Младший брат

 

 

Восьмого декабря – заседание народного суда.

Игорю реально маячит новый срок. Срок серьёзный. Свиданку ему разрешили только со мной и Любой – родными братом и сестрой. Своей семьёй не обзавёлся, родителей в живых нет. Вот бы отец полюбовался… В детстве батя его вечно в пример ставил. Я не ревную, не завидую. Чему тут завидовать?.. Просто для себя пытаюсь понять: как так вышло? Почему?

Да разве жизнь поймёшь?..

 

***

 

Родился младший брат в сытные шестидесятые годы.

А ведь недавно всё было по-другому…

Дошкольный возраст, когда я часами простаивал в очередях за булкой, помню хорошо. В то время по всей стране сеяли кукурузу, а рожь с пшеницей похерили. Сколько раз бывало: стоишь-стоишь – и зря. Однажды батоны закончились прямо передо мной. Слёзы!! В соплях, урёванный, с пустой авоськой пошлёпал домой. Из дальнего рейса отец привёз три мешка пшеницы, и они с матерью пытались делать муку на мясорубке с дисковыми ножами.

Рядом с нашим двором два магазина: на Кутузовском пятаке – Круглый, около воинской части – Гарнизонный. Там ассортимент побогаче, нет-нет да что-нибудь вкусненькое подбросят.

Каким-то чудом Зойка Носова узнавала об этом первой… Старая кошёлка, позвякивая застёжками на ботах, вихрем летела через двор к себе домой, пулей – назад, на ходу процедив: «В военном… масло выкинули». Двор сразу оживал… Фразу на лету подхватывали, тиражировали, передавая по сотам социалистического общежития из одной ячейки в другую. Все обитатели двора поспешали вслед за Зойкой. Моя мать работала в столовой, возвращаться домой с пустыми руками была «не привыкши», но коли продукт не завезли в магазины, в столовой его тоже не было. Поэтому с зажатым в кулаке трёшником поспешала и она.

Зато в год, когда родился Игорь, полки Круглого ломились от снеди. Колбасы – горой! Заходишь в магазин – ноздри распирает, щекочет аппетитный запах…

Сейчас колбаса так не пахнет!

Жизнь в стране в конце шестидесятых налаживалась на глазах. Казалось, с каждым годом будет только лучше. Отец уверял, что младший сын ни в чём не будет знать отказа: «Мы натерпелись, хватит!» В семье Игорь был любимчиком. Отец называл его на иностранный манер: Игорон. Никак иначе. Если не в рейсе, отец всегда ходил на родительские собрания в класс младшенького, гордился его успехами. А как-то под хмельком весомо заявил:

– С Игорона толк будет.

Младший брат – копия бати. На детских фотографиях – одна мордашка. У него всё отцовское: выходки, манеры, характер. Даже пальцы: такие толстенькие, коротенькие, наоборот загибаются. На гитаре аккорд не возьмёшь... Но отец – трудяга, семью содержал… Дальнобойщик, он крутился денно и нощно. У отца напарником – дядя Саша Цапенко. И вот на новенькой «Колхиде» они зарабатывали кучеряво. Цапенко – хохол! Подкалымить, перепродать – хлебом не корми. Отец перед отъездом все командировочные отдавал матери. В рейсе, при желании, на каждом километре могли подхалтурить. Отправляясь за длинным рублём, готовились обстоятельно: на свалке грузили шаланду пустыми бочками из-под топлива – в Подмосковье, в дачных кооперативах, тара уходила по червонцу за штуку; укладывали рядами бордюрный камень; забрасывали в кузов пару ящиков с гайками. Порожняком не гоняли. Плюс ко всему делали приписки… Отец любил быть с деньгами. У него всегда полная «заначка» – тайничок в дверце машины. Откручиваешь болтик и на тебе – бери, сколько хочешь... Игорон только и ждал, когда отец с работы придёт «на бровях». Батя утром:

– Игорон, что за дела? Где деньги?

А тот внаглую:

– Я не брал. Ты помнишь, какой вчера пришёл? Небось, выронил где…

На том «следствие» и заканчивалось.

Отец его за это серьёзно не ругал, не наказывал. Да только ли за это? Ни за что не ругал. Меня выпорет, сестру в угол поставит, его – никогда. Помню, родители решали, кого из нас троих отправить в пионерский лагерь в Анапу. Мне до того хотелось! Море, мы ж не видели его. Поехал он. Игорю в детстве было слаще, чем нам с сестрой. Забот у него по дому никаких. Он же маленький... Печку протопить – моя обязанность. Дома прибраться, посуду помыть – сестра. Чуть что не по нему, губы надует сковородником, насупится, молчит. Дожидается, когда родители пойдут на попятную. Ждать приходилось недолго… Игорь сызмальства привык, что земля вертится вокруг него. Мы с Любкой на подарок матери денежки от завтраков экономим; принесём ей вкусненького, радуемся, а она сама не ест, потихоньку Игорю сунет... Так обидно!

Дедушка в Сулажгоре болел сахарным диабетом. Мать доставала ему конфеты из заменителя шоколада. Пахли вкусно, как настоящие. Дед никогда не угощал ими. Мы понимали: нельзя так нельзя. А Игорь, ему лет пять было, втихорька к деду в стол залез... Не одну стырил, чтоб незаметно, – все. Разом!

Дед:

– Кто взял?

А у братца моська, руки в шоколаде. Молча жуёт.

– Игорь!.. Ты?

Тот в ответ с набитым ртом:

– Не я!

Честными лягушачьими глазками смотрит на дедушку. Конфеты у него из кармана вытаскивают:

– Как не ты?..

– Не я…

Публично уличили, всем неловко. Ему – хоть бы хны.

Врал он всегда убедительно, вдохновенно, с невинным выражением на лице.

 

Первый класс Игорь закончил на круглые пятёрки. Ко второму году обучения октябрятский задор подостыл. Новый материал он схватывал на лету, поэтому одноклассники, которым приходилось повторять по нескольку раз, раздражали: «Чё тут непонятного?» Ему стало скучно… Вначале Игорь старался найти развлечения в школе: первым забегал в столовую на завтрак, окунал немытый палец в стаканы с компотом, «забивая» себе, и под нытьё одноклассников спокойно выпивал; открыто смолил в туалете, когда даже десятиклассники старались не попадаться педагогам на глаза: уходили за угол школы. Наглый, самоуверенный, он тонко чувствовал людскую слабость. Его не обманывал ни возраст, ни рост. С ехидной улыбкой он цеплялся к верзилам. Знал, что Саня, который учится в этой же школе в десятом, ни за что «Игорька» в обиду не даст. В третьем классе Игорь разгуливал по школе некоронованным королём. Родительская защита сменилась надёжной силовой поддержкой Кочкарёвского двора. Эта привилегия распространялась на всех мелких. Им было дозволено на Тринадцатом всё. Но при этом остальные салаги видели край...

Не чувствуя сопротивления, не сталкиваясь с отпором, он наглел больше и больше. Всё заметнее терял интерес к учёбе и уже не хотел становиться врачом. Начал часто прогуливать. Утром для вида складывал учебники в портфель, надевал школьную форму, брал у матери деньги на завтрак и уходил из дома…

Уходил не в школу.

 

…Свежерастерзанная чайка.

Я обнаружил её на пустыре, далеко за сараями. Чайка висела, подвешенная за горло, невысоко над землёй. Прямо под ней лежала прозрачная кишечная оболочка, набитая мелкими гвоздями. Рядом – пёстрая скорлупа от яиц. Одна лапка отрезана…

– Вот уроды! Наши точно не могли.

Маленькое пуховое пёрышко, испачканное кровью, прилипло к дощатому забору.

– Не могли наши!

Эта картина долго не выходила у меня из головы. А тут мать, подметая пол, выгребла из-под кровати засушенную, сморщенную птичью лапку. Взял в руки… От чайки. Я оторопел, никак не мог поверить… Игорь? Пусть циничный, ершистый, пусть так, но не живодёр...

Сунул ему улику под нос:

– Твоя работа?!

– А чё?.. Нельзя?..

– Она ведь… живая, ей тоже страшно, тоже больно...

– Да ладно…

Я хотел дать стервецу затрещину, но он увернулся и выскочил из комнаты.

Игорь…

Неужели действительно он?..

 

***

 

…В середине мая небо сделалось безумно-голубым, бескрайним. Солнце рассыпалось по молодой траве жёлтыми одуванчиками.

Голые монохромные тополя втайне завидовали отзывчивым на тепло веткам берёз. У них из почек дружно высунулись наружу и теперь расправляли плечики маленькие ярко-зелёные листочки с зубчатыми краями. Птицы строили на деревьях уютные семейные гнёздышки, заботливо облагораживая их в ожидании желанного потомства. Деловитый пернатый гомон, пересуды, задорный щебет и амурный клёкот праздничным гулом висели над округой.

Забросив портфель в дровяник, Игорь, в поисках развлечений, пересёк Тринагу до самого озера. Белоснежные чайки парили над ослепительной гладью, сложив крылья, камнем падали в воду, поднимали кучи брызг, а затем уносились к островкам розовых ивовых кустов на окраине пустыря. «Вот бы поймать одну и проверить: летают ли самолёты с бомбами?»

Он притащил на пустырь кусок сетки-рабицы, один край её приподнял, подперев палкой, привязал верёвку, накрошил крупными кусками белый батон и, притаившись внутри обветшалого сарайчика, стал ждать…

К разбросанным хлебным кускам стайкой слетелись воробьи. Пичуги задиристо чирикали, расталкивали друг друга. Взрослые, бывалые – в ярко-коричневом оперении, молодые – в неброских сереньких пальтишках. Они не столько клевали, сколько спорили. Осторожная вездесущая ворона сделала над ловушкой круг, сердито каркнула и взгромоздилась на телеграфный столб. Она наклоняла голову то на один бок, то на другой, с подозрением разглядывая необычное сооружение. Появились две чайки. Заинтересованно кружа над приманкой, энергично отталкиваясь сильными крыльями от воздуха, они зависали над землёй, хриплыми гортанными криками приглашая сородичей на пиршество.

Одна чайка спикировала вниз и взмыла с рыжей горбушкой в жёлтом клюве.

Игорь напрягся, сжимая в руках конец верёвки.

Вторая чайка камнем пала в центр хлебных кусков. Игорь дёрнул бечеву, подпорка соскочила... Воробьи с шумом вспорхнули. Тяжёлая металлическая сетка придавила белую птицу. Она беспомощно забилась под проволочной западнёй, старалась поднять, сбросить гнёт… И не могла. Чайка в воздухе тревожно заплакала: «Ай-ай-ай!»

Игорь подбежал, придавил сетку ногой, выдернул за шею через крупную ячею перепуганную насмерть птицу. Прыснул жидкий белый помёт.

– Попробуй только обхезать, вмиг голову сверну!

На земле в бумажном свёртке лежали приготовленные сапожные гвоздики. Игорь одной рукой брезгливо прижал птицу к себе, второй начал запихивать гвозди в раскрытый клюв. Чайка пронзительно кричала, вырывалась, царапалась, потом лишь хрипела и билась всё тише и всё слабее. Теперь в глотку покорной птицы он запихивал гвоздики не щепоткой, по два–три, а сыпал прямо с ладошки.

Пакет опустел.

Игорь разжал пальцы, птица неуклюже подпрыгнула, завалилась на бок, с трудом поднялась и стала пьяненько прихрамывать, склонив голову.

Игорь пнул её:

– Лети!

Чайка безвольно перебирала крыльями.

Он поднял её на руки, забрался на крышу низенькой сарайки, подкинул птицу вверх.

– Орлята учатся летать…

Чайка, кувыркаясь, нелепо упала на землю.

– Ну, не хочешь летать, как хочешь…

Игорь сделал петлю из верёвки и подвесил птицу на перекладине телеграфного столба. Чайка некрасиво болталась... Сперва из клоаки показались два пятнистых сереньких яичка в податливой скорлупке, а следом тяжёлый мешочек из прозрачной кишечной оболочки. Под своим весом он постепенно вылезал, вылезал, пока не шлёпнулся на землю. Кованые сапожные гвозди лежали в нём, точно упакованные…

***

Игорь как будто впитал жестокость с рождения, с молоком матери.

Но ведь мать у нас одна…

Теперь я смотрел на младшего брата другими глазами. Переосмысливал многие его поступки, слова. Раньше они меня забавляли. Я лишь недоумевал, зачем он циркулем проткнул зрачки на моей фотографии, где я стою с гитарой на школьном смотре-конкурсе? Садистские стишки, которые Игорь целой охапкой притаскивал домой, потешали:

 

Дети в подвале

играли в гестапо.

Зверски замучен

сантехник Потапов.

 

Или:

 

Я лежу в своей квартире

весь от крови розовый.

Это с папой мы играли

в Павлика Морозова…

 

Скажет тоже…

У нас во дворе считалось неприличным у кого-то что-то отбирать. Это было, как выражался Джуди, «западло». А тут узнаю: оказывается Игорюша наш, вот такая мелюзга, повадился гуливанить в строительный техникум, что по соседству, отбирать у студентов деньги. Салапет! И никто ему хвост не прищемил… Покорно выворачивали карманы. Но потом всё-таки стуканули: накатали заяву в милицию. Чуть до суда не дошло… Отец отмазал. Подключил знакомых, нужным людям «сунул», ходил к родителям студентов, к директору техникума, унижался, просил-лебезил. Дело спустили на тормозах.

 

Плюгавый шкет – ни силы, ни здоровья, на перекладине ни разу подтянуться не мог. Плюнь в задницу – башка отвалится, но на Тринадцатом его боялись.

Дальше – больше.

Исполнилось ему восемнадцать лет. Однажды зимой шёл на танцы. Навстречу – бывший одноклассник в овчинном полушубке: новеньком, белом, офицерском. Тогда мода была такая… Что ты!..

Игорон останавливает:

– О-оо! Какой на тебе фасончик! Запачкаешь! Дай-ка мне на танцы сходить!

–?..

Игорь замахнулся, сделал вид, что ударит:

– Саечка за испуг!

Парень безропотно снял шубу. А наш говнюк всучил ему свою старую болоньевую куртку:

– Поношу – отдам…

Паренёк домой вернулся, отец военный – шуток не понимает:

– Где шуба?

– Дал поносить…

– Не юли, правду рассказывай!..

И – заяву в милицию. Выходило, уже повторную. С одной стороны посмотреть: детская шалость, баловство. А по сути – грабёж с разбоем, «стоп с прихватом». Игорю руки за спину, и вместо армии – тюрьма. Пять лет дали.

Мать одно твердила:

– Хорошо, отец не дожил...

Мы с матерью ездили навестить его в Сегежу. Посмотрели: недурно устроился… В детстве он любил художество, на зоне таланты пригодились. Мастрячил под заказ «стирки» – самодельные игральные карты с портретами уркаганов и охраны, «набивал картинки». Я не ожидал его увидеть в довольстве, сытым. А тут – репа лоснится. На фаланге безымянного пальца татуировка перстня: чёрный фон из угла в угол пересекают белые полосы, а в середине череп. Знак уголовный – «судим за разбой». По всему было видно: брательник чувствовал себя в своей тарелке… алюминиевой.

Отсидел «от звонка до звонка». Мама не дождалась. Доконал он её…

 

Когда освободился, я с ним много говорил. Игорь молчал, прихлёбывал «чифир», вроде слушал. Мне казалось: что-то понял.

Помог ему оформиться водителем на грузовую. Он – за старое: бензин налево-направо толкнёт, утром ехать – бак сухой. С работы его культурно попросили. Ещё несколько раз пристраивал, но всё заканчивалось одинаково.

Наш двор всегда был силён общинным духом, коллективизмом, взаимовыручкой. А тут – волк-одиночка… Хотя даже волки стаями держатся. Человеку третий десяток, у него ни семьи, ни друзей…

Я – с упрёками, он в ответ:

– Вован, не гони порожняк! Думаешь, в натуре, буду ишачить, как ты?

 

Нам солнца не надо –

Нам партия светит!

Нам хлеба не надо –

Работу давай!

 

– Тьфу, ёпт! – Игорон зло сплюнул сквозь зубы.

– А как другие?..

– Вот пусть другие и горбатят.

– Из-за тебя стыдно людям в глаза смотреть.

– Кто тут «люди»?! «Дружба!..» Сам шестерил у Кочкаря. Ссыкун…

Я понял: разговор бесполезный…

Первое время он всё одалживал у меня. Но сколько можно? Я ему напрямик:

– Встанешь передо мной на колени, будешь упрашивать, что «с голоду умираю», скажу: «Садись, ешь». Но денег наличных больше не дам.

У меня перестал просить, а Любаша, медсестрой работала, сама вечно на подсосе, выручала младшего братца. Там «зелёненькую», тут «синенькую» выкроит.

 

Проходит полгода, сестра приезжает ко мне:

– Игоря забрали…

Что случилось? Да то же самое… В шалмане с бичами пристали к мужику. Дали по ушам, забрали что-то из вещей. У Игоря нашли перчатки. Прихватил, видимо, до кучи.

Я ходил к нему на свиданку, спрашиваю:

– Как теперь?..

– Всё в ажуре!

Лишь посмеивался:

– Что мне будет за перчатки?

 

Из ребят нашего двора «сидели» только он и Сикося. Все остальные парни достойные, порядочные. Засранцев не было. Каждый к чему-то стремился, хотел в жизни чего-то достичь.

А Игорь с малолетства во дворе тянулся к Сикосе, впитывал законы уголовного мира: «Кто сильней, тот и прав», «ЧЧВ: человек человеку – волк», «Не верь! Не бойся! Не проси!». Весь расписной, в татуировках, Сикося бахвалился, обнажая металлические фиксы, травил бравые уголовные байки – слушать противно. А у Игорюши глаза блестят. Наблатыкался от него воровского жаргона. Романтика. Что ты!.. Они с Сикосей даже внешне стали походить друг на дружку: те же сутулые настороженные лопатки, будто спиной глядят; та же вечная кривая ухмылка и холод в глазах. Я заметил: все уголовники чем-то неуловимо похожи. Им точно одно клеймо ставят.

Любу спрашиваю:

– Зачем помогаешь? Его не переделать.

– Как не помогать? Он брат. Бог даст, образумится. А то, что вор… Господь учил: «Не нужно собирать богатств на земле». В Заповедях-то десяти, думаешь, зря Он воров увековечил?.. Воры – слуги Господни. Они нам правильный выбор помогают делать. Без них никак!

Хоть стой, хоть падай! Вроде, толковая баба... Если бы Игорон только воровал… Разбой – преступление против человека. У него ничего святого не осталось.

 

Разрешают свидание.

Не пойду!

Толковал с ним не раз. Не слушает. Ухмыляется.

 

Я и на суд не пошёл. Люба плакала: «Когда прокурор объявил срок четыре года, у него и слёзы потекли». Досмеялся, храбрец! Огрёб целиком. Теперь об амнистии можно не мечтать. Статья тяжёлая, повторная. Рецидив.

Выбор есть у каждого. Мы сами избираем свой путь.

Вот пусть и мыкается… один.

 

***

 

…Время шло. День за днём.

Судьбину брата, его непутёвую, неудобную мне жизнь я мысленно пытался отрезать от своей. Силился навсегда вычеркнуть его из памяти, души, судьбы.

Стереть.

Забыть.

Не получалось…

Словно горемычная часть меня самого бродила где-то неприкаянно. Страдала. Сносила боль, унижение, голод-холод, страх, разлуку, потерянность, одиночество. Я места себе не находил…

Не находил себе места.

 

В субботний вечер я собрал брату новые шерстяные носки из овечьей шерсти, связанные ещё матерью, свой тёплый мохеровый шарф, десять пачек «Беломора», чай со слоном и, облегчённо вдыхая полной грудью морозный воздух, зашагал по заснеженным улицам на ночной поезд...

 

*