Вальс под гитару

 

 

…В сущности, любая человеческая душа представляет собою зыбкий огонёк, бредущий к неведомой божественной обители, которую она предчувствует, ищет и не видит.

Андре Моруа

 

На открытой автобусной остановке нас было двое.

Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати на вид в чёрном слегка мешковатом пуховике на вырост да в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.

Маршрутный автобус подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к нему.

– Чего это гитара без струн? – не утерпел я.

Он ответил не сразу. Сначала уложил своё затихшее «музыкальное орудие» на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:

– Ездил в город, думал можно починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу ещё и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Это отцова гитара. Он погиб, когда я ещё совсем маленький был. На новую мать денег не даёт. Ворчит: «Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна».

Он задумчиво провёл пальцами по грифу, разделённому порожками на лады, и повернул голову в сторону запотевшего окна.

– Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?

– Настоящий-ненастоящий, а в концертах участвую.

– Когда талант есть – дивьё! У тебя, по всему чувствуется – есть.

Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и притом благодарно улыбнулся. Сел ко мне вполоборота. Взгляд его лучился добротой.

– А ведь свою «музыкалку» я один раз чуть не бросил…

– Что так?

– Думаю, у всех бывают чёрные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было всё неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо… очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое по баяну: ну, орёт на меня училка – хоть ты что… Дома мать исходит на крик – и за двойки, и за баян.

Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю…

Встал однажды рано. Первый урок – русский. Домашку не сделал. Блин! Мне двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой… По остальным предметам тоже. Ну, может, там по рисованию «хорошо», наверное. Ещё и на баян идти. Господи! Вернусь усталый – уроки делать. Когда же этот день кончится? А он ещё и не начался…

Сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель тёплая; потрогаю деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдёт, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь. (Он говорил это, забыв обо мне. Я мысленно вторил ему.)

 

Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.

Чтобы не видеть ничего.

Чтобы не слышать никого.

Чтобы скорее окутал сон – мой рай.

Чтобы, как свободный будто бы.

За этим прикосновением темнота... Хорошо. Это – точно награда. Но день не даёт дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?

Чем такой «свет» – лучше всегда «тьма».

 

Каждое моё утро теперь начиналось одинаково...

Никому раньше я об этом не рассказывал. Не знаю, почему с вами разговорился?

 

В музыкальной школе я тогда учился третий год. Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орёт и цепляется только ко мне.

Стол у неё деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задаёт постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе всё подпрыгивает и громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я всё равно сбиваюсь.

Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать ещё на работе. Сяду один в темноте и плачу.

Один раз пришёл из школы... Мы как раз новое произведение разучивали. У меня ни в какую не получалось. Притопал и реву себе. Не могу успокоиться. Сам думаю: «И зачем это надо? Эти “сольфеджио”, “интервалы”, “гаммы”, “мажоры”, “миноры” – всё. Зачем? Мне ещё два года учиться, и ещё целых два года она на меня будет так орать».

Я вырвал чистый листочек из тетрадки по алгебре и сам, никто меня не учил, начал писать, что хочу уйти и прошу вычеркнуть меня из третьего класса музыкальной школы. Ни от лица мамы, ни от кого-то ещё, от себя. Поставил месяц, число, год, расписался. И сразу, как только решение принял, успокоился. Подумал: «Ну, всё!»

Решил, что пока заявление отдавать не буду. Схожу ещё один разок на баян, и если только она на меня заорёт, вот тогда я листок и достану.

Письмо будет вроде отмычки от неё.

Буду свободен. Буду спокойно ходить себе по улице, как все. Пацаны вон смеются: «Да на фиг тебе этот баян? Такую гробину таскать! Играть на нём? Давай лучше в карты сыграем». Для них баян, что гармошка, на которой только старые дедушки до войны играли.

Урок у меня на следующий день. На улице снегу по колено. Мало что растаяло. Я иду вечером по тропке. По бокам тянутся вверх берёзы и тополя. Никогда раньше не считал, сколько их. Не до того было. Вечно перед музыкальными уроками дрожал, нос в землю. А тут загадал: вот подниму сейчас голову, сколько берёз увижу перед собой, такую и отметку на уроке получу.

Я поднял голову и мне бросилась в глаза не одна, не две, а сразу четыре берёзы. «Ага, – думаю, – хорошо!» Не то, чтобы я был уверен в такой оценке, просто стал сильно желать её.

 

Прихожу на урок. Здороваюсь. Беру инструмент. Пододвигаю ногой стул. Сажусь.

Она всё не орёт и не орёт…

Достаю нотную тетрадь. Открываю нужную страницу. Этюд без названия. Одни сплошные шестнадцатые ноты.

Пробую исполнять. Не дрожу. Спокойно на клавиши нажимаю. Плавно, не рывками, растягиваю меха. И музыка полилась совсем другая. Я сперва-то просто, ради того, чтобы размяться, попробовал. Идёт. Потом, уже не останавливаясь, прямо от начала до конца повёл.

Мне представился бег муравья: «Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды. Ты-дыд-тын-ты». Он сюда забежал: «Ты-дыды-дын! Тырылим-тым-тым!» Опять бежит, бежит, бежит. Взял соломинку, повернулся и назад в муравейник. Мои пальцы – будто его лапки. Они с такой же скоростью бегают, как у него. Если он быстрее бежит, и ты быстрее пальцами перебираешь: «Ты-ды-ды-ды-ды». Это не тарантул какой-то, который еле ползёт: «Тууу-туууу».

Елена Степановна глядит на меня молча, только головой одобрительно кивает. Прямо волшебство какое-то… «Молодец!» – похвалила.

Красивую четвёрку в дневник и в музыкальный журнал поставила! Видно, училка сама-то по себе ничего…

 

Вышел из клуба. Не могу поверить. Стою на крыльце. Дышится легко. Гляжу по сторонам. Такой обалдевший. Думаю: что если бы я увидел не четыре берёзы, а две? Мне бы опять двойку вкатили?

 

У меня теперь с баяном всё хорошо. Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. Мама его за гитару и полюбила. Он лучше всех играл. Душа компании.

Иногда подумаю: «Каким бы я дураком был, если бы письмо сдал тогда». Берёзки мне помогли. Я их уже не раз мысленно целовал.

Я хочу выбрать музыку себе и дальше по жизни.

Ну, например, поступит сейчас кто-нибудь учиться на агронома, инженера или военного. Кому они нужны?! А музыка – она везде. Машина гудит – музыка. Мы с вами говорим – музыка. Да вот, – он два раза озорно притопнул ногой, – и это музыка.

– Уж прямо и музыка?!

– Да – музыка.

 

Перед первым моим выступлением на концерте Елена Степановна наставляла: «Будет в зале кто-то из близких, мама или кто-нибудь ещё, ты не смотри на них, не маши им, не улыбайся. Иначе собьёшься. Ты смотри поверх в одну точку. Играй для этой точки. Скажи: “Смотри, точка, как я играю”. Разговаривай с ней. Пускай даже будут светить всякими фонариками в глаза, пулять в тебя. Если спутаешься, всё равно доигрывай».

Выхожу на сцену. Боюсь. Сел на стул и с ходу заиграл. Колени дрожат… Сжал их сильно-сильно, как мог, всё равно трясутся. Нажимаю на клавиши – слышно: «Ды-ды-ды». Всем слышно. Дрожь с музыкой. Взгляд бегает по залу. Народу-то… Пацаны наши. Они же обсмеять меня могут. А я один, такой маленький. Играю, играю. Хоп! Ошибся. Сам уже хочу заплакать и убежать за кулисы.

И тут я вспомнил про слова учительницы, поднял голову и посмотрел поверх всех. Но только я уставился не в точку. Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел прямо на меня. Я стал играть для него… Лица всех людей сделались расплывчатыми, незаметными. Всё вокруг исчезло. Только я и он.

Чувствую, перестал дрожать. Играю по-настоящему. Не просто бездумно нажимаю на клавиши и тяну меха. Уже думаю о том, как у меня пальцы расположены. Громче, тише играю. Когда форте, когда пиано – слежу.

Исполнял я вальс «На сопках Маньчжурии». Вы слышали его?

– Хороший вальс.

– Сначала идёт тихая музыка. Играю для папы, а сам представляю: он словно уже не лейтенант, как на строгой фотографии в документах. Он генерал. Седой весь. Он сидит и слышит, что я начал играть. Музыка пошла. Я играю её тихо, потому что в главной роли музыки – он. Встаёт, ищет себе пару. Нашёл! Выбирает мою маму. Значит, нужно с этого места громче играть. Это – радость евонная. Одна часть: «Тын-тын-тын. Туу-туд-туду-та-датататам-тада». Они танцуют счастливые, улыбаются. Музыка громче: «Туу-тут-туду!» Вот они посмотрели друг другу в глаза – пауза такая. На миг всё остановилось, затем опять начинают кружиться, и ты крещендо, с усилением звука, начинаешь играть.

Я полгода разучивал пьесу, и теперь то, над чем трудился, сжалось до двух минут выступления. Не каждый так сможет. А я научился.

Мне кажется, папе понравилось.

Это приятно и даже немного волнительно.

Я доиграл, низко опустил голову и заплакал от счастья. Убежал со сцены. Не мог никого видеть в этот момент. Зал долго хлопал вслед. Потом говорили, что получилось здорово.

 

Однажды я взял гитару у приятеля. Мама заглянула, смотрит – подбираю аккорды. Говорит: «Знакомое что-то. Вроде, папа играл».

Она ушла. Я отложил чужую гитару и взял папину. Поглаживаю её, трогаю. Когда-то до неё дотрагивался мой папа. И ещё мысль: у него, когда не брился, щетина росла, он тёрся об мою щеку, щека делалась красной. Мне становилось весело, приятно, счастливо даже. Это помню. И вот теперь я касаюсь гитары, которая помнит его прикосновения. Мне так захотелось исполнить вальс «На сопках Маньчжурии» для папы, но уже под гитару. Чтобы он порадовался и за меня, и за маму. Если бы он был с нами, то сам бы для мамы играл.

В городе просил отремонтировать её – не взяли. «Нет, – ответили, – слишком старая. Гриф треснул, так что новые струны не помогут. Чудес не бывает!»

 

Мальчишка замолчал, и я молчал. До самой остановки.

Самое главное было сказано.

Перед тем, как выходить, он крепко, по-мужски, пожал мне руку и сказал на прощанье:

– Завтра у нас в клубе праздничный концерт. Я тоже выступаю. Приезжайте.

Парнишка вышел на ледяную обочину и, прижав к груди заветную гитару, зашагал в темноту. Даже имени его я не узнал.

Дверь захлопнулась. Автобус двинулся дальше.

 

***

 

Концерт в клубе закончился. Выступление на баяне отметили все. Он играл сегодня как-то особенно хорошо. Зрители потихоньку расходились, и только музыка незримыми волнами ещё широко плыла по свободному залу.

Пошёл одеваться и мальчишка. И тут вахтёр, пожилая знакомая женщина, вынесла из боковой комнатушки упакованную в полиэтилен новую акустическую гитару:

– Это тебе просили передать. Кто – не знаю.

 

Ошиблись мастера. Чудеса случаются!

Был день Светлого Христова Воскресения.