II. Воскресение из мертвых

Часы над их головами показывают без четверти десять, но чего еще можно ожидать? Они отлично знают, зачем пронзительно гудят неоновые лампы на потолке, покрытом сетью тонких трещин, зачем беспрестанно разносится гулкое эхо хлопающих дверей; к чему тяжелый стук сапог с полумесяцами подковок, высекающими искры из кафельных плиток непривычно высоких коридоров. Они догадываются также, почему не светят лампы позади и почему повсюду царит тягостный сумрак. И они с восхищением и удовлетворением склонили бы головы перед этой великолепно отработанной системой, если бы им не надо было сгорбившись сидеть на скамейке, отполированной сотнями и сотнями задов, и следить за алюминиевой ручкой двери под номером двадцать четыре в ожидании момента, когда им позволят войти и дадут («не более чем…») две-три минуты на то, чтобы рассеять «павшую на них тень подозрения». Ибо о чем могла идти речь, как не о вздорном недоразумении, возникшем, по всей вероятности, из-за добросовестных, вне всякого сомнения, но несколько излишне ретивых чиновников? Противоречащие друг другу слова то и дело начинают кружиться в бесцельном водовороте, соединяясь в хрупкие и до боли бесполезные фразы, которые – как наскоро построенный мост под первыми тремя шагами – скрипнув, с роковым треском обрушиваются, чтобы снова и снова зачарованно возвращаться к бумаге с официальным обращением и печатью, которую им вручили вчера вечером. Точные, сдержанные и непривычные формулировки («…пала тень подозрения…») не оставляли никакого сомнения в том, что их вызвали не для того, чтобы они предоставили доказательства своей невиновности, поскольку отрицать обвинение – или хотя бы ставить под сомнение – было бы пустой тратой времени, а для того, чтобы предоставить им возможность в ходе непринужденной беседы прояснить свою позицию относительно дел, канувших в забвение, о своих личностях, а затем, быть может, настанет черед подправить некоторые персональные данные. За те несколько месяцев, порой казавшихся почти бесконечными, когда они из-за глупых, не стоящих даже упоминания, расхождений во взглядах были вырваны из течения жизни, их прежняя, не вполне серьезная позиция созрела и превратилась в твердое, ясное убеждение. И теперь они в состоянии без колебаний и мучительной внутренней борьбы верно ответить на любые вопросы, касающиеся основных идей, совокупность которых можно было бы обозначить как «руководящий принцип» – иными словами, их ничто не смутит. Что же касается постоянно возвращающегося страха, то его можно смело списать на «горести прошлого», поскольку «ни один человек не выбрался бы невредимым из подобной переделки». Большая стрелка часов уже приближается к двенадцати, когда на верхних ступенях лестницы решительной походкой появляется чиновник. Его глаза цвета сыворотки застывают, уставившись в пространство, затем он замечает сидящих перед ним двух странных типов, кровь приливает к мертвенно-бледному лицу, он останавливается, привстает на цыпочки, после чего с усталой гримасой отворачивается и, вместо того, чтобы исчезнуть с полукруга лестничной площадки, смотрит на другие часы, висящие под табличкой «НЕ КУРИТЬ!», и его кожа вновь принимает сероватый оттенок. «Эти часы, – успокаивает своего приятеля высокий тип, – показывают разное время, но и те, и другие довольно неточны. Наши здесь, – и он указывает вверх своим чрезвычайно длинным и тонким указательным пальцем – изрядно отстают, а те, которые висят там… эти часы отмеривают даже не время, а вечность абсолютной зависимости, и мы перед ними беспомощны, как ветки перед дождем». Хотя он говорит тихо, его глубокий мужественный голос звонко разносится по пустынному коридору. Его приятель, который с первого взгляда является «полной противоположностью» человеку, излучающему уверенность, твердость и решимость, обращает тусклые пуговичные глаза на лицо своего спутника, отмеченное печатью сурового жизненного опыта, и все его существо охватывает легкий восторг. «Ветки и дождь… – он смакует слова, словно отпивает по глоточку старое вино, вдумчиво пытаясь определить год урожая, чтобы затем со стоическим смирением признать, что задача ему не по силам. – Да ты поэт, дружище. Поэт, это я тебе говорю!» – и энергично кивает головой, будто испугавшись, что нечаянно сказал правду. Он перемещается на скамейке так, чтобы его голова оказалась на одном уровне с головой его приятеля, и запускает руку в карман своей зимней куртки, которая пришлась бы впору и великану. Там, среди всякой всячины – шурупов, шоколадных конфет, фотографии с видом прибрежного пейзажа, гвоздей, мельхиоровых ложек, пустой оправы очков, таблеток калмопирина – нашаривает покрытый грязными пятнами листок бумаги, и на лбу у него выступают капли пота. «Только бы нам не облажаться», – вырывается у него. Он бы и рад взять свои слова обратно, но сказанного не воротишь. У высокого типа на лице прорезаются морщины, губы сжимаются в узкую полоску, веки медленно закрываются. Он не в состоянии сразу же подавить охвативший его порыв. Ведь оба они знают, что совершили ошибку, когда утром вломились в указанную дверь и прорвались во внутренний кабинет, требуя немедленных объяснений, но не только не получили их – крайне удивленный «начальник» и разговаривать с ними не стал, а лишь крикнул сидевшим в передней чиновникам («Узнайте, кто это такие!»), и они мигом оказались за дверью. Как можно было так сглупить? Так ошибиться! Они громоздят ошибку на ошибку, словно этих трех дней было недостаточно, чтобы избавиться от преследовавшего их невезения. С той минуты, когда они снова смогли свободно вдыхать свежий воздух и бродить по пыльным улицам и заброшенным паркам, чувствуя себя словно заново рожденными при виде осенней золотисто-желтой листвы и черпая силы в сонных лицах проходящих мимо мужчин и женщин, в понуренных головах, в медленных взглядах притулившихся к стенам домов хмурых подростков – с той самой поры их преследовало неведомое, лишенное обличья злосчастье, выдающее свое присутствие грозно и неотвратимо – то блеском глаз, то каким-нибудь движением. И все это увенчалось сценой («Жутковатой, прямо скажу, не будь мое имя Петрина…») вчера вечером, на безлюдной железнодорожной станции, когда – кто знает, с чего им пришло в голову заночевать там на лавочке, за ведущими к перрону дверями – через турникет вошел нескладный парнишка с прыщавым лицом и, не колеблясь ни секунды, направился прямо к ним, чтобы вручить вот эту самую повестку. «Неужто конца этому не будет?» – спросил у нелепого посыльного высокий. Сейчас эхо этих слов отдается в ушах у его низкорослого приятеля, когда он несмело произносит: «Знаешь, это они умышленно, вот что я скажу». Высокий тип вяло ухмыляется. «Не дрейфь. Лучше присмотрел бы за ушами. Опять они у тебя оттопырились». Тот, словно застигнутый за постыдным занятием, смущенно трогает свои огромные уши, напоминающие две лопаты, пытаясь их пригладить, и блестит беззубыми деснами. «Так уж судьба решила», – говорит он. Высокий некоторое время разглядывает его, приподняв брови, а затем отворачивается. «Ну и урод же ты!» – ужасается он и несколько раз, словно не веря собственным глазам, оглядывается на приятеля. Лопоухий, пригорюнясь, втягивает грушеобразную голову в плечи, так что теперь она едва виднеется над поднятым воротником. «Не по виду суди…» – обиженно бормочет тот. В эту минуту дверь открывается. Из-за нее, производя вокруг себя громкий шум, появляется мускулистый мужчина с приплюснутым носом, но, вместо того, чтобы удостоить вниманием двух подскочивших к нему типов (и сообщить им: «Пожалуйста, заходите»), он, звонко стуча каблуками, проходит мимо и скрывается за другой дверью в конце коридора. Приятели обмениваются негодующими взглядами, затем на некоторое время застывают в нерешительности, готовые на все, поскольку их терпение уже вот-вот лопнет, но дверь внезапно снова отворяется, и из-за нее высовывается низенький, толстый человечек. «Пхостите, а чего вы здесь ждете, собственно говохя?» – иронично осведомляется он, после чего, с совершенно неподобающим в данной ситуации громким «ага» широко распахивает перед ними дверь. В большом помещении, напоминающем склад, сидят, склонившись над массивными столами, пятеро или шестеро мужчин в штатском. Над их головами подрагивает свет неоновых ламп, а в дальних углах царит сумрак, сгустившийся за многие годы так, что даже лучи солнца, проникающие сквозь щели в опущенных жалюзи, бесследно исчезают, словно их поглощает струящийся снизу спертый воздух. Служащие (одни из них в черных прорезиненных нарукавниках, у других очки сдвинуты на самый кончик носа) старательно выводят на бумаге неразборчивые каракули, и, тем не менее, слышно беспрестанное перешептывание – то один, то другой бросает искоса злорадный взгляд на вошедших, словно ожидая, когда те выдадут себя неловким движением, когда из под старательно вычищенного пальто внезапно покажутся поношенные подтяжки или из ботинок выглянут дырявые носки. «Да что такое!» – в бешенстве восклицает высокий, затем, когда первым перешагивает порог и оказывается в маленькой, похожей на камеру, комнате, ошеломленно пятится, увидев перед собой человека без пиджака, который стоит на четвереньках и что-то лихорадочно разыскивает под темно-коричневым письменным столом. Однако, не теряя присутствия духа, высокий делает несколько шагов вперед, останавливается и устремляет взгляд в потолок, словно из чистой тактичности не обращая внимания на ту недостойную ситуацию, свидетелем которой он оказался. «Господин офицер, – начинает он бархатным голосом. – Мы не забыли и не забудем наших обязательств. Мы явились по вашему требованию и готовы обменяться с вами парой слов, как то было указано в письме, полученном нами вчера вечером. Мы… Мы верные граждане нашей страны и – разумеется, совершенно добровольно – предлагаем свои услуги, которыми – осмелюсь напомнить – вы охотно пользовались, хоть, по правде сказать, нерегулярно, последние несколько лет. Вряд ли стоит упоминать, что в наших отношениях случилась прискорбная пауза, вследствие чего вам пришлось некоторое время обходиться без нас. Пользуясь случаем, я хочу заверить вас, что впредь, как и всегда, мы будем избегать небрежностей в работе. Можете мне поверить, что и в будущем мы будем исполнять свои обязанности на том же высоком уровне. Мы полностью в вашем распоряжении». Его товарищ растроганно кивает головой и едва удерживается от того, чтобы не пожать руку своему другу. Начальник поднимается с пола, засовывает в рот белую таблетку и, после нескольких мучительных попыток, наконец, проглатывает ее всухую. Отряхнув колени, он садится за стол. Положив руки на папку из искусственной кожи, он пристально смотрит на двух странных типов, которые, с некоторой небрежностью встав по стойке «смирно», уставились в пространство над его головой. Он болезненно кривит рот, и все его лицо сводит гримаса горечи. Не двигая локтями, начальник достает из пачки сигарету, засовывает в рот и закуривает. «О чем идет речь?» – спрашивает он подозрительно, и его ноги под столом начинают нервно пританцовывать. Но вопрос повисает в воздухе, два субъекта продолжают неподвижно стоять, застыв в почтительном молчании. «Вы тот самый сапожник?» – пробует снова начальник и выпускает длинную струю дыма, которая поднимается над громоздящейся перед ним кипой документов, закручивается в спираль и на некоторое время полностью скрывает его лицо. «Нет, простите… – говорит лопоухий с видом человека, уязвленного до глубины души. – Нам было назначено на сегодня, на восемь часов…» «Ага, – с удовлетворением обрушивается на них начальник. – Так почему вы не явились вовремя?» Лопоухий укоризненно смотрит на него снизу вверх. «Произошло, так сказать, недоразумение… Мы пришли точно в указанное время. Разве вы не помните?» «Понятно». «Да что вам понятно, господин начальник! – оживляется коротышка. – Дело в том, что мы, в смысле вот он и я, можем выполнить практически любую работу. Столярничать? Разводить цыплят? Кастрировать кабанов? Заключать сделки с недвижимостью? Чинить всякие вещи? Надзирать на рынке? Торговать? Не вопрос, господин начальник, это нам раз плюнуть. И нечего надо мной потешаться! Ну и… предоставлять разного рода сведения, так сказать. Мы числимся в ваших платежных ведомостях, если изволите помнить. Поскольку дело в том, так сказать…» Начальник обессилено откидывается на спинку кресла, смотрит на них, его лицо проясняется, он резко встает, открывает дверцу в задней стене и бросает с порога: «Ждите здесь. И без фокусов… так сказать!..» Через несколько минут перед ними появляется высокий голубоглазый блондин в чине капитана. Он садится за стол, небрежно кладет ногу на ногу и широко улыбается. «У вас имеется какая-нибудь бумага?» – ободряющим тоном спрашивает он. Лопоухий тут же начинает рыться в своих чудовищно огромных карманах. «Бумага? Сейчас, минутку!» – радостно восклицает он и подает капитану измятый, но чистый листок. «Может быть, вам нужна и ручка?…» – начинает было его высокий приятель и с готовностью лезет во внутренний карман. Лицо капитана на мгновение темнеет, затем он снова весело смотрит на них, словно передумав. «Очень остроумно, – одобрительно говорит он. – У вас, я гляжу, есть чувство юмора». Лопоухий скромно наклоняет голову. «Без этого никуда, господин начальник, сами знаете…» «Ну а теперь к делу, – капитан становится серьезным. – Меня интересует, есть ли у вас бумага другого рода». «Конечно есть, господин начальник!» – тут же откликается лопоухий. «Однако…» Он снова лезет в карман, извлекает из него повестку и, взмахнув ею с победоносным видом, кладет ее на стол. Капитан бегло просматривает бумагу и вдруг, налившись кровью, гаркает: «Вы что, читать не умеете, мать вашу?! Какой этаж здесь указан?!» Это взрыв так внезапен, что оба приятеля невольно отшатываются. Лопоухий с жаром кивает головой. «Разумеется…» – отвечает он, не придумав ничего лучше. Офицер наклоняет голову на бок. «Что вы говорите?». «Второй», – отвечает тот и как бы в качестве пояснения добавляет: «Осмелюсь доложить». «Тогда чего вы здесь забыли? Как вы здесь очутились? Вы вообще знаете, что здесь находится?» Оба приятеля с понурым видом мотают головами. «Отдел регистрации проституток!» – ревет капитан, наклонившись к ним. Однако его слова не вызывают у них ни малейшего удивления. Коротышка отрицательно качает головой, словно не веря своим ушам, его приятель стоит, скрестив руки на груди – его внимание, похоже, целиком занято висящим на стене пейзажем. Офицер, облокотившись одной рукой о стол и подперев ладонью голову, потирает лоб. Спина у него прямая, словно путь праведника, грудь выпячена вперед, униформа безукоризненно чиста, ослепительно белый воротничок как нельзя лучше гармонирует с розовым цветом кожи. Непокорная прядь волос нависает над его небесно-голубыми глазами, придавая неотразимое обаяние его внешности, исполненной детской невинности. «Давайте начнем с ваших документов», – произносит он звучным, по-южному напевным голосом. Лопоухий достает из заднего кармана брюк два потрепанных паспорта с закрученными краями и сдвигает в сторону увесистую папку, чтобы – прежде чем передать их – разгладить. Но капитан с нетерпением, присущим молодости, выхватывает документы у него из рук и по-военному быстро просматривает их, не вникая в содержание. «Как зовут?» – спрашивает он коротышку. «Петрина, к вашим услугам». «Это твое имя?» Лопоухий печально кивает. «Мне бы хотелось услышать полное имя», – наклоняется к нему капитан. «Это все, господин капитан», – отвечает Петрина с невинным видом, после чего поворачивается к своему товарищу и шепотом спрашивает: «Что теперь делать?». «Ты что, цыган?» – рявкает на него капитан. «Я-а? – испуганно удивляется Петрина. – Цыган?» «Тогда хватит ломать комедию! Я слушаю!» Лопоухий взглядом просит помощи у приятеля, затем пожимает плечами и, неуверенно запинаясь, словно не желая брать ответственность за свои слова, начинает: «Ну… Шандор-Ференц-Иштван… как там… Андраш». Офицер смотрит в документы и грозно замечает: «Здесь сказано – Йожеф». Петрина ошеломленно глядит на него. «Не может такого быть, господин начальник. Покажите мне…» «Стой на месте», – не терпящим возражений голосом останавливает его капитан. На лице приятеля Петрины не заметно ни малейшего волнения, и когда капитан спрашивает его имя, он секунду медлит, словно его мысли блуждают где-то далеко, а затем вежливо отвечает: «Прошу прощения, не понял». «Имя!» «Иримиаш», – отвечает он звучно и с некоторой гордостью. Капитан сует сигарету в уголок рта, неловко закуривает, бросает горящую спичку в пепельницу и тушит ее коробком. «Ну ладно. Значит, у вас только одно имя». Иримиаш кивает. «Конечно, господин капитан. Как и у всех». Капитан смотрит ему в глаза, затем, когда начальник канцелярии открывает дверь (и спрашивает: «У вас все?»), подает знак следовать за ним. Они снова проходят под насмешливыми взглядами служащих, следуют мимо письменных столов во внешнем кабинете, выходят в коридор и начинают подниматься по лестнице наверх. Здесь еще темнее, так что они едва не спотыкаются на поворотах. Лестница огорожена грубыми металлическими перилами, их до блеска отполированная поверхность снизу усеяна пятнами ржавчины. И пока они спускаются ступенька за ступенькой по лестнице, покрытой влажными водорослями, всюду ощущается идеальная чистота, которую не может заглушить даже тяжелый аромат, напоминающий запах рыбы, который шибает в нос на каждом повороте.

ПЕРВЫЙ ЭТАЖ

ВТОРОЙ ЭТАЖ

ТРЕТИЙ ЭТАЖ

Капитан, по-гусарски подтянутый, идет впереди них широкими, звенящими шагами, цокот его блестящих сапог по кафельным плиткам звучит почти как музыка; он не оглядывается, но они знают – он видит их насквозь, он изучает их во всех подробностях, с ног до головы, от тяжелых, грубых ботинок Петрины до ярко-красного галстука Иримиаша, может быть, по памяти, а может быть – с помощью особого дара, позволяющего истончившейся коже на его затылке глубже воспринимать окружающие вещи, чем может заметить глаз. «Установление личности!» – бросает он черноволосому, тучному сержанту с густыми усами, когда они переступают порог двери под номером 24 и оказываются в продымленном, душном помещении, не останавливаясь ни на мгновение. Стремительным жестом он усаживает вскочивших при его появлении людей и, прежде чем исчезнуть за распахнутой стеклянной дверью, отрывисто отдает приказания: «Потом ко мне! Занесите печать! Отчеты! Переключите меня на стодевятку! А потом на городскую линию!» Сержант сперва вытягивается по стойке смирно, затем, услышав, как щелкнул замок двери, вытирает пот со лба, садится за стол напротив входа и придвигает к ним печатные бланки. «Заполните, – сказал он устало. – И садитесь! Но сначала прочитайте "Руководство" на обратной стороне». Воздух в помещении изрядно застоялся. На потолке в три ряда горят неоновые лампочки, их свет слепит глаза, жалюзи опущены. Между массивными столами нервозно снуют туда-сюда служащие, и когда они порой сталкиваются друг с другом в узких проходах, то нетерпеливо пробираются вперед с извиняющимися улыбками, из-за чего столы каждый раз сдвигаются, оставляя на полу отчетливые полосы. Есть среди них и такие, кто неподвижно сидит на своем месте, и хотя груды документов возвышаются перед ними подобно горам, они явно предпочитают проводить время, обмениваясь колкостями с коллегами, беспрестанно толкая их сзади или сдвигая их столы. Некоторые из них, оседлав на манер всадников кресла, обтянутые красным кожзаменителем, держат в одной руке телефонную трубку, в другой – чашку дымящегося кофе. В задней части комнаты, от одной стены до другой, протянулась длинная прямая линия пожилых машинисток, с неотразимым очарованием колотящих по клавишам печатных машинок. Петрина, оцепенев от удивления, следит за всей этой лихорадочной работой и толкает локтем Иримиаша, но тот в ответ только кивает головой, глубоко погруженный в изучение «Руководства». «Может, смотаемся, пока не поздно?..» – шепчет Петрина, но его приятель раздраженно отмахивается. Затем он отводит взгляд от бланков, нюхает воздух и спрашивает: «Чувствуешь?» – указывая пальцем вверх. «Пахнет болотом», – определяет Петрина. Сержант смотрит на них, манит пальцем к себе и шепотом сообщает: «Здесь все прогнило… Два раза за три недели белили известкой стены…» В его глубоко посаженных глазах, под которыми висят сизые мешки, горит проницательный свет, твердый воротник упирается в двойной подбородок. «Вам что-нибудь подсказать?» – интересуется он с выразительной улыбкой. Он придвигается к ним так близко, что они чувствуют его зловонное дыхание. Он начинает беззвучно смеяться, долго, словно бы не в силах остановиться. Затем произносит, подчеркивая каждое слово, словно мягко ставя перед ними четыре бомбы («и делайте с ними, что хотите»): «Вы в полном дерьме». Он злорадно ухмыляется, явно довольный собой, и неторопливо постукивает по столу. Иримиаш отвечает ему пренебрежительной улыбкой и вновь склоняется над бланками, а Петрина изумленно смотрит на сержанта, который внезапно закусывает губу, окидывает их презрительным взглядом, откидывается на спинку стула с холодным и разочарованным видом, и стоящий вокруг гам вновь поглощает его, словно адское жерло. Когда же сержант, держа в руках заполненные бланки, вводит их в кабинет капитана, на его лице уже нет ни малейшего признака той почти смертельной усталости, во власти которой он только что пребывал, он идет твердыми, уверенными шагами, его движения легки, а слова по-военному отрывисты. Кабинет обставлен с известным комфортом: в левой части от претендующего на некоторую изысканность стола взгляд может отдохнуть на большом зеленом фикусе, в углу возле двери стоит обитое кожей канапе, два кожаных кресла и курительный столик в стиле «модерн». На окнах висят тяжелые, ядовито-зеленые шторы, паркет от двери и до стола застелен темно-красным ковром. С потолка («скорее можно почувствовать, чем увидеть…») с неторопливым достоинством опускается тонкая кисея пыли. На стене висит портрет какого-то военного. «Садитесь», – офицер показывает на три тесно сдвинутых вместе деревянных стула, расположенных напротив него. «Я хочу, чтобы мы поняли друг друга». Он откидывается на высокую, цвета слоновой кости, спинку стула, устремляет взгляд в невидимую точку на потолке, словно он уже не здесь, и только необычно певучий звук его голоса плывет к ним по душному спертому воздуху, растворенный в клубах табачного дыма. «Вы получили повестку из-за своего общественно опасного уклонения от работы. Вы могли заметить, что я не указал в ней конкретной даты. Поскольку три месяца вы вели себя так, словно вас ничего не касается. Но я готов все забыть. Это зависит от вас самих. Я надеюсь, что мы придем к взаимопониманию». Время застывает в его словах, словно студенистые водоросли в вековых залежах. «Я предлагаю забыть прошлое. При условии, что вы примете мое предложение». Петрина ковыряет в носу, Иримиаш, скривившись на один бок, пытается высвободить полу своего пальто из-под зада товарища. «Выбора у вас нет. Если вы скажете «нет», я влеплю вам такой срок, что вы успеете состариться в тюрьме». «О чем, собственно говоря, идет речь?» – не понимает Иримиаш. Но офицер, словно не слыша его, продолжает: «У вас есть три дня. Вам никогда не приходило в голову, что человек должен работать. Мне известен каждый ваш шаг… Я дал вам три дня, чтобы вы поняли, что можете потерять. Многого не обещаю. Но эти три дня у вас будут». Иримиаш собирается протестовать, но затем передумывает. Петрина теперь действительно напуган. «Я ни хрена не понял, если позволите так выразиться…» Капитан пропускает его слова мимо ушей, словно он зачитал приговор, который – между строк – содержит все возможные возражения. «Запомните, потому что я не буду повторять дважды – хватит лодырничать, бродяжничать, создавать проблемы. Теперь вы будете работать на меня. Это понятно?» «Ты понял?» – спрашивает Иримиаша лопоухий. «Нет, – негромко отвечает тот. – Ни одного слова». Капитан с досадой отрывает взгляд от потолка и сверкает на них глазами. «Молчать!» – произносит он все тем же певучим голосом. Петрина, скрестив руки на груди, сидит, а вернее, почти лежит на стуле, его затылок, опирающийся на спинку, испуганно подрагивает, тяжелое зимнее пальто распахнулось, словно лепестки цветка. Иримиаш сидит с прямой спиной, его мозг лихорадочно работает, носки желтых туфель ослепительно блестят. «У нас тоже есть права», – замечает он, и кожа на его переносице собирается в складки. Капитан с досадой выпускает клуб дыма, на его лице – правда, лишь на мгновение – проступает усталость. «Ваши права! – вспыхивает он. – О каких правах вы говорите? Таким типам закон хорош тогда, когда его можно обойти! Он вам нужен, чтобы было чем прикрыться, когда у вас начнутся проблемы! Но теперь этому конец… Не будем спорить, здесь не казино. Вам ясно? Так что привыкайте жить в строгом соответствии с законом». Иримиаш вспотевшей ладонью потирает колено. «Что же это за закон?» Капитан мрачнеет. «Закон сильнейшего», – говорит он. Краска сходит с его лица, пальцы, сжимающие подлокотники, белеют. «Закон государства. Народа. Или эти слова для вас ничего не значат?» Петрина пытается вставить свое слово («Что здесь происходит? Вы с нами на вы или на ты? Что касается меня, то я лучше…»), но Иримиаш принимает прежнюю позу и говорит: «Господин капитан, вы точно так же отлично знаете, что такое закон, как и мы. Поэтому мы сейчас здесь, вместе. Что бы вы о нас ни думали, мы законопослушные граждане. Мы знаем, что такое долг. Я бы хотел напомнить, что мы неоднократно демонстрировали это. Мы стоим на стороне закона. Вы тоже. Так к чему все эти угрозы?» Офицер иронично улыбается, смотрит в непроницаемое лицо Иримиаша широко открытыми глазами и, хотя его слова тепло звучат, в его зрачках сверкает бешенство. «Мне все о вас известно… хоть… – он глубоко вздыхает, – признаюсь, я не стал от этого умнее». «Хорошо сказано! – с облегчением тыкает товарища в бок Петрина и преданно глядит на капитана. Тот передергивается и с угрозой смотрит на Петрину. – Вы ведь знаете, мне такие напряги не по силам! Просто не по силам! – опережает Петрина офицера, уже чувствуя, что добром это не кончится. – Разве не лучше так разговаривать, чем…» «Заткни свою поганую пасть! – орет на него капитан и поднимается из-за стола. – Что вы себе воображаете? Вы кто такие, засранцы? Шутить со мной вздумали? – и он в бешенстве вновь садится. – Решили, что мы на одной стороне!..» Петрина уже стоит на ногах, быстро взмахивает руками и пытается спасти то, что еще можно. «Нет, вовсе нет, это я так просто, как я мог такое сказать, я даже и подумать не мог…» Капитан не говорит ни слова, снова закуривает и пристально смотрит на них. Петрина стоит с растерянным видом и жестом просит помощи у Иримиаша. «Хватит с меня вас обоих, – в голосе капитана звучит железо. – Хватит с меня дуэта "Иримиаш-Петрина". Я уже по горло сыт такими типами, за которых мне потом приходится отвечать, мать вашу!» Иримиаш быстро вмешивается. «Господин капитан! Вы нас знаете. Почему бы не оставить все как было? Спросите у… («… у Сабо», – подсказывает Петрина) у старшины Сабо. С нами никогда не было никаких проблем». «Сабо ушел в отставку» – с горечью отвечает капитан. – Его дела перешли ко мне». Петрина тут же подходит к нему и протягивает руку: «Что ж мы тут сидим как бараны? Мои поздравления, господин начальник, мои самые искренние поздравления!». Капитан раздраженно отталкивает протянутую руку. «На место! Что это еще такое?» Он безнадежно качает головой, затем, видя, что они струхнули, возвращается к прежнему, более теплому тону. «Ладно, теперь слушайте сюда. Я хочу, чтобы мы друг друга поняли. Посмотрите, как здесь сейчас спокойно. Люди удовлетворены. И так должно быть. Но если бы они почитали газеты, они бы знали, что ситуация вокруг критическая. И мы не можем позволить, чтобы этот кризис уничтожил все наши достижения! Но это огромная ответственность, понимаете, огромная! Мы не можем позволить себе роскошь, чтобы такие типы как вы свободно сновали туда-сюда, как им вздумается. Нам не нужны всякие слухи и толки. Я знаю, что вас можно использовать в нашем общем деле. У вас, согласен, есть фантазия. Не думайте, будто я этого не понимаю. Я не собираюсь ворошить старое. За свои прежние дела вы получили столько, сколько заслуживали. Но вы должны приспособиться к новой ситуации. Вам ясно?» Иримиаш покачал головой. «Вовсе нет, господин капитан. Никто не заставит нас делать то, чего мы не хотим. Но если речь зашла о наших обязанностях, то мы сделаем все, что в наших силах…». Капитан поднимается с места. Его глаза выпучены, рот начинает подрагивать. «Что значит – "Никто не заставит нас делать то, чего мы не хотим"? Вы кто такие, чтобы так разговаривать? Вы, чертовы ублюдки, мать вашу! Грязные бродяги! Послезавтра утром в восемь часов вы явитесь ко мне! А сейчас убирайтесь! Живо!» – он вздрагивает всем телом и поворачивается к ним спиной. Иримиаш, понурив голову, бредет к двери и, прежде чем закрыть за собой дверь, следуя за Петриной, который – словно ящерица – выскальзывает из кабинета, еще раз оборачивается и бросает последний взгляд. Капитан массирует висок, и его лицо… словно покрыто доспехами – оно металлическое, тусклое, серое, оно поглощает свет, в кожу вселяется некая таинственная сила: возрожденное разрушение, освободившись из пустот костей, заполняет каждый уголок его тела, словно его разносит кровь, чтобы, добравшись до верхнего покрова кожи, продемонстрировать свою неодолимую силу; с быстротой молнии исчезает розовая свежесть, деревенеют мускулы, и кожа уже не поглощает, а, серебристо поблескивая, отражает свет, тонкая дуга носа, мягко выдающиеся скулы и тонкие как паутина морщинки заменяются новым носом, новыми скулами и новыми морщинками, сметая все воспоминания о прошлом, чтобы сохранить в единой массе все, что годы спустя станет негативом, впечатанным в землю. Иримиаш закрывает за собой дверь, ускоряет шаг, пересекает набитый битком зал, чтобы догнать Петрину, который уже идет по коридору, не оглядываясь, следует ли за ним его приятель, поскольку чувствует, что стоит ему обернуться – и его вновь позовут назад. Свет с трудом пробивается сквозь серые тучи, город дышит через шарф, ветер неприветливо подметает улицы, дома, тротуары, бессильно мокнущие под проливным дождем. Старухи сидят у окон, глядя в сумрак сквозь легкие кружевные занавески, и со сжимающимся сердцем смотрят на лица людей, прячущихся под навесом, на которых отражена такая скорбь, которую не в силах рассеять даже только что вынутое из духовки исходящее паром печенье. Иримиаш в ярости идет по улице, Петрина, возмущаясь, семенит вслед за ним, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух, и ветер задирает полы его пальто. «Куда теперь?» – уныло спрашивает он. Но Иримиаш, не слыша, идет дальше и угрожающе бормочет про себя: «Это ему дорого обойдется… Он еще пожалеет об этом, чурбан…» Петрина ускоряет шаг. «Давай бросим все это к черту», – предлагает он, но его приятель пропускает его слова мимо ушей. Петрина повышает голос: «Отправимся к верховьям Дуная, может, там у нас что-то выйдет…» Иримиаш не видит и не слышит. «Сверну ему шею…» – говорит он приятелю и показывает – как. Но Петрина тоже упрям. «Там мы много чего могли бы сделать… Можно, например, устроить рыбалку… ты понимаешь, о чем я. Или вот, послушай: там наверняка есть какой-нибудь здоровый ленивый парень, который хочет чего-нибудь построить…». Они останавливаются перед пивной. Петрина лезет в карман, пересчитывает деньги, затем они приоткрывают остекленную дверь. В пивной всего несколько человек, на коленях у тетки-уборщицы – транзисторный радиоприемник, из которого звучат полуденные колокола. Столы, еще влажные от липкой тряпки, словно будущие свидетели множества мелких воскрешений, сейчас, никем не занятые, покачиваются из стороны в сторону; четверо или пятеро мужчин со впалыми щеками, опершись локтями о столы, сидят на некотором расстоянии друг от друга. У одних на лицах написано разочарование, другие следят за официантками, третьи смотрят в стакан или, сочиняя письмо, механически попивают кофе, палинку, вино. Затхлая вонь смешивается с клубящимся сигаретным дымом, кисловатое дыхание поднимается к закоптелому потолку, у входа, рядом с поломанной печкой, дрожит насквозь промокшая, покрытая грязью собака, которая испуганно следит за происходящим на улице. «Шевелитесь, ленивые задницы!» – кричит одна из уборщиц, проходя мимо столов со скрученной тряпкой. За стойкой девушка с огненно-рыжими волосами и детским лицом стоит, прислонившись к полке, уставленной несвежими пирожными и несколькими бутылками дорогого шампанского – она красит ногти. С другой стороны стойки, обращенной к пивному залу, склонилась пышная официантка. В одной руке у нее дымящаяся сигарета, в другой – дешевая книжка; когда она перелистывает страницу, то от волнения распахивает рот. На стенах кругом горят пыльные лампы. «Сто грамм рома с ликером», – говорит Петрина и облокачивается на стойку рядом со своим приятелем. Официантка даже не выглядывает из-за книги. «И один "Серебряный Кошут", – добавляет Иримиаш. Продавщица со скучающим видом отталкивается от полки, бережно кладет лак для ногтей, затем медленно, устало наливает напиток и ставит перед Иримиашем. «Семь семьдесят», – говорит она равнодушно. Но ни один, ни другой не двигаются. Иримиаш смотрит девушке в лицо, их взгляды встречаются. «Мы заказывали сто грамм», – говорит он, и в его голосе чувствуется угроза. Продавщица смущенно ловит его взгляд и быстро наполняет две других рюмки. «Простите», – оробев, извиняется она. «Кажется, мы еще упоминали о сигаретах», – негромко продолжает Иримиаш. «Четырнадцать девяносто», – скороговоркой произносит девушка и смотрит на свою сдавленно хихикающую коллегу и машет рукой, чтобы та перестала. Но уже поздно. «Можно узнать, что вас так насмешило?» Теперь все взгляды обращены на Иримиаша и его приятеля. С лица официантки сбегает улыбка, она нервно поправляет под халатом бретельку лифчика, затем встряхивает плечами. Внезапно наступает тишина. У окна, выходящего на улицу, сидит лоснящийся толстяк в шоферской кепке. Он ошеломленно следит за Иримиашем, залпом выпивает свою рюмку и неловким движением роняет ее на стол. «Прошу прощения», – запинаясь, бормочет он, когда понимает, что все на него смотрят. И в этот момент, неизвестно откуда раздается тихое мягкое гудение. Каждый, затаив дыхание, следит за остальными, потому что сперва кажется, что кто-то мурлычет себе под нос. Все украдкой косят глазами друг на друга: жужжание усиливается. Иримиаш поднимает рюмку, затем медленно ставит ее на место. «Кто здесь жужжит?» – в бешенстве спрашивает он. «Кто осмеливается себя так нагло вести?.. Что это, черт возьми? Какая-то машина?.. Или это… лампы? Нет, это жужжит человек. Может, этот высохший старик возле туалета? Или вон тот урод в спортивных тапочках? Что здесь происходит? Бунт?» Внезапно все прекращается. Только тишина, подозрительные взгляды… У Иримиаша в руках дрожит рюмка, Петрина нервно барабанит по стойке. Все опускают головы, сидят, потупив глаза, никто не осмеливается сделать движение. Туалетная уборщица отводит в сторону официантку: «Может, вызвать полицию?». Продавщица не в силах сдержать нервный смех, затем, чтобы как-нибудь отделаться, открывает кран мойки и принимается греметь пивными кружками. «Мы все взорвем, – сдавленно говорит Иримиаш, а затем громко повторяет: «Мы все взорвем! Всех разнесем на куски, одного за другим, – поворачивается он к Петрине. – Трусливые черви. Каждому – динамитную шашку под пиджак. Этому, – он показывает большим пальцем, – в карман. А этим, – он глазами указывает в сторону печки, – под подушку. В дымоход. Под половик. За плафон люстры. В задницу!» Продавщица и официантка на конце стойки жмутся друг к другу. Посетители испуганно переглядываются. Петрина окидывает их убийственным взглядом. «Их мосты. Их дома! Весь город. Парки! Их утра! Их почту! Одно за другим – по порядку, как следует…» Иримиаш выдыхает сигаретный дым, перекатывая рюмку в лужице пива. «Потому что надо, наконец, закончить то, что когда-то было начато» «Верно! Какие тут сомнения?! – с жаром кивает Петрина. – Взорвем все о