, и вся команда, чертыхаясь, загудела с крыши. Лестница смягчила их падение, да и хата старой Гриценчихи была не так уж высока, так что все происшествие завершилось сравнительно благополучно — лишь ушибами и синяками. Известное дело: пьяного Бог бережет...

 

Разглядев на земле раскрашенного «цапа», пострадавшие совсем развеселились и повели его с собой за общий стол. Здесь «бисова худоба» вела себя вполне послушно и даже попробовала поднесенной ей хмельной бражки, однако горилку пить не стала, да что с нее возьмешь, скотина все же малоразумная, хотя вызолоти ей не только рога, а и все остальное прочее.

 

Но наиболее памятным деянием «разбышак» на той свадьбе было сооружение дотоле невиданной станичниками «шутейной башни» на базарной площади. Глухой ночью братва прошлась вдоль ближних к той площади улиц и во всех дворах поснимала с петель ворота и калитки, прихватив, где было возможно, вожжи, которые у всех хозяев вешались на конюшнях у самых дверей. Все это сносилось к одиноко стоящей на площади «туполе». Прикинув, что и как, хлопцы вокруг этого древа и построили свою знаменитую башню. Калитки при этом ставились «стоймя», на них затаскивали ворота, увязывали их вожжами — между собой и деревом, на образовавшуюся площадку, чуть отступя от края, снова воздвигали калитки, на них затаскивали ворота, увязывали... И так «лаштували» до самой вершины, где все сооружение венчали поднятые в поднебесье стол и табуретка. На столе поблескивала стеклянная четверть, как символ чего-то возвышенного, прекрасного, можно сказать — неземного, и в то же время очень даже понятного...

 

Легко себе представить задумчивое недоумение тех хозяев, которые поутру увидели свой баз без ворот и калитки. Впрочем, очень скоро было «довидано», где они, собственно, находятся. Говорят, некая старушка, идя до зари на базар, приняла башню за церковную, колокольню, долго на нее молилась, пока не сообразила, что той колокольни «тут не мога будь», а, подойдя ближе, окончательно убедилась, что это действительно не то, что ей померещилось.

 

Сбежались хозяева пропавших ворот и калиток, просто любопытные. Многие тут же опознали свое имущество, а вот как его «вытягнуть» из той башни? Само собой, надо лезть на самый верх и начинать разборку оттуда, да кому охота карабкаться на такую верхотуру — ведь можно запросто сверзиться оттуда, и как говорят, «с непривычки» поломать себе ребра, если того не хуже...

 

Дед Игнат в лицах представлял разговор, который наверняка можно было услышать у той «шутейной башни»:

 

— Надо лезть, — скреб в затылке один, — иначе нэ можно, а то чэтвэрть разобьется... — Черт с нею, с четвертью, — возражал другой, — вона ж пуста! Найшов про шо тужить! Ну, а колы так, то лизь наверх и починай развязывать ту справу. И четверть сбережешь и дило зробышь!

 

— А чего это я полезу, — не соглашался первый. — Чи шо я у Бога бугая украв? Ни, мне лизты нэ трэба, хай лизуть те, чьи тут ворота, а моих ворот тут нема, мои на месте... — Гляньте, какой красавец! Нема твоих ворот, так чухай отсюда! Иди себе, куды шел... Покалякав так, казаченьки приступили к делу и худо-бедно разобрали ту башню, хотя и не обошлось без потерь и поломок. Конечно, свадьба, — дело серьезное, и там много было всего такого, чему обязательно положено быть на любой свадьбе. И встреча молодых, и посыпание их зерном и медными грошиками. Много танцевали и пели, но так бывает на любой свадьбе, а на «сашковой», кроме всего обязательного, еще и чудили, и чудили интересно. Случались шутники и на других свадьбах, может и поинтересней, да только вряд ли: было бы слышно...

 

А как танцевали на тех стародавних свадьбах! Бывало, иного плясуна в хате допускать до гопака просто было опасно, и он показывал свое мастерство, выкрутасы и удаль во дворе — прыгал и летал по воздуху выше крыши. Не иначе, как сама нечистая сила поднимала его так высоко и позволяла выделывать ногами такие замысловатые фортели и отбивать чоботами барабанную дробь на любой вкус и на любое понятие. Не-е, теперь таких танцоров нету и быть не может, сейчас танцами называют черт знает что — шатковалкое медвежье топтание... Танцевали лезгинку, «журавля», а то — «шамиля», и под конец обязательно «пьяного казака». Ну, того «шамиля» дед Игнат сам не видел, только слышал о нем, а вот «пьяный казак» был частым гостем не только свадеб, но и рядовых праздников, были замечательные лицедеи, исполнявшие, каждый по-своему эту понятную, если не сказать — родную для них роль...

 

— А как пели на тех стародавних свадьбах! – восхищался дед Игнат. — К примеру, когда знаменитые станичные басы братья Петренки затягивали «Рэвэ та стогнэ...» или «За гаем, гаем зэлененькым...», то стекла из окон вылетали — подребезжат-подребезжат, да и лопнут... Свечи гасли, если они при свечах пели! А у Катерины Мысачки был такой голос — не голос, а живое чудо: на высоких тонах у нее где-то там, внутри, в самой середине, вдруг раздавался серебряный колокольчик, да так в лад и к делу, что слушать ее было неописуемым наслаждением. Не-е, таких певунов теперь не найти, разве что сохранились где ни то на хуторах, так кто ж их теперь слушать будет? Теперь включишь то же радио, скажут, что народная или там еще какая артистка исполняет... Ну, думаешь, сейчас послушаем! Какое там: криком кричит та «народная», вроде б ее режут, трясця ее детям! А какие шутки-прибаутки, присказки-погудки можно было услышать на тех свадьбах! Забавляли народ «брехач» и «подбрехач» — мужики языкатые, «востри», и до слова складного хваткие. Приглашали выпить не только во здравие и многие лета, но и за то, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось...

 

По словам деда Игната, любимой присказкой старого Касьяна была такая: «вот как я был бы царем, ел бы колбасы и всякие царские вытребасы, сало с салом бы ел, салом чоботы мазал, спал бы в теплой хате на свежей соломе, с паном бы за ручку здоровался, украл бы сто рублей, да и утек!»

 

Старый Касьян в той побрехушке видел «и смех и грех, и мрию» (мечту), и радость умного слова. Не-е, таких брехачей и подбрехачей теперь нету, говаривал дед Игнат, да и откуда им взяться? Сейчас, что ни анекдот, то все про политику, про любовь, — не смех, а один скоромный грех...

 

— Сейчас мы перезабыли те байки, книжки та газеты читаем, — сетовал дед Игнат, — а разве там правду про наше житьтя нашкрябують? Хоть и кажуть добры люди, шо правда нэ вмыра, та тикэ ни: бувае, шо и вмэра... И сызнова нарождается — нова правда — шо ны годына, то своя правдына, своя шуткапогудка...

 

 

БАЙКА ДВЕНАДЦАТАЯ, про коня Мальчика, Стасов железный трофей и просто про коней, их красоту былую и бесславный конец

 

И был у Касьяна младшего, батьки нашего деда Игната, любимый конь по имени Мальчик. Умная такая коняка, и статью приглядная и хозяину верная. Задолго до начала службы Касьян старший вручил сыну-подростку повод молодого жеребчика, сказав Касьяну младшему, что этот воронок — его. Люби, мол, его, дружи с ним, ибо это твой боевой друг и товарищ, тебе с ним переносить все тяготы будущей службы. И Касьян младший прислушался к батькиным словам, тем более, что Мальчик ему сразу пришелся по душе. Казачонок ласкал его, чистил и холил, подкармливал какой-нибудь вкусной пустяковиной, научил прибегать к себе на свист, понимать и выполнять простые команды. Так и росли они, считай что вместе, на одном дворе, на одних харчах, в одних заботах. А когда пришлось идти на царскую службу, то они так в паре, как и было им предназначено, влились, встали в один строй.

 

Дед Игнат, расхваливая отцовского коня, обязательно вспоминал своего верного Шамиля, с которым ему пришлось начинать срочную службу. С таким конем легче было молодому воину свыкаться с новой обстановкой. Взгрустнется, бывало, — вспоминал дед, — обнимешь его, теплого, живого, и вроде как дома побывал...

 

Через года полтора, после начала службы Касьян оказался вместе со своим Мальчиком на очередной турецкой войне. Ну что ж, война, как война: походы-переходы, перестрелки, а то и лихая рубка. Вот однажды наш Касьян со своими сотоварищами был в дозоре-разъезде, и нарвалась их группа на такой же конный разъезд, но только турецкий. И турки, и наши не удержались от искушения померяться силой молодецкой, удалью и воинским умением. В общем — кто кого!

 

Стычка была короткой. Потеряв двоих-троих, турки кинулись наутек, наши — их преследовать. Касьян увязался за одним, почти догнал его, и уже вот-вот доставал вражину своею шашкой, как непонятливый турок, пусть икнется ему на том свете, пальнул в нашего Касьяна не то из пистолета, не то еще из чего, Касьян не разглядел, а только очнулся он на земле, у здоровенного мшистого камня, — как его Бог миловал, что при падении не врезался в ту каменюку! Сколько он пролежал — не знает. Голова кружилась, болела ушибленная нога, и не действовала простреленная рука. Касьян с трудом перевернулся и сел, опершись о камень. Поднял голову и вздрогнул: шагах в шестисеми от него, набычившись, стоял большущий волк и исподлобья смотрел на казака. Касьян невольно съежился и выдернул кинжал. Но сможет ли он хотя бы на мгновение упредить прыжок свирепого хищника, если тот решится и нападет?