Одна “историческая родина” – один национальный язык

Закавказье как раз и являлось регионом бывшего СССР, в котором логика и противоречия политики, направленной на поддержание и (там, где их не было) конструирование этнических границ, видны особенно рельефно. Три относительно небольшие республики разделили между собой “титульные нации”, доминирующие в регионе. В момент формирования независимых республик пришедшие к власти национальные элиты всех трех закавказских государств столкнулись со схожими проблемами. В ходе нациестроительства им пришлось создавать национальные столицы из Баку и Тифлиса – имперских городских центров с превалирующим не азербайджанским и не грузинским населением. Небольшой городок Ереван в качестве столицы был выбран по причине того, что Александрополь заняли турки, и город-столицу Армении еще предстояло построить. Окончательному решению пограничных споров мешали трудности установления границы с Турцией, равно как и конфликты между самими закавказскими республиками. Наконец, большинство грузин, армян и азербайджанцев еще предстояло сделать национальными сообществами, учитывая “слабость национальной идентичности в Российской империи и Советском Союзе в первые декады ХХ века и ограниченность национального самосознания в основном только средой городской интеллигенции”[4]. Бóльшая часть жителей региона, как и всей империи, проживала в сельской местности, и в основе их самоидентификации лежали религия (особенно для азербайджанцев) и локальная идентичность.

Большевики были настроены на быстрые перемены. В первые годы реализации советского национального проекта был решен вопрос межреспубликанских границ. Местные национал-большевики активно участвовали в процессе их установления. Территориальные споры 1918–1920 годов были так же актуальны для местных элит, примкнувших к коммунистам, как и для “буржуазных националистов” (мусаватистов в Азербайджане, дашнаков в Армении или меньшевиков в Грузии). В конечном итоге, границы республик определились в результате компромисса между пожеланиями центра и притязаниями местных национал-большевиков[5]. Новая власть не пыталась разрушить уже случившегося в 1918 году разделения региона на три национальные республики – напротив, именно в эпоху СССР “национальные территории” стали официально “принадлежать тем национальностям, чье название они носили”[6]. Эти три советские республики (как и все остальные) стали “квазинациональными государствами” со своими “фиксированными территориями, названиями, законодательством, административным персоналом, культурной и политической элитой”[7]. В каждой из них (как и в остальных советских национальных республиках) с разной степенью интенсивности происходила национализация сфер образования, культуры, реализовывались национальные политики памяти.

Советская власть поддержала и ряд реформ, проводившихся в 1918–1920 годах правительствами местных националистов:

“В Грузии и Армении, например, советское правительство не осудило деятельность меньшевистского и дашнакского правительств в области нациестроительства в 1920–1921 годах и, напротив, объявило о том, что советская власть усилит начатую ими национализацию”[8].

Преподавание на местных языках стало официальной политикой. В результате были выполнены два важнейших пожелания националистов: территориальная автономия и официальный национальный статус для языка доминирующей группы. Конечно, позже политика ускоренной модернизации страны (индустриализация, урбанизация и так далее) привели к тому, что с 1938 года русский язык стал обязательным предметом во всех нерусских школах. Но, несмотря на постепенное усиление позиций русского языка, национализация в области упрочения позиций национальных языков прижилась как раз в закавказских республиках.

“К 1932 году, несмотря на все усилия, попытка установить нерусские языки в качестве основных правительственных языков в нерусских республиках провалилась практически везде, за исключением Грузии и Армении. После 1932 года от этой политики тихо отказались, и русский стал основным. […] Национальные языки продолжали развиваться в сфере всеобщего образования, в прессе, а также в сфере культуры”[9].

В публичной сфере Азербайджана (и конкретно столицы – Баку), в сравнении с Грузией и Арменией, национальный язык в значительной степени уступал свои позиции русскому. Но до конца существования СССР азербайджанский оставался официальным языком республики и сохранил серьезные позиции в сфере культуры (образование, литература, национальный театр, часть прессы), а также в регионах за пределами столицы.

Именно язык местные “буржуазные националисты”, равно как и национал-большевики, считали основным маркером национальности наряду с “исторической/национальной территорией”. Закавказские республики были единственными тремя республиками, в конституциях которых национальные языки были указанны в качестве государственных. В конституциях Грузии и Армении этот статус был зафиксирован еще в 1937 году; в Азербайджане, под впечатлением от политики соседних республик, данный статус появился в конституции в первые годы оттепели, в 1956-м. Обсуждение проекта новой конституции привело к тому, что 14 апреля 1978 года тысячи жителей Тбилиси во главе с научной и культурной элитой вышли на митинг перед домом правительства с требованием сохранить статью о статусе грузинского как государственного языка. Политические элиты всех трех республик поддержали это требование. В конституциях 1978 года статус государственных был сохранен за языками всех трех доминирующих в регионе национальных групп[10]. В последние годы существования СССР местные коммунистические административные элиты и интеллигенция оказались значительно более национально мыслящими, чем к моменту его образования.

Быстрота и эффективность национальной политики, проводимой советским политическим режимом в области институционализации (территориальной и политической) союзных республик и автономий, а также идеи внедрения в массы представлений о нации как этнокультурном сообществе были весьма заметны. В первые годы реализации советского национального проекта были получены следующие результаты:

“…В ходе всесоюзной переписи населения 1926 года консультанты-этнографы сообщали, что жители сельских местностей продолжают идентифицировать себя главным образом в категориях клана, племени, религии или места рождения, несмотря на то, что локальные элиты пытаются манипулировать регистрацией национальности для реализации собственных планов”.

Однако уже к началу 1930-х “национальность стала фундаментальным маркером идентичности”[11].