Серия: Приключения Эраста Фандорина – 8 16 страница

– Вы видите перед собой Воробьевский парк, разбитый по английским образцам и имитирующий естественность п-природного леса, – голосом заправского гида рассказывал Фандорин. – Обратите внимание на висячий мост, перекинутый вон через тот овраг. Точно такой мост же я видел в Гималаях, только сплетённый из стволов бамбука. Правда, там под ним был не овраг в двадцать саженей, а д-двухверстная пропасть. Впрочем, для падающего вниз сия разница несущественна… А это что такое?

Он нагнулся и извлёк из-под скамейки немудрящую удочку. С интересом рассмотрел её, потом повертел головой туда-сюда и с радостным возгласом снял с борта зеленую гусеницу.

– Ну, Зюкин, на удачу!

Закинул в воду леску и почти сразу же вытянул серебристую плотвичку размером в ладонь.

– Каково, а? – возбуждённо воскликнул Эраст Петрович, суя мне под нос свою трепещущую добычу. – Нет, вы видели? И минуты не п-прошло! Отличная примета! Вот так же мы выудим и Линда!

Ну просто мальчишка! Хвастливый, безответственный мальчишка. Сунул мокрую рыбину в карман, и карман зашевелился, словно живой.

А впереди уже показался знакомый мост – тот самый, что был виден из окон Эрмитажа. Вскоре я разглядел за кронами деревьев и саму зеленую крышу дворца.

Фандорин отвязался от бревна. Когда плоты проплыли мимо, мы взяли курс к правому берегу и четверть часа спустя оказались у ограды Нескучного сада.

На сей раз я преодолел это препятствие без каких-либо затруднений – сказался накопившийся опыт. Мы углубились подальше в чащу, но приближаться к Эрмитажу Фандорин поостерёгся.

– Тут уж нас точно искать не станут, – объявил он, растягиваясь на траве. – Но все же лучше д-дождаться темноты. Хотите есть?

– Да, очень хочу. У вас есть какие-нибудь припасы? – с надеждой спросил я, потому что, признаться, в животе давно уже подсасывало от голода.

– А вот. – Он вынул из кармана свой улов. – Никогда не пробовали сырую рыбу? В Японии её едят все.

Я, разумеется, отказался от такой немыслимой пищи и не без отвращения посмотрел, как Эраст Петрович с аппетитом уплетает скользкую, холодную плотву, изящно вынимая и обсасывая мелкие кости.

Завершив эту варварскую трапезу, он вытер пальцы платком, достал спички, а откуда-то из внутреннего кармана вынул и сигару. Тряхнул коробком, удовлетворённо сообщил:

– Высохли. Вы ведь не курите?

С наслаждением затянулся, положил руку под голову.

– Какой у нас с вами п-пикник, а? Хорошо. Истинный рай.

– Рай? – Я даже приподнялся – такое меня охватило возмущение. – Мир рушится у нас на глазах, а вы называете это «раем»? Качаются устои монархии, невинный ребёнок замучен злодеями, достойнейшая из женщин, быть может, в эту самую минуту подвергается… – Я не договорил, потому что не все вещи можно произносить вслух. – Хаос – вот что это такое. На свете нет ничего страшнее хаоса, потому что при хаосе происходит безумие, слом всех и всяческих правил…

Я зашёлся кашлем, не досказав мысль до конца, но Фандорин меня понял и улыбаться перестал.

– Знаете, Афанасий Степанович, в чем ваша ошибка? – устало сказал он, закрывая глаза. – Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нем имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос. Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет.

– Однако сами вы производите впечатление человека с твёрдыми правилами, – не удержался я от шпильки, взглянув на его аккуратный пробор, сохранивший безукоризненность, несмотря на все приключения и потрясения.

– Да, у меня есть правила. Но это мои собственные п-правила, выдуманные мною для себя, а не для всего мира. Пусть уж мир сам по себе, а я буду сам по себе. Насколько это возможно. Собственные правила, Афанасии Степанович, это не желание обустроить все мироздание, а попытка хоть как-то организовать пространство, находящееся от тебя в непосредственной б-близости. Но не более. И даже такая малость мне не слишком-то удаётся… Ладно, Зюкин. Я, пожалуй, посплю.

Он повернулся на бок, подложил под щеку локоть и немедленно уснул. Невероятный человек!

Не знаю, что мучило меня сильнее: голод, или гнев, или сознание своей беспомощности. Хотя нет, знаю – страх. За жизнь Михаила Георгиевича, за Эмилию, за себя.

Да-да, за себя. И то была самая худшая из всех ведомых мне разновидностей страха. Я отчаянно боялся не боли и даже не смерти – позора. Всю жизнь я больше всего страшился попасть в постыдное положение и тем самым потерять чувство собственного достоинства. Что у меня останется, если я лишусь достоинства? Кто я тогда буду? Одинокий, стареющий никчемник с бугристым лбом, шишковатым носом и «собачьими бакенбардами», непонятно на что и зачем израсходовавший свою жизнь.

Рецепт для сохранения достоинства я обнаружил давно, ещё в молодости. Волшебная формула оказалась простой и короткой: всеми силами избегать неожиданностей, причём не только печальных, но и радостных. Все постыдные положения возникают из-за нарушения заведённого порядка, то есть именно из-за неожиданностей. Значит, необходимо предвидеть и предусматривать всё заранее. Быть во всеоружии, добросовестно исполнять свой долг и не гнаться за химерами. Так я и жил. А каков результат? Афанасий Зюкин – вор, обманщик, подлец и государственный преступник. Во всяком случае, так считают люди, мнением которых я дорожу.

Солнце перевалило за середину неба и стало потихоньку клониться к западу. Я устал метаться по лужайке, сел. Невесомый ветерок шелестел свежей листвой, среди одуванчиков басисто жужжал шмель, по бирюзовому небу медленно скользили кружевные облака.

Все равно не уснуть, подумал я, и привалился спиной к стволу вяза.

– П-просыпайтесь, Зюкин. Пора.

Я открыл глаза. Облака тащились все так же неспешно, только из белых стали розовыми, а небо потемнело и придвинулось ближе.

Солнце уже зашло, а это означало, что я проспал по меньшей мере часов до девяти.

– Не хлопайте г-глазами, – бодро сказал Фандорин. – Мы идём на штурм Эрмитажа.

Долгополый кучерский кафтан Эраст Петрович снял, остался в сатиновом жилете и синей рубашке – на фоне густеющих сумерек его было почти не видно.

– Мы быстро прошли пустым парком к дворцу.

Когда я увидел освещённые окна Эрмитажа, меня охватила невыразимая тоска. Дом был похож на белый океанский пароход, спокойно и уверенно плывущий через мрак, а я, ещё так недавно находившийся на нарядной палубе, упал за борт, барахтаюсь среди тёмных волн и даже не смею крикнуть «Спасите!».

Фандорин прервал мои горестные мысли:

– Чьё это окно – на первом этаже т-третье слева? Не туда смотрите – вон то, открытое, но без света.

– Это комната мистера Фрейби.

– Сумеете залезть? Ладно, вперёд!

Мы перебежали по лужайке, вжались в стену и подобрались к тёмному открытому окну. Эраст Петрович сложил руки ковшом и так ловко подсадил меня, что я безо всякого труда смог перелезть через подоконник. Фандорин последовал за мной.

– Побудьте здесь. Я с-скоро.

– А если войдёт мистер Фрейби? – в панике спросил я. – Как я ему объясню своё присутствие?

Фандорин огляделся, взял со стола бутылку, в которой плескалась бурая жидкость – кажется, пресловутое виски, которым некогда потчевал меня батлер.

– Вот, возьмите. Стукнете его по г-голове, свяжете и сунете в рот кляп – вон ту салфетку. Ничего не поделаешь, Зюкин, у нас чрезвычайные обстоятельства. После принесёте свои извинения. Ещё не хватало, чтобы англичанин поднял крик. Да не тряситесь вы так, я скоро.

Он и в самом деле вернулся не более чем через пять минут. В руке держал саквояж.

– Здесь все самое н-необходимое. У меня в комнате был обыск, однако ничего не тронули. Масы на месте нет. Пойду п-поищу.

Я снова остался один, и опять ненадолго – вскоре дверь отворилась вновь.

Однако на сей раз это был не Эраст Петрович, а мистер Фрейби. Он протянул руку, повернул рычажок масляной лампы, и в комнате стало светло. Я растерянно замигал.

Вцепился в бутылку, неуверенно шагнул вперёд. Бедный батлер, он был ни в чем не виноват.

– Добри вечер, – любезно сказал Фрейби, с интересом глядя на бутылку. – I didn't realize that you liked my whisky that much.

Достал из кармана словарь и с впечатляющей сноровкой – видно, наловчился – зашуршал страницами:

– Я… не был… сознават… что ви… любить… мой виски… так… много.

Тут я и вовсе пришёл в замешательство. Стукнуть по голове человека, который вступил с тобой в беседу – это уж было совершенно немыслимо.

Посмотрев на моё сконфуженное лицо, англичанин добродушно хмыкнул, похлопал меня по плечу и показал на бутылку:

– A present. Подарок.

Батлер заметил, что в другой руке я держу саквояж.

– Going on travel? Ту-ту-уу? – Он изобразил гудок паровоза, и до меня дошло: Фрейби подумал, что я отправляюсь в путешествие и решил прихватить с собой бутылочку полюбившегося мне напитка.

– Да-да, – пробормотал я. – Вояж. Тэнк ю. И поскорей выскочил за дверь. Сердце чуть не выскакивало из грудной клетки. Бог весть, что Фрейби подумал о русских дворецких. Но сейчас было не до национального престижа.

В соседней комнате, у мистера Карра, тренькнул звонок вызова прислуги.

Я едва успел спрятаться за портьеру – по коридору бежал рысцой младший лакей Липпс. Что ж, молодец. Вот что значит – твёрдый порядок в доме. Меня на месте нет, а всё работает, как часы.

– Что угодно-с? – спросил Липпс, открывая дверь. Мистер Карр проговорил что-то ленивым голосом – я разобрал слово «чернила», произнесённое с немыслимым акцентом, и лакеи удалился всё той же похвальной рысцой, а я попятился в смежный коридор, ведший к моей комнате – решил пока отсидеться там. Сделал несколько коротких шажков, прижимая к груди саквояж и бутылку, и вдруг налетел спиной на что-то мягкое. Обернулся – о господи, Сомов!

– Здравствуйте, Афанасий Степанович, – пролепетал мой помощник. – Доброго вечера. А меня вот переселили в вашу комнату…

Я сглотнул слюну и ничего не сказал.

– Сказали, что вы будто бы сбежали… Что вас и господина Фандорина скоро отыщут и заарестуют. А ихнего японца уже забрали. Говорят, вы преступники, – шёпотом закончил он.

– Знаю, – быстро сказал я. – Только это не правда. Корней Селифанович, у вас было мало времени меня узнать, но, клянусь вам, то, что я делаю, делается исключительно для блага Михаила Георгиевича.

Сомов молча смотрел на меня, и по выражению его лица я не мог понять, о чем он сейчас думает. Закричит или нет – вот единственное, что занимало меня в эту минуту. На всякий случай я вцепился пальцами в горлышко бутылки.

– Да, у меня действительно было слишком мало времени, чтобы познакомиться с вами близко, но великого дворецкого видно сразу, – тихо сказал Сомов. – Позволю себе смелость сказать, что я вами, Афанасий Степанович, восхищаюсь и мечтал бы быть таким, как вы.

И… и если вам понадобится моя помощь, только дайте знать. Всё сделаю.

У меня перехватило горло, и я побоялся, что не смогу говорить – расплачусь.

– Благодарю, – вымолвил я наконец. – Благодарю, что вы решили меня не выдавать.

– Как я могу вас выдать, если я вас не видел, – пожал он плечами, поклонился и пошёл прочь.

От этой во всех отношениях примечательной беседы я несколько утратил бдительность и повернул за угол, не позаботившись предварительно посмотреть, нет ли кого в коридоре. А там оказывается, вертелась перед зеркалом горничная её высочества Лиза Петрищева.

– Ах! – пискнула Лиза, девица глупая, легкомысленная, да к тому же ещё уличённая в шашнях с фандоринским камердинером.

– Тс-с-с! – сказал я ей. – Тихо, Петрищева. Только не кричи.

Она испуганно закивала, и вдруг, развернувшись, бросилась наутёк с истошным воплем:

– Караул! Убивают! Он ту-у-у-ут!!!

Я метнулся в противоположную сторону, к выходу, но оттуда донеслись взбудораженные мужские голоса. Куда податься?

В бельэтаж, больше некуда.

В два счета взбежал по лестнице, увидел в полутем-ном проходе белую фигуру. Ксения Георгиевна!

Я застыл на месте.

– Где он? – быстро спросила её высочество. – Где Эраст Петрович?

Внизу грохотало множество ног.

– Здесь Зюкин! Отыскать! – услышал я чей-то начальственный бас.

Великая княжна схватила меня за руку.

– Ко мне!

Мы захлопнули дверь, и через полминуты по коридору пробежали несколько человек.

– Осмотреть комнаты! – скомандовал всё тот же бас.

Вдруг снизу раздались крики, кто-то завопил:

– Стой! Стой, паскуда!

Грянул выстрел, потом ещё один.

Ксения Георгиевна, ойкнув, покачнулась, и я был вынужден подхватить её на руки. Лицо у неё сделалось белым-белым, а глаза от расширившихся зрачков совсем чёрными.

На первом этаже зазвенело разбитое стекло.

Её высочество резко оттолкнула меня и бросилась к подоконнику. Я – следом. Мы увидели внизу тёмную фигуру, очевидно, только что выпрыгнувшую из окна.

Это был Фандорин – я узнал жилет.

В следующую секунду из того же окна выскочили ещё двое в штатском и схватили Эраста Петровича за руки. Ксения Георгиевна пронзительно вскрикнула.

Однако Фандорин проявил удивительную гуттаперчивость. Не высвобождая рук, он пружинисто изогнулся и ударил одного противника коленом в пах, а потом точно таким же манером обошёлся со вторым. Оба агента согнулись пополам, а Эраст Петрович лёгкой, стремительной тенью пересёк лужайку и исчез в кустах.

– Слава Богу! – прошептала её высочество. – Он спасён!

Вокруг дома забегали люди – некоторые в мундирах, иные в цивильном. Кто-то понёсся по аллее к воротам, другие бросились догонять беглеца. Но преследователей было не так уж много – пожалуй, с десяток. Где им угнаться в тёмном, просторном парке за шустрым господином Фандориным?

Насчёт Эраста Петровича можно было не тревожиться. Но вот что будет со мной?

В дверь громко постучали.

– Ваше императорское высочество! В доме преступник! С вами всё в порядке?

Ксения Георгиевна жестом велела мне спрятаться за шкаф. Открыла дверь, сказала недовольным голосом.

– У меня страшная мигрень, а вы так кричите и грохочете. Поймайте вашего преступника, а меня больше не беспокойте!

– Ваше высочество, по крайней мере, запритесь на замок.

– Хорошо.

Я услышал звук поворачиваемого ключа и вышел на середину комнаты.

– Я знаю, – лихорадочным шёпотом заговорила Ксения Георгиевна, зябко обхватив себя за плечи. – Всё это не правда. Он не мог совершить кражу. И ты, Афанасий, тоже на такое не способен. Я обо всем догадалась. Вы хотите спасти Мику. Я не прошу рассказывать, что именно вы задумали. Скажи только – я правильно догадалась?

– Да.

Она и в самом деле меня больше ни о чем не спрашивала. Опустилась на колени перед иконой и стала класть земные поклоны. Я никогда раньше не видел, чтоб её высочество проявляла такую набожность, даже в детстве. Кажется, она ещё и что-то шептала – вероятно, молитву, но слов было не разобрать.

Ксения Георгиевна молилась невыносимо долго. Полагаю, никак не менее получаса. А я стоял и ждал. Только убрал бутылку виски в саквояж. Не оставлять же её было в комнате великой княжны?

Лишь когда в доме все стихло и из парка, громко переговариваясь, вернулись преследователи, её высочество поднялась с колен. Подошла к секретеру, зазвенела там чем-то, а потом подозвала меня.

– Держи, Афанасий. Вам понадобятся деньги. У меня нет, сам знаешь. Но вот опаловые серьги и бриллиантовая брошь. Они мои собственные, не фамильные. Эти вещи можно продать. Наверное, они стоят много.

Я попытался возражать, но она и слушать не стала. Чтобы не ввязываться в долгий спор, который сейчас был бы совсем не ко времени, я взял драгоценности, твёрдо пообещав себе, что верну их её высочеству в целости и сохранности.

Затем Ксения Георгиевна вынула из шкафа длинный шёлковый кушак от китайского халата.

– Привяжи это к шпингалету и спускайся. До земли он не достанет, придётся прыгать. Но ведь ты храбрый, ты не побоишься. Храни тебя Господь.

Она перекрестила меня и вдруг поцеловала в щеку – я даже растерялся. И, верно от растерянности, спросил:

– Не передать ли что-нибудь господину Фандорину?

– Что я его люблю, – коротко ответила её высочество и подтолкнула меня к окну.

До земли я добрался без членовредительства. Парк преодолел тоже без приключений. У ограды, за которой располагалась Большая Калужская улица, почти пустая в этот вечерний час, остановился. Выждал, когда поблизости не будет прохожих, и очень ловко перебрался на ту сторону – в искусстве лазания через заборы я определённо добился немалых успехов.

Однако как действовать дальше, было неясно. Денег у меня так и не появилось, даже извозчика не наймёшь. И куда, собственно, ехать?

Я остановился в нерешительности.

По улице брёл мальчишка-газетчик. Совсем ещё недоросток, лет девяти. Кричал что было мочи, хотя покупать его товар здесь вроде бы было некому:

– Свежий «Грошик»! Газета «Грошик!» Газета объявлений! Кому кавалера, а кому неве-есту! Кому квартеру, а кому хорошее ме-есто!

Я встрепенулся, вспомнив о пари с Фандориным. Зашарил по карманам в надежде отыскать завалявшийся медный грош или копейку. За подкладкой лежало что-то круглое, плоское. Старинная серебряная монетка, петровский алтын.

Ну да ничего, авось в темноте не заметит.

Я подозвал газетчика, выдернул у него из сумки сложённый листок, кинул в кружку серебро – зазвенело не хуже, чем медь. Мальчишка как ни в чем не бывало поплёлся дальше, выкрикивая свои неуклюжие вирши.

Подойдя к фонарю, я развернул серую бумагу.

И увидел – на первой же полосе, прямо посередине, вершковыми буквами:

 

Мой орёл! Алмаз мой яхонтовый! Прощаю. Люблю. Жду весточки.

Твоя Линда.

 

 

Пиши на Почтамт, предъявителю казначейского билета № 137078859

 

Оно, то самое! Никаких сомнений! И ведь как ловко составлено – никому постороннему, кто про алмаз и обмен не знает, и в голову не придёт!

Но увидит ли Фандорин эту газету? Как ему сообщить? Где его теперь искать? Вот незадача!

– Ну как? – раздался из темноты знакомый голос. – Вот что значит н-настоящая любовь. Это страстное объявление напечатано во всех вечерних газетах.

Я обернулся, потрясённый такой счастливой встречей.

– Ну что вы, Зюкин, так удивились? Ведь ясно было, что, если вы сумеете выбраться из дому, то полезете через ограду. Я т-только не знал, в каком именно месте. Пришлось ангажировать четырех газетчиков, чтобы разгуливали вдоль забора и погромче выкрикивали про частные объявления. Вы непременно должны были клюнуть. Всё, Зюкин, пари вы проиграли. Плакали ваши замечательные подусники с бакенбардами.

 

Мая

 

Из зеркала на меня смотрела одутловатая, пухлогубая физиономия с намечающимся двойным подбородком и противоестественно белыми щеками. Лишившись усов, расчёсанных бакенбардов и пышных подусников, моё лицо словно бы вынырнуло из-за облака или из тумана и предстало передо мной голым, очевидным и незащищённым. Я был потрясён этим зрелищем – казалось, я вижу самого себя впервые. В каком-то романе я читал, что человек по мере прожитых лет постепенно создаёт собственный автопортрет, нанося на гладкий холст своей доставшейся от рождения парсуны узор из морщин, складок, вмятин и выпуклостей. Как известно, морщины могут быть умными и глупыми, добрыми и злыми, весёлыми и печальными. И под воздействием этого рисунка, наносимого самой жизнью, одни с годами становятся красивее, а другие уродливее.

Когда прошло первое потрясение и я пригляделся к автопортрету повнимательней, то понял, что не могу с определённостью сказать, доволен ли я этим произведением. Складкой у губ, пожалуй, да: она свидетельствовала о жизненном опыте и безусловной твёрдости характера. Однако в широкой нижней челюсти угадывалась угрюмость, а обвисшие щеки наводили на мысль о предрасположенности к неудачам. Поразительнее всего было то, что удаление растительности изменило мою внешность куда больше, чем давешняя рыжая борода. Я вдруг перестал быть великокняжеским дворецким и сделался каким-то комом глины, из которого теперь можно было слепить человека любого происхождения и звания.

Однако Фандорин, изучавший моё новое лицо с видом ценителя живописи, кажется, придерживался иного мнения. Отложив бритву, он пробормотал как бы самому себе:

– Вы плохо поддаётесь маскировке. Важность осталась, чопорная складка на лбу тоже никуда не делась, и посадка г-головы… Хм, Зюкин, вы на меня совсем непохожи, ни чуточки – разве что рост примерно совпадает… Ну да ничего. Линд знает, что я мастер по части перевоплощений. Столь очевидное несходство как раз может укрепить его людей в уверенности, что вы – это я. Кем бы вас нарядить? Пожалуй, сделаем вас чиновником, класса этак шестого-седьмого. На меньший чин вы никак не смотритесь. П-посидите тут, я схожу на Сретенку в магазин готового платья для военных и чиновников. Заодно и себе что-нибудь присмотрю. У нас в России человеку легче всего спрятаться за мундиром.

Вчера вечером, в той же газете «Грош», где поместил своё развязное объявление доктор Линд, Эраст Петрович нашёл извещение о сдаче квартиры:

Сдаётся на коронацию квартира из семи комнат с обстановкой, посудой и телефоном. У Чистых прудов. 500 рублей. Возможно пользование прислугой за отдельную плату. Архангельский пер., дом стат. сов-цы Сухоруковой. Спросить в швейцарской.

Количество комнат показалось мне чрезмерным, а цена – с учётом того, что коронационные торжества уже почти закончились – невообразимой, но Фандорин меня не послушал. «Зато близко от почтамта,» – сказал он. И ещё до исхода вечера мы обосновались в хорошей барской квартире, расположенной на первом этаже нового каменного дома. Швейцар был так рад получить плату вперёд, что даже паспортов не спросил.

Выпив чаю в пышно, но довольно безвкусно обставленной столовой, мы обсудили план дальнейших действий. Впрочем, наша беседа скорее являла собой монолог Фандорина, я же в основном слушал. Подозреваю, что для Эраста Петровича так называемое обсуждение было просто размышлением вслух, а обращения ко мне за мнением или советом следовало считать не более чем фигурами речи.

Правда, начал разговор именно я. Демарш Линда и обретение крыши над головой подействовали на меня самым ободряющим образом, так что от прежнего уныния не осталось и следа.

– Дело кажется мне не таким уж сложным, – объявил я. – Мы отправим письмо с изложением условий обмена и займём наблюдательный пост близ окошка, где выдают корреспонденцию для востребования. Когда появится предъявитель казначейского билета, мы незаметно за ним проследим, и он выведет нас к новому убежищу Линда. Вы сами говорили, что у доктора осталось всего два помощника, так что справимся и сами, без полиции.

На мой взгляд, план был весьма дельный, однако Фандорин взглянул на меня так, будто я сморозил какую-то глупость.

– Вы недооцениваете Линда. Фокус с предъявителем имеет совсем иной смысл. Доктор, конечно, ожидает, что я стану выслеживать его г-гонца. Линду наверняка уже известно, что я веду собственную игру и что власть мне больше не помогает, а наоборот, за мной охотится. То, о чем знает вся городская полиция, секретом уже не является. Стало быть, Линд думает, что я действую в одиночку. Я буду сидеть на почтамте, высматривая докторова связного, а тем временем кто-то другой высмотрит меня. Ловец сам попадёт в ловушку.

– Как же быть? – растерянно спросил я.

– Идти в ловушку. Д-другого способа нет. Ведь у меня есть козырь, о котором Линд не догадывается. Этот козырь – вы.

Я приосанился, потому что, не скрою, слышать такое из уст самодовольного Фандорина было приятно.

– Линд не знает, что у меня есть п-помощник. Я загримирую вас таким хитрым образом, что вы будете похожи – нет, не на Фандорина, а на загримированного Фандорина. Мы с вами почти одного роста, и это самое г-глав-ное. Вы существенно корпулентней, но это можно скрыть за счёт просторной одежды. Всякий, кто слишком долго будет торчать подле пресловутого окошка, вызовет подозрение, что он-то и есть замаскированный я.

– Однако при этом нетрудно будет опознать и человека Линда – ведь он тоже станет, как вы выразились, «торчать» где-то неподалёку.

– Вовсе необязательно. Люди Линда могут с-сменяться. Мы знаем, что у доктора осталось по меньшей мере два помощника. Они меня интересуют почти так же, как сам Линд. Кто они? Как выглядят? Что нам про них известно?

Я пожал плечами:

– Ничего.

– К сожалению, это действительно так. Спрыгнув в подземный склеп усыпальницы, я не успел ничего разглядеть. Как вы, должно быть, помните, на меня сразу накинулся тот увесистый господин, к-которому я был вынужден раздавить шейную артерию. Пока я с ним возился, Линд успел ретироваться, так и сохранив полнейшее инкогнито. Что же все-таки хотела сообщить нам про него Эмилия? «Это…» Что «это»? Он недовольно поморщился.

– Да что гадать. Про п-помощников же можно сказать только одно. Кто-то из них русский, или во всяком случае много лет прожил в России и в совершенстве владеет языком.

– С чего вы взяли?

Эраст Петрович взглянул на меня с сожалением.

– Текст объявления, Зюкин. По-вашему, иностранец написал бы про «алмаз яхонтовый»?

Он встал, прошёлся по комнате. Достал из кармана нефритовые чётки, пощёлкал зелёными шариками. Пе знаю, откуда эти чётки взялись – вероятно, из саквояжа. Оттуда же несомненно появилась и белая рубашка с отложным воротником, и лёгкий кремовый пиджак. А бутылка виски, подарок мистера Фрейби, перекочевала из саквояжа на буфет.

– Завтра, а в-верней уже сегодня, у нас с Линдом состоится решительное сражение. Мы оба это понимаем – и я, и он. Ничья исключается. Такова уж особенность нашего т-товарообмена: каждый твёрдо намерен забрать всё, ничем при этом не поступившись. Что такое в нашем случае означала бы «ничья»? Мы с вами спасаем заложников и лишаемся «Орлова». – Фандорин кивнул на саквояж, куда накануне он спрятал камень. – Линд остаётся жив, я тоже. Это не устраивает ни его, ни меня. Нет, Зюкин, ничьей не будет.

– А вдруг мадемуазель и Михаил Георгиевич уже мертвы? – произнёс я вслух то, чего страшился больше всего.

– Нет, они живы, – уверенно заявил Фандорин. – Линд отлично знает, что я не д-дурак – камня не отдам, пока не удостоверюсь в том, что заложники живы. – Он ещё разок щёлкнул чётками и спрятал их в карман. – Стало быть, действуем так. Вы в к-качестве мнимого Фандорина следите за окошком. Люди Линда следят за вами. Истинный Фандорин следит за ними. Всё очень просто, не правда ли?

Его самоуверенность вселила в меня надежду, но в то же время и взбесила. Именно в эту минуту мучительное сомнение, терзавшее меня со вчерашнего вечера, разрешилось: я не стану передавать ему слова Ксении Георгиевны. Господин Фандорин и без того слишком высокого мнения о своей персоне.

Он сел к столу и, немного подумав, набросал несколько строк по-французски. Я смотрел ему через плечо.

Для меня, в отличие от Вас, люди значат больше, чем камни. Вы получите свой алмаз. Сегодня в четыре часа пополуночи привозите мальчика и женщину на пустырь, что у поворота с Петербургского шоссе к Петровскому дворцу. Там и совершим обмен. Я буду один. Сколько людей будет с Вами, мне безразлично.

Фандорин.

– Почему именно там и почему в такое странное время? – спросил я.

– Линду п-понравится: глухой предрассветный час, пустынное место. В сущности это не имеет никакого значения. Дело решится раньше… Ложитесь спать, Зюкин. Завтра у нас будет интересный день. А я схожу брошу письмо в почтовый ящик на Почтамте. Корреспонденция, поступившая утром, выдаётся с трех часов дня. Тогда вы и заступите на свой пост. Но сначала мы п-преобразим вас до неузнаваемости.

От этих слов я поёжился. И, как выяснилось, не напрасно.

 

* * *

 

Московский почтамт показался мне нехорош, с петербургским и не сравнить – темноватый, тесный, безо всяких удобств для посетителей. Городу с миллионным населением, на мой взгляд, следовало бы обзавестись главной почтовой конторой непрезентабельней. Однако для моих целей убожество этого казённого заведения оказалось очень даже кстати. Из-за скученности и неважного Освещения моё бесцельное блуждание по залу меньше бросалось в глаза. Фандорин вырядил меня коллежским советником Министерства земледелия и государственных имуществ, так что смотрелся я важно. К чему бы такому солидному человеку, с чисто выбритыми брылями, подпёртыми крахмальным воротничком, столько часов кряду фланировать меж обшарпанных стоек? Несколько раз я как бы ненароком вставал у щербатого зеркала, чтобы незаметнее наблюдать за приходящими. Чего греха таить – хотелось и себя получше разглядеть.

По-моему, обличье особы шестого класса было мне очень даже к лицу. Я словно родился при бархатных, украшенных золотым позументом петлицах и Владимире на шее (орден был всё оттуда же, из саквояжа). Никто из посетителей не пялился на меня с удивлением или недоверием – чиновник как чиновник. Разве что служитель, сидевший в окошке корреспонденции до востребования, со временем стал бросать в мою сторону внимательные взгляды. И то – ведь я маршировал мимо него с трех часов пополудни. А присутственные часы на почтамте в коронационные дни по случаю обилия почтовых отправлений были продлены аж до девяти, так что вышагивать мне пришлось долгонько.

Но служащий-то ладно, оно и Бог бы с ним. Хуже было то, что время шло впустую. Никто из подходивших к окошку не предъявлял казначейских билетов. Никто не вертелся поблизости подозрительно долго. Не заметил я и того, о чем предупреждал Фандорин: чтобы кто-то выходил из зала, а затем появлялся в нем вторично.