Серия: Приключения Эраста Фандорина – 8 19 страница

Мадемуазель, наморщив лоб, сосредоточенно внимала причитаниям Фандорина и, кажется, всё или почти всё понимала.

– О да, Линд действительно ненавидит женщин, – горько усмехнулась она. – В этом я имела возможность убедиться на собственном опыте. За все время неволи я получила один раз кусок хлеба и дважды кружку воды. Хорошо хоть рядом была бочка с этой вашей ужасной капустой… Меня держали на цепи, раздетой. А вчера вечером Бэнвилл, то есть Линд, спустился вниз злой как тысяча чертей и, ни слова ни говоря, принялся пинать меня ногами! Кажется, у него случилась какая-то неприятность. Была сильная боль, но ещё сильнее был страх. – Эмилия передёрнулась и натянула одеяло до самого подбородка. – Это не человек, а какой-то сгусток зла. Он избивал меня, не произнося ни единого слова, и впал в такое ожесточение, что если бы не владелец дома, доктор, вероятно, забил бы меня до смерти. Кстати, хозяин – довольно высокий человек с хмурым лицом – единственный не мучил меня. Это он дал мне хлеб и воду.

Мадемуазель осторожно дотронулась до заклеенной брови.

– Вы видели, Эраст, как Линд меня отделал. Мерзавец! И, главное; совершенно ни за что!

– Разозлился, когда узнал, что лишился двух своих помощников, – пояснил я. – Господин Фандорин одного из них убил, а другого передал полиции.

– Жалко, Эраст, что вы не убили обоих, – сказала она, шмыгнув носом и смахнув с ресницы злую слезу. – Эти немцы были настоящие скоты. Которого из них вы прикончили – такого, с оттопыренными ушами, или веснушчатого?

– Веснушчатого, – ответил Эраст Петрович. А я не успел рассмотреть ни того, ни другого – ведь в подворотне было темно.

– Ничего, – заметил я. – Зато теперь доктор остался в полном одиночестве.

Фандорин скептически поджал губы:

– Вряд ли. Кто-то ведь ещё стережёт мальчика. Если бедный ребёнок ещё жив…

– О, малыш жив, я в этом уверена! – воскликнула мадемуазель. – Во всяком случае, вчера вечером был ещё жив. Когда хозяин оттащил от меня рассвирепевшего Бэнвилла, я слышала, как тот прорычал: «Если бы не камень, я бы послал ему головы обоих – и мальчишки и бабы» Думаю, Эраст, он имел в виду вас.

– Слава Богу! – вырвалось у меня.

Я обернулся на висевшую в углу иконку Николая Угодника и перекрестился. Михаил Георгиевич жив, надежда остаётся!

Однако было ещё один вопрос, который терзал меня. О таком не спрашивают, а спросив, не имеют права рас считывать на ответ. И всё же я решился:

– Скажите, они… они… совершали над вами насилие? Для ясности я произнёс эти слова по-французски. Благодарение Богу, Эмилия не оскорбилась – напротив, печально улыбнулась:

– Да, Атанас, они совершали надо мной насилие, как вы могли бы заметить по моим синякам и шишкам. Единственное утешение, что это было не то насилие, которое, очевидно, имеете в виду вы. Эти господа, вероятно, предпочли бы наложить на себя руки, чем вступить в физиологические отношения с женщиной.

От этого смелого, прямого ответа я вконец стушевался и отвёл глаза. Если мне что-то и не нравилось в мадемуазель Деклик – так это неженская точность в выражениях.

– Итак, подведём итоги, – объявил Фандорин, сцепив пальцы. – Мы вытащили из лап доктора Эмилию. Это раз. Мы теперь знаем, как выглядит доктор Линд. Это два. Мы вернули драгоценности императрицы. Это три. Половина дела сделана. Остались сущие пустяки. – Он тяжело вздохнул, и я понял, что про пустяки сказано в ироническом смысле. – Освободить мальчика. И уничтожить Линда.

– Да-да! – порывисто приподнялась с подушки мадемуазель. – Убить эту подлую гадину! – Она жалобно посмотрела на меня и тоненьким голосом произнесла. – Атанас, вы не представляете, какая я голодная…

Ах, тупой, бесчувственный чурбан! Фандорину что, его только Линд интересует, но я-то, я-то хорош!

Я кинулся к дверям, однако Эраст Петрович ухватил меня за полу пиджака.

– Куда это вы, Зюкин?

– Как куда? В столовую. Там в буфете есть сыр, печенье, а в леднике – паштет и буженина.

– Никакой б-буженины. Стакан сладкого чаю с ромом и кусочек чёрного хлеба. Больше пока нельзя.

Он был прав. После голодания не следует нагружать желудок тяжёлой пищей. Но сахару я положил четыре ложки, отрезал изрядный ломоть хлеба и плеснул в стакан побольше виски из бутылки мистера Фрейби.

Мадемуазель выпила чаю, улыбаясь разбитыми губами, и её бледные щеки порозовели.

Моё сердце сжималось от невыразимой жалости. Если бы мне сейчас попался гнусный доктор Линд, избивавший ногами беспомощную женщину, я бы взял его руками за горло, и никакая сила не сумела бы разжать моих пальцев.

– Вам нужно поспать, – сказал Фандорин поднимаясь. – Утром мы решим, как действовать дальше. Афанасий Степанович, – перешёл он на русский, – не согласитесь ли вы п-переночевать вот здесь, в креслах? На случай, если Эмилии что-нибудь понадобится?

Он ещё спрашивал! Мне так хотелось побыть с ней наедине. Просто помолчать. А если получится, то и сказать о чувствах, теснивших мою грудь. Только где же взять такие слова?

Фандорин вышел. Эмилия с улыбкой смотрела на меня, а я, жалкий, неуклюжий урод всё облизывал губы, откашливался, сжимал и разжимал пальцы. Наконец решился заговорить:

– Я… Мне весьма недоставало вас, госпожа Деклик.

– Ви можете звать меня «Эмили», – тихо сказала она.

– Да, хорошо. Это и в самом деле не будет чрезмерной фамильярностью, потому что после всего, через что вы… то есть мы с вами… то есть все мы прошли, я смею надеяться, что вы и я… – Я запнулся и мучительно покраснел. – Что мы с вами…

– Да? – ласково кивнула она. – Говохите, говохите.

– Что мы с вами можем считаться не просто сослуживцами, а друзьями.

– Дхузьями?

Мне показалось, что в её голосе прозвучало разочарование.

– Нет, я, конечно, не настолько самонадеян, чтобы иметь в виду какую-то особенно тесную или близкую дружбу, – быстро поправился я, чтобы она не подумала, будто я, пользуясь положением, навязываюсь ей в наперсники. – Мы просто стали с вами добрыми приятелями. И я очень этому рад… Вот.

Больше я ничего не сказал, потому что, по-моему, в наших отношениях и так произошёл весьма существенный сдвиг: узаконилось обращение по имени, а кроме того я предложил ей дружбу и, судя по всему, моё предложение было принято благосклонно.

Однако Эмилия смотрела на меня так, словно ожидала от меня чего-то ещё.

– Вы смотхите на меня как на дхуг, пхиятель? – спросила она после долгой паузы, как бы уточняя.

– Да, как на дорогого друга, – осмелев, подтвердил я. Тогда мадемуазель вздохнула, закрыла глаза и тихо проговорила:

– Пхостите, Атанас. Я очень усталая. Я буду спать.

Я не заметил, когда она заснула. Грудь вздымалась и опускалась всё так же ровно, чуть подрагивали длинные ресницы, а время от времени по чертам пробегала лёгкая тень – словно тучка по глади лазурных вод.

Всю ночь я то погружался в короткий, невесомый сон, то снова просыпался. Достаточно было Эмилии шевельнуться или вздохнуть чуть глубже, и я сразу открывал глаза – не нужно ли принести воды, укутать, поправить подушку. Эти частые пробуждения были нисколько не мучительны, а, наоборот, приятны и даже сладостны. Давно, очень давно не ощущал я такого покоя.

 

Мая

 

Завтрак я подал уже самый настоящий: с фарфором и серебром, на крахмальной скатерти. Без повара приготовить что-нибудь пристойное, конечно, невозможно, но все же был омлет, сыры, копченья.

Эмилия сегодня выглядела гораздо лучше и ела с большим аппетитом. Глаза её оживлённо блестели, голос был звонок и весел. Женщины обладают поразительной способностью быстро излечиваться от самых тяжких недугов, если их жизненные условия внезапно меняются к лучшему – я множество раз бывал свидетелем подобных преображений. Правда и то, что лучше всего на представительниц слабого пола действует окружение мужчин и мужская внимательность, а уж в этом смысле мы обращались с мадемуазель, как с истинной королевой.

Фандорин вышел к завтраку в утреннем смокинге и белом галстуке, очевидно, тем самым демонстрируя, что вольности, к которым он был вынужден прибегнуть накануне, никоим образом не уменьшили его почтительности по отношению к гостье. Я оценил этот жест. По правде сказать, моё направление мыслей было сходным, только вот, в отличие от Эраста Петровича, я не имел во что переодеться и удовольствовался тем, что как следует выбрил свою Голую физиономию.

Когда пили кофей (я тоже сидел за столом, потому что находился в этой компании не в качестве дворецкого, а как приватное лицо), Эраст Петрович заговорил о деле. Беседа шла на французском.

– Я мало спал минувшей ночью, зато много размышлял. Теперь мне понятно, чем была вызвана моя непростительная ошибка. Я не ожидал от доктора Линда такой дерзости – во всех прежних своих операциях он вёл себя очень осторожно. Но о чевидно, на сей раз куш был слишком велик, и Линд решил занять самую выигрышную позицию. Находясь в Эрмитаже, он мог наблюдать за всеми нашими приготовлениями. А ещё одним источником получения сведений для него, конечно же, был мистер Карр, столь искусно подставленный Симеону Александровичу. Драма с африканской ревностью, вероятно, была не более чем спектаклем. Генерал-губернатор откровенничал с душкой-англичанином, а тот потом пересказывал услышанное мнимому лорду Бэнвиллу.

– Быть может, дерзость доктора объясняется тем, что он решил, завладев такой грандиозной добычей, навсегда удалиться от дел? – предположила Эмилия. – В конце концов, сколько денег нужно человеку?

Фандорин скривил угол рта.

– Я не знаю, что этому человеку больше нужно – деньги или само злодейство. Это не обычный стяжатель. Это настоящий поэт зла, виртуозный инженер коварства и жестокости. Я уверен, что доктор получает наслаждение от выстраивания головоломных преступных конструкций, и на сей раз он превзошёл самого себя – возвёл истинную Эйфелеву башню. Мы подкосили это замысловатое сооружение, и оно рухнуло, но своими обломками, кажется, существенно повредило здание российской монархии.

Я тяжко вздохнул, подумав о том, что вчерашняя катастрофа и в самом деле может привести к непредсказуемым последствиям. Как бы не вышло бунта. А уж о том, что станут писать эмигрантские газеты или пресса недружественных стран, и помыслить было страшно.

– Я не очень поняла вашу аллегорию об обрушившейся башне, но мне кажется, Эраст, вы очень верно подметили главную особенность натуры Линда, – согласно закивала Эмилия. – Он именно поэт зла. И ненависти. Этот человек полон ненависти, он буквально ею сочится. Если б вы только слышали, как он произносит ваше имя! Я уверена, что сведение счётов с вами для него значит ничуть не меньше, чем этот злосчастный бриллиант. Кстати, я правильно поняла смысл выкриков доктора? Камень остался у вас?

– Хотите взглянуть?

Фандорин достал из кармана свёрнутый платок, вынул бриллиант, и голубоватые грани засверкали радужными огоньками, притянув лучи утреннего солнца.

– Как много света, – задумчиво произнесла мадемуазель, чуть прищурившись от нестерпимого сияния. – Я знаю, что это за свет. За века камень загасил множество жизней, и все они теперь светятся там, внутри. Держу пари, что за последние дни, напитавшись новым кормом, «Орлов» засверкал ещё ярче.

Она взглянула на меня – вернее, на мою макушку и сказала:

– Простите, Атанас, вчера я была слишком увлечена собой и даже не спросила, что с вами случилось. Откуда у вас на голове эта багровая шишка?

– Ах, вы ведь ничего не знаете! – спохватился я. – Поэтому и про Эйфелеву башню не поняли.

И я поведал ей про вчерашнее побоище на Ходынском поле, завершив свой рассказ словами:

– Линд не только безжалостен, но и сверхъестественно ловок. Тысячи людей погибли, а он вышел сухим из воды.

– Нет-нет, здесь не только ловкость, – всплеснула рукой мадемуазель, и покрывало сползло с её плеча.

Вероятно, со стороны наша троица выглядела престранно: Фандорин в белом галстуке, я в порванной куртке и дама, укутанная в шёлковое покрывало – иного одеяния для Эмилии взять было негде.

– По-моему, доктор Линд из тех людей, кто любит одним выстрелом убить двух зайцев, – продолжила мадемуазель. – Когда мы бежали тем ужасным подземным ходом, он по-немецки сказал своим людям – уже после того, как вы крикнули ему про обмен: «У меня в Москве ещё четыре дела: бриллиант, Фандорин, принц Симон и этот иуда Карр». Таким образом, я полагаю, Эраст, что ваше предположение относительно игры в ревность неверно. Линд и в самом деле оскорблён изменой своего любовника. А что до вчерашней катастрофы, то вероятнее всего, она преследовала и другую цель: поквитаться с московским генерал-губернатором. Если бы Линд хотел просто скрыться, он бы выдумал что-нибудь менее сложное и рискованное. Его ведь и самого могли растоптать в давке.

– Вы очень умная женщина, мадемуазель, – с серьёзным видом сказал Эраст Петрович. – Так вы полагаете, что жизнь любителя крашеных гвоздик в опасности?

– Безусловно. Линд не из тех людей, кто отступает или прощает. Неудачи лишь разогреют кипящую в нем ненависть. Знаете, у меня создалось ощущение, что гомосексуализму эти люди придают какое-то особенное, почти мистическое значение. Линдовы головорезы не просто боялись или уважали своего главаря. Мне показалось, что они в него влюблены – если здесь уместно это слово. Линд вроде султана в гареме, только вместо одалисок его окружают воры и убийцы. Думаю, насчёт мистера Карра вы были правы – для Линда он вроде болонки или левретки, совмещение полезного с приятным. Я уверена, что доктор ему не спустит измены.

– Значит, Карра нужно выручать. – Фандорин положил на стол скомканную салфетку и поднялся. – Эмилия, мы отправим вас в Эрмитаж, и вы предупредите англичанина об опасности.

– Вы предлагаете мне явиться во дворец замотанной в эту тряпку? – негодующе воскликнула мадемуазель. – Ни за что! Лучше уж вернуться в погреб!

Эраст Петрович озадаченно потёр подбородок.

– В самом деле. Я об этом не подумал. Зюкин, вы п-понимаете что-нибудь в дамских платьях, шляпках, туфлях и всём таком?

– Совсем немного, – признался я.

– А я и того меньше. Но делать нечего. Дадим Эмилии возможность совершить утренний т-туалет, а сами тем временем наведаемся на Мясницкую, в магазины. Что-нибудь купим. Эмилия, вы доверитесь нашему вкусу?

Мадемуазель прижала руку к груди:

– Вам, мои дохогие господа, я довехяю во всиом.

 

* * *

 

У Мясницких ворот мы остановились, в нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.

– Как вам вон тот? – показал Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». – Раз п-парижские, то, верно, хорошие?

– Я слышал, как её императорское высочество говорила, что в этом сезоне мода на всё лондонское. К тому же, не будем забывать, что мадемуазель Деклик не имеет и того, без чего приличные дамы не обходятся.

– В к-каком смысле? – уставился на меня непонятливый Фандорин, и пришлось выразиться прямее:

– Нижнее бельё, чулки, панталоны.

– Да-да, действительно. Вот что, Зюкин, я вижу, что вы в т-таких делах человек сведущий. Командуйте.

Первая трудность возникла в обувной лавке. Глядя на штабеля коробок, я вдруг сообразил, что совершенно не представляю, какой нам нужен размер. Но здесь кстати пришлась фандоринская наблюдательность. Он показал приказчику свою ладонь и велел:

– Вот столько плюс полтора дюйма. Думаю, будет в самый раз.

– А какой прикажете фасончик? – изогнулся приказчик. – Имеем прюнелевые башмачки на каблучке в три четверти – последний шик-с. Или вот не угодно ли атласные баретки, туфли из набивного сатентюрк, кимринские юфтевые полусапожки, шоссюрки от «Альбен Пико»?

Мы переглянулись.

– Давайте те, которые последний шик, решился Фандорин и заплатил девятнадцать рублей пятьдесят копеек.

С сиреневой коробкой в руке мы двинулись дальше. Вид этого изящного картонного сооружения напомнил мне об ином вместилище, которого я не видел со вчерашнего вечера.

– А где шкатулка? – спросил я, внезапно забеспокоившись. – Не ровен час, влезут воры. Известно, сколько в Москве всякой швали.

– Не б-беспокойтесь, Зюкин. Шкатулку я спрятал так, что и сыскной отдел полиции не отыщет, – успокоил он меня.

Платье и шляпку мы купили довольно легко, в магазине «Бо Брюммель. Товары из Лондона». Нам обоим пришлось по сердцу светло-палевое платье из барежа-шамбери с золотой нитью и накидкой-сорти. Фандорин выложил за него сто тридцать пять рублей, и, ей-богу, оно стоило этих денег. Шляпка из кружевного тюля с шотландским фаншоном (мой выбор) встала в четвертную. Эрасту Петровичу показались излишеством бумажные фиалки на тулье, а на мой взгляд они отлично шли к глазам Эмилии.

Тяжело пришлось в магазине дамского белья. Здесь мы задержались надолго, потому что не могли толком ответить ни на один вопрос продавщицы. Фандорин выглядел смущённым, я же и вовсе был готов под землю провалиться – особенно, когда бесстыжая девица стала допытываться про размер бюста.

Именно в этой лавке я подслушал разговор, от которого моё настроение решительно испортилось, так что я перестал участвовать в обсуждении покупок, всецело положившись на Эраста Петровича.

Разговаривали две дамы – вполголоса, но было отлично слышно.

–…А государь прослезился и говорит: «Это знак свыше, что мне не нужно царствовать. Я сложу с себя венец и уйду в монастырь, чтобы весь остаток моих дней молиться о душах погибших», – говорила одна, полная и важная, но, судя по виду, не из самого большого света. – Мой Серж слышал это собственными ушами, потому что вчера состоял при его высочестве дежурным чиновником.

– Какое величие души! – восхитилась собеседница, дама помоложе и попроще, взиравшая на толстуху с почтением. – А что Симеон Александрович? Неужто правду говорят, что это именно он уговорил царя и царицу все-таки отправиться на этот злосчастный бал?

Я потихоньку подобрался ближе, делая вид, что увлечён разглядыванием каких-то кружевных штанишек с рюшами и оборочками.

– Сущая правда, – понизила голос первая. – Серж слышал, как его высочество сказал: «Эка важность! Быдло потоптало друг друга в давке за дармовщиной. Полно ребячиться, Ники, ступай царствовать».

Вряд ли у полной дамы хватило бы фантазии такое выдумать. Как это похоже на Симеона Александровича – повторить слово в слово фразу, некогда сказанную Александру Благословенному убийцей его венценосного отца!

– Ах, Филиппа Карловна, но зачем же было в такой вечер отправляться на бал к французскому посланнику!

Филиппа Карловна скорбно вздохнула, возвела очи горе.

– Что я могу вам ответить, Полинька? Лишь повторить слова Сержа: «Кого захочет наказать – лишит разума». Видите ли, граф Монтебелло специально для бала велел привезти из Франции сто тысяч роз. Если бал перенести, розы бы завяли. Поэтому их величества посетили раут, но в знак траура не стали танцевать. А по Москве среди простонародья уже слухи ходят, что царь со своей немкой отплясывали да радовались, что столько православных душ загубили. Ужасно, просто ужасно!

Господи, подумал я, какое непростительное легкомыслие. Из-за каких-то роз настроить против себя всю Россию! Трагедию на Ходынке ещё можно было бы объяснить несчастным стечением обстоятельств, устроить показательный суд над организаторами гуляний – что угодно, только бы сохранить авторитет высочайшей власти. А теперь всеобщая ненависть обрушится не на московского генерал-губернатора, а на царя с царицей. И все будут повторять: розы им дороже людей.

Мы шли по улице обратно, неся множество коробок и свёртков. Не знаю, о чем размышлял Фандорин, не слышавший разговора двух покупательниц, но вид у него был сосредоточенный – вероятно, он выстраивал план дальнейших действий. Я сделал над собой усилие и тоже перестроился на практический лад: как разыскать беглого лорда Бэнвилла, а вместе с ним Михаила Георгиевича?

И вдруг остановился как вкопанный.

– А Фрейби? – вскричал я.

– Что Фрейби?

– Мы совсем про него забыли, а он тоже человек Линда, это очевидно! И доктор оставил его в Эрмитаже неспроста – чтобы иметь своего соглядатая. Ну конечно! – простонал я, переживая от запоздалости своего озарения. – Фрейби с самого начала вёл себя странно. В первый же день он сказал, что в доме наверняка есть шпион. Нарочно уводил в сторону, чтоб на него не пало подозрение! И ещё, я совсем забыл вам сказать. Когда я с лейтенантом Эндлунгом отправлялся выслеживать Бэнвилла и Карра, Фрейби сказал мне: «Сегодня смотрите лучше». Это ещё тогда меня поразило – как будто он знал, на какое дело я отправляюсь!

– «Сегодня смотрите лучше»? Так и сказал? – удивился Фандорин.

– Да, при помощи своего словаря.

Разговор пришлось прервать, потому что мы уже подходили к дому.

Мадемуазель встретила нас всё в том же покрывале, однако причёсанная, похорошевшая и благоухающая.

– О, подахки! – воскликнула она, с восторгом разглядывая нашу поклажу. – Ах, скохее, скохее!

И принялась прямо в прихожей развязывать ленты и тесёмки.

Мы с Фандориным стояли в сторонке и волновались.

– Mon Dieu, qu'est que c'est? – пробормотала Эмилия, извлекая из розовой обёртки выбранные Эрастом Петровичем панталоны. – Quelle horreur! Pour qui me prenez vous!?^[42]

На Фандорина было жалко смотреть. Он совсем сник, когда мадемуазель объявила, что розовый корсет с лиловой шнуровкой совершенно вульгарен, такие носят только кокотки, а по размеру превосходит её скромные пропорции по меньшей мере втрое.

Я был возмущён. Этому человеку ничего нельзя поручить! Стоило мне на минуту отвлечься, и он всё испортил. Из всех его приобретений одобрение получили только шёлковые чулки.

Но дальше меня ждал удар Достав из коробки чудесную шляпку с фиалками, которая мне так понравилась мадемуазель сначала удивлённо подняла брови, а потом прыснула. Подбежала к зеркалу, повертела головой и так и этак.

– Un vrai epouvanteil!^[43] – таков был безжалостный приговор.

Замечательное платье из барежа-шамбери и прюнелевые башмачки, последний парижский шик, получили не менее суровую оценку.

– Я вижу, господа, что в самых важных вещах доверять вам нельзя, – со вздохом заключила Эмили. – Ладно, только бы доехать до Эрмитажа, а там пepeоденусь.

Перед тем, как усадить мадемуазель в пролётку Эраст Петрович давал последние наставления:

– Расскажете, что мы с Зюкиным выручили вас из плена и продолжаем заниматься розысками Линда. Наш адрес не выдавайте. Про то, что «Орлов» и прочие драгоценности у нас, вам ничего не известно. Отдыхайте, набирайтесь сил. И вот ещё что. – Он перешёл на шёпот, хотя извозчик все равно по-французски понять не мог – Судя по всему, Фрейби – человек Линда. Приглядывайте за ним и будьте особенно осторожны. Но Карновичу об этом ни слова, а то полковник от рвения может всё испортить про Бэнвилла же непременно ему расскажите – пусть полиция подключится к розыскам, это осложнит Линду существование. Ну всё, до свиданья. Если будет что-то срочное – телефонируйте. Номер вам известен…

И он пожал ей руку. Ах, перчатки, сообразил я. Мы совсем забыли купить для неё перчатки!

– До свидания, друзья мои. – Эмилия похлопала длинными ресницами, перевела взгляд с Фандорина на меня. – Я навеки ваша должница. Вы вызволили меня из этого кошмарного подвала, где я задыхалась от запаха ха гнилой картошки. – Её серые глаза озорно блеснули.

– Это было очень романтично, совсем как в рыцарском романе. Правда, мне не доводилось слышать, чтобы рыцари, освобождая красавицу из заколдованного замка, прибегали к помощи дворницкого лома.

Она помахала нам рукой на прощанье, и коляска двинулась в сторону Мясницких ворот.

 

* * *

 

Мы долго смотрели вслед – пока пролётка не скрылась за поворотом. Я искоса взглянул на Фандорина. Вид у него был задумчивый и даже несколько растерянный. Это мне совсем не понравилось. Уж не проникся ли сей ловелас особенными чувствами к Эмилии?

– Что дальше? – с нарочитой сухостью спросил я.

Лицо Фандорина вдруг стало мрачным и решительным, но ответил он мне не сразу, а после весьма продолжительной паузы.

– Итак, Зюкин, женщины и обозы в безопасном месте. Мы снова на т-тропе войны. Доктор Линд разгуливает на свободе, а это значит, что наша задача не выполнена.

– Важнее всего спасти его высочество, – напомнил я. – Я надеюсь, что чувство мести не заставит вас пренебречь судьбой Михаила Георгиевича.

Он смутился – это было видно. Значит, моё напоминание оказалось кстати.

– Да-да, конечно. Но в любом случае нужно сначала д-добраться до нашего неугомонного доктора. Как это сделать?

– Через Фрейби, – пожал плечами я. – Наверняка у батлера есть какая-то связь с Линдом.

– Я вот всё думаю про мистера Фрейби. – Эраст Петрович поднялся по ступенькам и открыл дверь. – Что-то здесь не складывается. Если он, действительно, человек Линда, то зачем бы ему предупреждать вас про шпиона? И зачем г-говорить, чтобы вы смотрели за его господином в оба? Что-то здесь не так. Не могли бы вы припомнить, какие именно слова он произнёс?

– Очень хорошо запомнил. «Вы смотреть лучше сегодня». Каждое слово по очереди выуживал из лексикона.

– Хм. А как это было по-английски? You… watch out today?

– Нет, как-то по другому. – Я нахмурил лоб, роясь в памяти. – Что-то такое на букву «б».

– На «б»? Better?

– Да, именно так!

– Ну-ка, попробуем восстановить английскую фразу. «Вы» – это you, «смотреть» – это see или look, потом better, «сегодня» – это today. «You see better today» – это бессмыслица. Стало быть, получается «you look better today».

– Да, правильно! Те самые слова! – обрадовался я. Эраст Петрович развёл руками:

– Тогда, Зюкин, вынужден вас разочаровать. Это вовсе не рекомендация получше следить за Линдом, а выражение, означающее «Сегодня вы выглядите лучше».

– Всего лишь? – разочаровался я.

– Увы. Вы с мистером Фрейби стали жертвами буквального перевода.

Кажется, Фандорин был горд своей маленькой победой. Ещё бы – после вчерашнего конфуза с Бэнвиллом его слава аналитического гения изрядно потускнела.

– Нельзя чересчур доверяться с-словарям. А вот относительно шпиона он вам дал совет дельный. Мне надо было над этим задуматься с самого начала. В Эрмитаже наверняка был кто-то, шпионивший на Линда. Доктору было известно всё: и время вашего прибытия, и распорядок дня, и даже то, куда и в каком составе вы отправились на прогулку. Бэнвилл, Карр и Фрейби появились слишком поздно – они просто не успели бы всего этого выяснить.

– Кто же тогда шпион?

– Давайте думать. – Эраст Петрович сел в гостиной на диван, закинул ногу на ногу. – Постойте-ка… Ну конечно!

Он хлопнул себя по колену.

– Вы слышали, как П-почтальон вчера, на Ходынке, увидев вас, крикнул «Зюкин»? – Разумеется, слышал.

– А откуда он, собственно знал, что вы – Зюкин? Разве вы с ним з-знакомы?

– Нет, но он видел меня на почтамте и, естественно, запомнил.

– Кого он видел на почтамте? – Эраст Петрович вскочил на ноги. – Чиновника министерства земледелия и государственных имуществ. Почтальон должен был решить, что это переодетый Фандорин. Однако он каким-то образом понял, что это вы, хотя никогда п-прежде вас не видел. Откуда, спрашивается, такая сверхъестественная проницательность?

– Ну, очевидно, ему позднее разъяснил Линд, – предположил я.

– Хорошо, это очень даже возможно. Но откуда доктор-то знал о вашем участии в операции? Письмо, в котором я назначал встречу, было написано от моего имени, без какого-либо упоминания о вас. Разве вы кому-нибудь г-говорили, что стали моим помощником в этом рискованном деле?

Я немного поколебался и решил, что в таком ответственном деле скрытничать ни к чему.

– Когда мы проникли в Эрмитаж, я рассказал о наших планах двоим. Но когда я вам объясню, как это произошло, вы поймёте, что другого выхода…

– Кому? – быстро спросил Эраст Петрович. – Имена!

– Её высочеству…

– Вы видели Ксению? – взволнованно перебил он меня. – Что она сказала? Я сухо ответил:

– Ничего. Она спрятала меня, и этого довольно.

– А кто был второй? – вздохнув, спросил Фандорин. – Мой московский помощник Сомов. Он оказался благородным человеком. Не только не выдал, но и обещал помощь…

И я пересказал содержание своего разговора с Сомовым, стараясь припомнить всё в точности.

– Ну так Сомов и есть тот самый шпион, – пожал плечами Эраст Петрович. – Это яснее ясного. Он обосновался в Эрмитаже ещё до вашего прибытия из Петербурга. Знал в доскональности и дом, и расположение комнат. Наверняка отлично изучил парк и присмотрел места для засады. Легко было д-догадаться, что после утомительного переезда ребёнка поведут гулять. А о том, что вы действуете со мной заодно, кроме Сомова сообщить Линду никто не мог.

Я молчал. Возразить на слова Фандорина было нечего, однако я уже составил о Сомове мнение, расставаться с которым мне не хотелось.

– Я вижу, вы сомневаетесь? Что ж, д-давайте удостоверимся. Вы сказали, что Сомова переселили в вашу комнату? Значит, у него там есть телефон. Позвоните ему. Скажите, что мы в отчаянном положении и что нам нужна его помощь.

– А что дальше?

– А дальше передадите т-трубку мне.

Я назвал барышне номер, Эраст Петрович приложил к уху отводную трубку и мы стали ждать. Очень долго раздавались лишь сигналы, и я уж было решил, что Корней Селифанович хлопочет по хозяйственным делам где-нибудь в дальней части дворца, но минуты через три послышался щелчок и запыхавшийся голос Сомова произнёс: