Ознакомившись с которой, читатель поймет, что историкам неизвестна дата рождения князя Святослава, и узнает историю гибели отца нашего героя

 

В большинстве летописных сводов русская история до начала XII века включительно излагается по тексту «Повести временных лет». Но и сама «Повесть временных лет» включает в себя еще более ранние летописные своды. Специалисты спорят о числе этих сводов, о месте и времени их составления, их авторстве, о времени начала летописания на Руси вообще (одни относят его к первой половине XI века, другие – к концу X века). Несомненно, что каждый из авторов сводов, предшествующих «Повести», кроме летописей, использовал какие-то другие материалы – литературные произведения, воспоминания участников событий, народные сказания, документы из княжеских и городских архивов, сведения, заимствованные у византийских авторов. Историк XIX века К. Н. Бестужев-Рюмин справедливо отмечал, что итоговый труд – «Повесть временных лет» – «является архивом, в котором хранятся следы погибших для нас произведений первоначальной нашей литературы»^{37}.

«Повесть временных лет» была написана около 1110 года. Одни исследователи считают ее автором монаха Нестора, другие доказывают, что Нестору эта честь не принадлежит. В 1116 и 1118 годах первоначальный текст «Повести» был отредактирован. Между этими двумя редакциями есть некоторые расхождения. С редакцией 1116 года можно ознакомиться по Лаврентьевской летописи (доведена до 1305 года, дошла в списке 1377 года) и по Радзивиловской летописи (конец XV века), в которые «Повесть временных лет» была введена в качестве начальной части. Редакция же 1118 года представлена в Ипатьевской летописи (XV век). Радзивиловская летопись, доведенная до 1206 года, украшена большим количеством миниатюр (617 рисунков). Эти миниатюры были перерисованы сводчиками XV века с образцов XIII века. А. В. Арциховский писал более шестидесяти лет тому назад: «Летописные миниатюры при первом впечатлении кажутся своеобразными окнами, сквозь которые можно смотреть на исчезнувший мир древней Руси, стоит только усвоить тогдашнее восприятие формы и пространства. В окнах этих перед нами мелькают изображения, преломленные и искаженные классовой идеологией. Но это не уменьшает, а увеличивает интерес миниатюр. Идеологий, собственно говоря, две. Одна из них принадлежит заказчикам, другая – мастерам»^{38}. Замечание справедливое, и о нем стоит помнить, не только просматривая миниатюры, но и читая сам летописный текст. Ведь не только художники, но и составители «Повести временных лет» были людьми крайне тенденциозными и выполняли волю заказчиков (в редакциях 1116 и 1118 годов – волю киевского князя Владимира Мономаха). Сводчик, опираясь на комплекс своих политических, религиозных и житейских представлений, вносил в летопись не все известные ему события, а только подходившие к его убеждениям и требованиям заказчика, остальные же безжалостно отбрасывал. И то, что во всех дошедших до нас летописях повествование о Руси IX-XII веков ведется на основе составленной в Киевской земле «Повести временных лет», отнюдь не случайно. Как будто в других землях не было своего летописания! Нет, в XI-XII веках существовало много летописных центров.

«Промономаховская» «Повесть временных лет» и ее продолжения были распространены лишь там, где правили потомки Владимира Мономаха. Наверное, существовали летописи, отражавшие интересы не только князей и монахов, но и разных городских слоев. Но произведения этих летописных традиций не дожили до наших дней. Осталась «Повесть временных лет», которая отражает тенденциозную концепцию русской истории до XII века лишь одного города, одной княжеской семьи, концепцию, позднее устроившую и московских князей. Поэтому иногда для исследователя ценнее не то, о чем «Повесть» говорит прямо, а то, о чем она как бы «проговаривается». И уж совсем драгоценностью кажутся документы – русско-византийские договоры 907, 911, 944 и 971 годов, найденные, вероятно, в каком-то княжеском архиве, переведенные и при переписывании внесенные в уже готовый летописный текст. Эти договоры – на фоне преданий о русских князьях IX-X веков, преданий, существовавших долгое время в устной форме и записанных значительно позднее описанных в них событий (еще раз подчеркну – до конца X века летописание на Руси точно не велось), – тоже своеобразные окна в давно ушедшую эпоху.

Сухой юридический текст договора сравним с твердой почвой, на которую может встать исследователь и осмотреться. Кругом – туман преданий. Вечно на одном месте не устоишь, надо двигаться дальше, и, оттолкнувшись от надежного берега, мы вновь отправляемся в плавание по неверной воде – заканчивается изложение текста договора 944 года, и нам предстоит, продолжая читать летопись, пробираться среди смутных полулегендарных образов, пытаясь в их неясных очертаниях рассмотреть реальных людей и их деяния. Нескоро мы опять ступим на твердь – договор 971 года – итог нашего путешествия…

 

* * *

 

«Повесть временных лет» в составе Лаврентьевской летописи сообщает, что, навоевавшись с греками (так русы называли византийцев – ромеев), заключив с ними соглашение, Игорь мирно княжил в Киеве. Но тут приспела осень, время сбора дани, и князь задумал пойти на древлян, чьи поселения начинались в 25 километрах от Клева. Князь решил «взять с них еще большую дань» – поясняет летописец. Остается неясным: «большую» в сравнении с чем? С той, которую князь брал в предыдущие годы? Или он, уже посетив в этом году несчастных соседей, решил повторить поход, с большей для себя пользой?

Далее летописный рассказ начинается как бы заново: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда разоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами заданью, да и ты добудешь, и мы“». Нам неясно пока, кто такой этот Свенельд – в предшествующем летописном изложении о нем нет ни слова – и почему его дружинники одеты лучше дружинников Игоря. Но продолжаем далее, по тексту: «И послушал их Игорь, пошел к древлянам за данью, и прибавил к прежней дани новую (какую по счету? – А. К.), и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Возвращаясь же назад, поразмыслив, сказал он своей дружине: „Идите с данью домой, а я возвращусь и пособираю еще“. И отпустил дружину свою домой, а сам с малою частью дружины вернулся, желая большего богатства. (Куда больше?! Мы уже со счета сбились. – А. К.) Древляне же, услышав, что идет снова, держали совет с князем своим Малом: „Если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит“. И послали к нему, говоря: „Зачем снова идешь? Забрал уже всю дань“. И не послушал их Игорь. И древляне, выйдя из города Искоростеня, убили Игоря и дружину его, так как было их мало. И погребен был Игорь, и есть могила его у Искоростеня в Деревской земле и до сего дня. Ольга же была в Киеве с сыном своим, ребенком Святославом, и кормилец его был Асмуд, а воевода Свенельд – отец Мстиши».

Ну вот, наконец, мы кое-что узнали о Свенельде. Правда, его присутствие здесь как бы «лишнее». Есть Ольга, ее сын «ребенок» Святослав, его кормилец Асмуд. При чем тут воевода Свенельд, который не имеет к Святославу никакого отношения, и тем более его сын Мстиша? Летописец пытается пояснить читателям, кем был упоминаемый выше Свенельд, и искусственно вставляет его имя в текст. Литературный прием!

В «Истории» византийского автора второй половины X века Льва Диакона, младшего современника событий, обстоятельства гибели Игоря описаны отлично от русской летописи. По версии Льва, Игорь, «отправившись в поход на германцев, был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое»^{39}. Упоминание о германцах загадочно. Исследователи считают вероятным, что Лев Диакон или писец, из произведений которого хронист взял этот рассказ, «со слухов приняли форму Βερβιανοι (так называет древлян Константин Багрянородный) за Γερμανοι, – но возможно, историк хотел здесь средствами традиционной книжности подчеркнуть, что это племя живет на западе Руси… Лев Диакон счел нужным как-то маркировать эту обособленность древлян и связал ее с их местоположением на западе русской земли»^{40}. Наша летопись не знает жутких подробностей смерти Игоря. Но не являются ли косвенным намеком на них слова, которые летописец приписывает древлянским послам, брошенным в яму по приказанию мстившей за мужа Ольги, где их и засыпали живьем: «Пуще нам Игоревой смерти»? Здесь как будто подразумевается какая-то особо жестокая смерть. На этом основании историки делают вывод, что летописцу было знакомо предание, которое изложил Лев Диакон, возможно, действительно перепутавший древлян с германцами^{41}. Выходит, что рассказ «Истории» не только не противоречит, но даже подтверждает повествование летописи^{42}. Еще в XX веке хуторяне Игоревки, расположенной в семи-восьми километрах от города Коростеня (Искоростеня), рассказывали, что Игоря с дружиной «гнали ночью. Те в Киев ускакать хотели, да их в болото загнали. Кони в трясине увязли. Тут их в плен и взяли». А затем показывали «то самое место – его из рода в род все знают»^{43}. Деталь интересная, если, конечно, здесь не возникла путаница с событиями августа 1146 года, когда киевский князь Игорь Ольгович потерпел поражение в сражении с переяславским князем Изяславом Мстиславичем и был пойман в болоте…

В летописном рассказе есть много странного и даже запутанного. Например, после убийства Игоря древляне решили: «Вот убили мы князя русского; возьмем жену его Ольгу за князя нашего Мала и Святослава возьмем и сделаем ему, что захотим». Отсюда, кажется, следует, что сын Игоря ребенок, которому древляне могут сделать всё, «что захотят». Сколько же лет было Святославу в момент гибели отца? «Повесть временных лет» в составе Ипатьевской летописи помещает под 942 годом следующее сообщение: «Симеон ходил на хорватов, и победили его хорваты, и умер, оставив Петра, своего сына, княжить. В этом же году у Игоря родился Святослав»^{44}. Симеон – царь Болгарии, Петр – его сын и наследник, Игорь – киевский князь, а Святослав – его сын, биографию которого мы пытаемся по крупинкам собрать в этой книге. Летописный текст дает нам, кажется, важнейшую информацию – год рождения нашего героя, то, с чего во все времена начинается любая анкета. Правда, во всех списках «Повести временных лет» сообщается и о том, что брак родителей Святослава – Игоря и Ольги – состоялся в 903 году, когда полулегендарный Олег, по летописям родственник и предшественник Игоря на киевском княжении, привел ему в жены Ольгу. Ни в одном списке «Повести» не сообщается о наличии у киевской княжеской четы других детей, кроме Святослава, из чего должно следовать, что в течение тридцати девяти лет у них не было детей.

Летописи считают Игоря сыном совсем уж легендарного Рюрика, который, умирая в 879 году – и, кстати, тоже явно не молодым, – оставил малолетнего отрока. Выходит, Игорь погиб спустя еще 66 лет, озаботившись, как и его отец, потомством в возрасте, когда уже пора иметь внуков, а то и правнуков. В этом сообщении заметна, пользуясь выражением Н. И. Костомарова, «странность и уродливость хронологии, под которую летописный книжник подводил события, слышанные им из преданий и сказаний»^{45}. Конечно, можно предположить, что Игорь, как и все русские князья X века, имел много жен, а летописец, стремясь поднять престиж святой Ольги, умолчал о наличии у князя гарема и множества детей, превратив жизнь Игоря в трогательную историю любви к одной женщине и ребенку от нее^{46}. Но сама-то Ольга в эти годы не могла иметь других мужей и детей от них! Почему она столь долгое время оставалась бездетной?! Может быть, брак Игоря и Ольги состоялся по каким-то политическим расчетам (недаром ее к Игорю «привели»)? Может, Ольга была не слишком привлекательна, и поэтому Игорь не уделял ей достаточно внимания, предпочитая других жен? Но, судя по рассказу летописей, княгиня как раз относилась к тем женщинам, которые неизменно привлекают мужчин. Если Ольга стала женой Игоря в 903 году, то к моменту гибели мужа ей должно было быть около шестидесяти лет. И, несмотря на это, древляне собираются выдать престарелую вдову (по меркам X века, совсем древнюю старушку) замуж за своего князя Мала! И это не всё! Летописцы припишут еще лет через десять семидесятилетней княгине новый успех – во время посещения Константинополя она покорит сердце византийского императора. Конечно, во все времена бывают уникальные женщины. Но X век не знал стольких способов сохранения и даже омоложения дам, сколько известно в наши дни. Византийский историограф XI века Михаил Пселл сообщает, например, что императрица Зоя (правнучка вышеупомянутого императора Константина Багрянородного), достигнув семидесяти лет, «сохранила лицо без единой морщинки и цвела юной красотой». При этом смелая женщина не стеснялась откровенных нарядов – она «пренебрегала всякого рода украшениями, не носила ни золотошитых платьев, ни ожерелий, но не надевала и грубых одежд, а прикрывала тело легким одеянием». Но годы обмануть было нельзя – царица «не могла унять дрожи в руках, и ее спина согнулась». С издевкой тот же Михаил Пселл отмечает, что если «кто-нибудь при ее неожиданном появлении бросался на землю, притворяясь будто, как ударом молнии, поражен ее видом (такую комедию перед ней разыгрывали многие), то она сразу одаривала его золотой повязкой, но если он при этом начинал пространно выражать свою благодарность, тут же приказывала заковать его в железные цепи»^{47}. Между Зоей и нашей Ольгой есть громадная разница. Первую не занимало ничего, кроме страсти к «ароматическим растениям» и другим средствам, поставляемым в Константинополь из Индии и Египта и позволявшим продлить молодость. Ольга была человеком совсем другого склада.

Но нельзя же принимать всерьез довод нашего историографа начала XIX века Н. М. Карамзина, что император прельстился мудростью старушки! Предшественник Карамзина, историограф XVIII века М. М. Щербатов, все же допускал, что она «могла еще остатки прежней своей красоты сохранять», которые лишь «приумножались ее великой премудростью». Однако ему виделось, что «более всего воспламенялось сердце императора тем, что, взяв ее себе в жены, мнил посредством и всю пространную Россию иметь, или по крайней мере таковым супружеством, таким себе сделать союзником Святослава, что не токмо сам не будет нападать на Греков, но и от других врагов сию уже ослабевшую империю защитит»^{48}. Этот план василевса выглядит слишком изощренным. Все-таки не следует забывать о том, что император Константин Багрянородный, якобы предлагавший киевской княгине руку и сердце, был женат и даже имел женатого сына. Поэтому можно вполне согласиться с еще одним старшим современником Карамзина, A. Л. Шлецером, поместившим это известие летописи в разряд «сказок», причем «глупых до чрезвычайности»^{49}. Становится понятным, что, описывая Ольгу в момент посещения Царьграда, летописец представлял ее себе женщиной молодой и энергичной. Увидим, что не меньше энергии Ольга проявила и во время подавления восстания древлян. Кроме того, летописец явно не мог считать женщину шестидесяти лет матерью малолетнего ребенка. Налицо явное противоречие в летописном тексте.

Понимая всю странность хронологии жизни Игоря и Ольги, книжники в ряде поздних летописных сводов уменьшали возраст Ольги в момент ее выхода замуж за Игоря, насколько это возможно. Например, Устюжская летопись (первая четверть XVI века) сообщает, что Ольгу в возрасте десяти лет выдали замуж за взрослого Игоря^{50}. Но за этим возрастом невесты не стоит ничего, кроме стремления как-то примирить непримиримые противоречия, имеющиеся в «Повести временных лет»^{51}. Историки, принимавшие на вооружение данное свидетельство поздних летописцев, объясняли столь ранний возраст невесты либо какими-то политическими мотивами^{52}, либо нравами древних русов. Иногда это выглядело курьезно. Так, С. А. Гедеонов пришел к выводу, что в момент свадьбы Ольге было два (!) года, и не видел в этом ничего странного, считая, что «браки по приличию, между малолетними, были в обычае у всех народов того времени». Это позволило ему предположить, что Ольге в 942 году исполнился 41 год. Вероятно, по мнению исследователя, в этом возрасте княгиня еще сохраняла привлекательность и могла прельстить древлянского князя^{53}. Другие стандарты оказались у современного ученого В. В. Каргалова, который в работе о Святославе подробно описал, как немолодой уже Игорь, у которого «в лохматой бороде серебряными нитями проросла седина», брал в жены десятилетнюю Ольгу^{54}. При чтении книги так и осталось непонятным, зачем малолетняя Ольга, происходившая, по мнению Каргалова, из незнатной семьи, была нужна Игорю, если в течение нескольких десятилетий брака между ними ничего не происходило. И только после поражения войска киевского князя от флота византийцев Ольга как бы пожалела старика, в результате чего оказалась беременна и родила Святослава^{55}.

Если же говорить серьезно, то не только Ольгу, но и ее мужа Игоря в момент смерти сложно представить старым – уж больно он активен, слишком легко пускается в авантюры, вроде походов на греков и древлян. Непохоже, что ему под семьдесят^{56}. Все противоречия можно разрешить, если признать, что и Игорь, и Ольга к 40-м годам X века были людьми нестарыми, а их свадьба состоялась гораздо позднее 903 года. Но летописцы не могли допустить этого, так как тогда была бы разрушена связь Игоря с Рюриком, связь, которой на самом деле не имелось. Были предания о неком варяжском князе Рюрике, к которому в сыновья определили Игоря, то ли из желания польстить Игоревым потомкам, удлинив их родословную, то ли пытаясь объяснить, откуда взялся Игорь. То, что получилось в результате, и вошло в летописи – при этом достаточно поздно, в начале XII века^{57}. Некоторые исследователи даже считают возможным не только омолодить Игоря и Ольгу, но и указать значительно более позднее, в сравнении с летописным 912 годом, время вступления этого князя на престол, ограничивая период его правления в Киеве всего несколькими годами^{58}. Предположение о более позднем времени заключения брака Игоря и Ольги и их относительной молодости на момент гибели князя снимает все противоречия и, как может показаться, делает рождение Святослава в 942 году вполне вероятным. Академик Б. А. Рыбаков считал, что к этому же времени относится и брак Игоря с Ольгой. Дату рождения Ольги он определял следующим образом: «Замуж в древней Руси выходили обычно в 16-18 лет. Ольга по этим расчетам родилась в 924-927 годах. В момент бесед с Константином (Багрянородным. – А. К.) ей должно было быть 28-32 года»^{59}. Это предположение действительно позволяет объяснить, почему Ольга в середине 940-х годов имела трехлетнего сына, а в 50-х годах X века все еще оставалась молодой и привлекательной.

Считать 942 год датой рождения Святослава согласны многие историки, как признающие, так и не признающие 903 год датой женитьбы Игоря на Ольге^{60}. И все бы сложилось в четкую картину, если бы не свидетельства русско-византийского договора 944 года и трактата Константина Багрянородного. Ведь там Святослав – взрослый человек, князь «Немогарда». Конечно, на княжеский стол его могли посадить и в малолетнем возрасте, как сына могущественного киевского князя, но в момент гибели отца он оказывается в Киеве с матерью. У некоторых исследователей даже возникло ощущение, что речь идет о каких-то двух разных Святославах^{61}.

Однако и в «Повести временных лет» сообщается, что в 970 году у Святослава, родившегося якобы в 942 году, было по меньшей мере три взрослых сына, посаженных им на княжения. Сыновья эти были к тому времени настолько развитыми, что Святослав, самое позднее в 969 году, подарил старшему из них Ярополку в жены (или наложницы) некую «грекиню», которая позднее родила знаменитого Святополка Окаянного^{62}. Не менее зрелым оказывается и другой Святославич – Владимир, получивший в управление Новгород. Согласно сообщению саксонского хрониста XI века Титмара, епископа Мерзебургского, Владимир умер «глубоким стариком»^{63}. В связи с этим нельзя не вспомнить сообщение Летописца Переяславля Суздальского (первая четверть XIII века) о том, что Владимир скончался в возрасте семидесяти трех лет^{64}. Чем в данном случае руководствовался летописец, неизвестно. Интересно, что в скандинавских сагах об Олаве Трюггвасоне, который побывал в Новгороде в начале или, самое позднее, в середине 70-х годов X века, сообщается, что Владимир тогда уже был женат. К тому же саги дают ему прозвище «Старый», что само по себе уже говорит о многом^{65}. Чтобы соответствовать всем этим характеристикам, Владимир должен был родиться ближе к 40-м годам X века. А значит, его отец появился на свет лет на двадцать раньше – в 920-х годах. На этой датировке – как видим, очень приблизительной – можно и остановиться^{66}. Ну а как быть с сообщением «Повести временных лет» о том, что при Святославе находился кормилец Асмуд? Не следует видеть в «кормильце» «дядьку». Кормильцы были не только наставниками, но и руководителями, советчиками, воеводами князей, оставаясь таковыми при них в течение всей их жизни. Нередко княжеские кормильцы по своему влиянию соперничали даже с отцами своих воспитанников^{67}.

 

* * *

 

Поведение Игоря в истории с древлянской данью выглядит нелогичным. Почему его дружина вдруг почувствовала себя «нагой»? И с какой стати Игорь увеличил по ее желанию дань с древлян и попытался собрать ее дважды или трижды? Вышеупомянутый Константин Багрянородный подчеркивает, что славяне, платившие русам дань, – «вервианы» (древляне), «другувиты» (дреговичи), «кривитеины» (кривичи), «северии» (северяне) и прочие – были «пактиотами» русов. Следовательно, зависимость здесь не была односторонней: термин «пактиоты» предполагал выплату дани по договору-«пакту». Игорь же своим решением этот «пакт» нарушил, о чем и сообщили ему древляне: «Зачем снова идешь? Забрал уже всю дань».

Конечно, отправляясь из Киева собирать дань со славян, русы с последними особо не церемонились. И восточные, и византийские, и латиноязычные источники сообщают о торговле русов рабами. Арабский автор Ибн Фадлан, например, описывая свое путешествие на берега Итиля (Волги) около 922 года, рассказывает о русах, доставлявших сюда рабов для продажи, и приводит молитву такого купца: «„О, мой господь, я приехал из отдаленной страны, и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур“, – пока не назовет всего, что прибыло с ним из его товаров»^{68}. Взимая таможенную пошлину с русов, царь волжских болгар, наряду с прочим товаром, получал и рабов: «Если прибудут русы или же какие-нибудь другие (люди) из прочих племен с рабами, то царь, право же, выбирает для себя из каждого десятка голов одну голову»^{69}. О том, как русы поставляли «живой товар» в Константинополь, уже было сказано в предыдущей главе. Любопытно, что русско-византийский договор 944 года, обращая особое внимание на процесс поиска и возвращения раба, убежавшего от русов в Византии, чуть ниже подробно определяет условия выкупа русами своих соотечественников, попавших в рабство к грекам. При этом выкуп русских рабов представляется обязанностью русской стороны, такой же, как выкуп Византией греков-христиан у варваров. Получается, что, с одной стороны, русы активно торгуют рабами, а с другой – стремятся выкупить из рабства у иноземцев своих соотечественников. Выйти из этого противоречия можно, лишь вспомнив сообщение арабского географа начала X века Ибн Русте о том, что русы «нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар (Хазарию и Волжскую Болгарию. – А. К.) и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян»^{70}. Таким образом, рабами, которыми торговали русы, были в большинстве своем славяне из подчиненных им племен^{71}.

Господствующее положение, которое русы занимали среди прочих славянских племен, старательно подчеркивается и «Повестью временных лет», отражающей мировоззрение киевлянина XI века – потомка древних русов. Рассказывая о полулегендарном походе на Царьград столь же полулегендарного Олега, летопись отмечает: победив греков, русский князь велел им сшить шелковые паруса для руси, а «словеном кропинные». Под «словенами» здесь подразумеваются не словене ильменские – одно из восточнославянских племен, а славянские племена вообще, подчиненные Вещему Олегу и ходившие с ним в поход. Для нас важна даже не сказочность этой детали, а отношение киевского летописца к славянам. Оно прослеживается и в рассказе «Повести» о нравах славянских племен: «Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые – свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее – что дают. А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели всё нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели всё нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон». Через несколько страниц летописец сообщает, что «стыдливые» поляне «теперь зовутся русь». Возможно, прав академик Б. А. Рыбаков, и фраза летописца означает, что когда русь «стала во главе племенного союза, сложившегося в Среднем Поднепровье, ее имя постепенно вытеснило имена других племен»^{72}. О полянах, превратившихся в русов и переставших быть исторической реальностью, к середине X века сохранились одни предания. Кроме летописца-киевлянина ни один источник не упоминает полян, да и для него они, как верно подметил тот же Рыбаков, – «этнографическая достопримечательность»: «Юридические памятники – договоры с греками (911 года и последующие) совершенно не знают полян; они имеют дело с государством Русью, с городами, но племенных названий не дают. Константин Багрянородный, знавший Русь внутреннюю и внешнюю, называет волынян, древлян, кривичей, дреговичей и „ленсанинов“, не знает именно полян… Среди летописных записей XII-XIII веков бытового, описательного характера часто проскальзывают упоминания древних племен, урочищ; в качестве географических ориентиров упоминаются кривичи, древляне, вятичи, радимичи, север, но полян и в этих записях нет. Столь же неуловимы поляне и территориально. Каковы достоверные пределы земли летописных полян? Попытки привлечения археологических материалов IX-XI веков оказались безрезультатны; племенные признаки полян к этому времени давно уже исчезли»^{73}.

Действительно, в археологическом отношении поляне-русь являются самым загадочным племенем. В их земле не наблюдается преобладания какой-либо одной археологической культуры, что неудивительно, ведь их область представляла собой место соединения нескольких таких культур, а само расположение древнего Киева на оживленной водной магистрали с развитой системой притоков способствовало приливу на территорию Киевщины населения из разных восточнославянских областей. Анализ местных захоронений позволяет выявить присутствие не только представителей разных славянских племен, но и норманнов, финно-угров, хазар, торков. Это территория смешения этносов и культур – своеобразная «маргинальная зона»^{74}. Пестрота местного населения бросалась в глаза даже в конце X – начале XI века. Вышеупомянутый хронист Титмар Мерзебургский, описывая Киев своего времени, отмечал, что людей здесь – «неведомое количество; они, как и вся та провинция, состоят из сильных, беглых рабов, отовсюду прибывших сюда, и особенно из быстрых данов»^{75}. «Даны» – варяги, морские бродяги-разбойники. Называя население Киевщины «сильными, беглыми рабами», хронист, вероятно, демонстрирует пренебрежительное отношение к этому скопищу бродяг, грубо говоря отребью, стекавшемуся сюда из разных земель. Иначе и не мог смотреть на вещи человек, происходивший из знатного рода графов фон Вальбек.

Сам Киев времен Игоря, Ольги и Святослава представлял собой несколько поселений, разбросанных по киевским «горам», возникших в разное время и слившихся в одно целое лишь к концу столетия, во времена Владимира^{76}. Возможным следствием смешанного в этническом отношении состава населения Киева и земель вокруг него является разноэтничность имен князей в русско-византийском договоре 944 года. В тексте соглашения русская сторона обращается к грекам со словами: «Мы – от рода русского послы и купцы», а затем приведен список послов: «Ивор, посол Игоря, великого князя русского, и общие послы: Вуефаст от Святослава, сына Игоря; Искусеви от княгини Ольги; Слуды от Игоря, племянника Игоря; Улеб от Володислава; Каницар от Предславы; Шихберн от Сфандры, жены Улеба; Прастен Тудоров; Либиар Фастов; Грим Сфирьков; Прастен от Акуна, племянника Игоря; Кары Тудков; Каршев Тудоров; Егри Евлисков; Воист Войков; Истр Аминодов; Прастен Бернов; Явтяг Гунарев; Шибрид от Алдана; Кол Клеков; Стегги Етонов; Сфирка (пропущено имя того, чьим послом был этот Сфирка. – А. К.); Алвад Гудов; Фудри Туадов; Мутур Утин». Далее следуют имена двадцати шести купцов, подписавших договор, и сообщается, что эти послы и купцы посланы «от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья и от всех людей Русской земли». Двадцать пять из сорока девяти имен, перечисленных в договоре впереди купцов, принадлежат послам, ездившим в Византию, а двадцать четыре – лицам, от имени которых эти послы выступали. Большинство имен имеет неславянское происхождение. Согласно наиболее распространенной точке зрения, в основном это имена скандинавского происхождения. Более взвешенной, однако, представляется позиция исследователей, утверждающих, что имена договора невозможно вывести из одного этноса: они принадлежат германскому, славянскому, угро-финскому, иранскому именослову^{77}. Впрочем, имя не всегда непосредственно указывает на этническую принадлежность человека. У варварских племен, тем более живущих на перекрестках торговых путей и контактирующих с другими народами, многие имена оказываются заимствованными^{78}. Вероятно, и в договоре 944 года часть имен заимствована, а часть принадлежит иноземцам, осевшим среди славян. В любом случае форма написания этих имен является сильно славянизированной. Не стоит забывать о том, что сами послы князей заявляют грекам, что они от «рода русского» и их послала «Русская земля», имея в виду область Среднего Поднепровья, Киевщину^{79}. В этой связи важно замечание крупного специалиста в области истории средневековой Скандинавии А. Я. Гуревича о том, что «скандинавы долго чувствовали себя не норвежцами, шведами, датчанами, но членами лишь своего племени, жителями той или иной области»^{80}. Оказавшись вдали от дома, они всегда подчеркивали свое происхождение из какого-то определенного места. А князья, их послы и купцы договора 944 года носили славянизированные имена, клялись Перуном и чувствовали себя выходцами из «Русской земли», русами^{81}. И это притом что среди упомянутых в договоре князей не было представителей славянских племен, плативших русам дань! Русь выступает в договоре не только как особая политическая общность со своей властью, своими «законами» и «поконами», но и как общность этническая. Подчеркну еще раз – общность, противостоящая своим «пактиотам». Любопытно, что, убив Игоря, древляне заявили: «Вот убили мы князя русского; возьмем жену его Ольгу за князя нашего Мала…» Из этих слов видно, что и древляне не причисляли себя к «Руси», хотя их земли начинались недалеко от Киева^{82}. Для характеристики русов очень интересно сообщение о них константинопольского патриарха Фотия, относящееся к началу 867 года. Он, в частности, упоминает «так называемый народ Рос», «для многих многократно знаменитый и всех оставляющий позади в свирепости и кровопролитии», который, «поработив живших окрест них», оттого чрезмерно возгордился^{83}.

В целом, русы являются весьма любопытным для исследователя образованием. Они занимали территорию с центром в Киеве (когда-то – территорию полян, «утонувших» в потоке переселенцев из соседних земель, далеких и близких, славянских и нет), признавали «своими» еще несколько городов по течению Днепра (таких как «Милиниски» или загадочный «Немогард» Святослава) и противопоставляли себя платившим им дань славянам-«пактиотам». Отмечу, что русы чувствовали свою связь с полянами. Не случайно «Повесть временных лет» сообщает, что был период, когда древляне обижали полян. А затем летописец с явным удовлетворением описывает, каким унижениям подвергались древляне позднее и как их положение все более и более ухудшалось.

Но даже «Полянский» летописец отмечает «незаконность» поведения Игоря в древлянской земле, сообщая, что князь отправился к древлянам под давлением дружины, без малейшего повода и появление его сопровождалось насилием по отношению к «пактиотам». Не случайно и то, что древляне применили к Игорю позорную казнь, которой у различных народов с древности наказывались разбойники и прелюбодеи^{84}, а самого его позднее, во время переговоров с Ольгой, они именовали «волком» – так у славян традиционно именовался преступник, вор. Появление Игоря в их земле выглядело и в глазах древлян, и в глазах летописца авантюрой, грабежом, а не сбором дани. «Незаконность» поведения Игоря заметна и в том, что в земле древлян он появился лишь со своей дружиной, в то время как, согласно все тому же Константину Багрянородному, собирать дань со славян отправлялись все князья русов. Ни о каких иных промыслах этих князей царственный автор не упоминает^{85}. Судя по русско-византийскому договору 944 года, Игорь был всего лишь предводителем княжеского союза и сильно зависел от князей. Для заключения этого договора было необходимо, чтобы в его составлении приняли участие все русские князья, следовательно, только это условие служило основанием для требования его исполнения всеми князьями, их городами и живущими в них русами. Фактически договор заключен не только между русскими князьями, с одной стороны, и греками – с другой, но и между самими русскими князьями. Именно для этого понадобилось участие в заключении договора послов от каждого из них. Ссориться с этими князьями Игорю было ни к чему. Да и по отношению к дружине он поступил нехорошо, так как, отослав основную ее часть восвояси, остался с наиболее близкими людьми, желая собрать еще больше богатств.

 

* * *

 

Рассказ о событиях в земле древлян долгое время существовал в форме устных преданий. Летописец, излагая эти предания и допуская в своем рассказе противоречия, как будто о чем-то недоговаривает, а в картине, которую он рисует, оказывается слишком много «белых пятен». Тем более удивительно, что, не проясняя некоторые моменты своего повествования, составитель «Повести временных лет» (или, скорее, предшествующего ей летописного свода) в то же время вносит в него как бы «лишние» детали, еще более запутывающие текст. Одна из таких деталей – упоминание о богато разодетых «отроках» воеводы Свенельда. В самом факте их существования ничего необычного нет. Воеводы в древней Руси имели своих дружинников, независимых от князя и даже, возможно, враждебных дружинникам последнего. Сформировать собственную дружину в тогдашнем обществе было несложно^{86}. И любой дружинный вожак мог подняться по общественной лестнице на большую высоту. Тут можно всп