Петрозаводск, 2007 год

 

 

Офицер запаса

 

Афганские очерки

 

 

Посвящается Офицеру КГБ СССР

 

Айбак

 

 

Война – всегда только горе и страдания. Только раны.

Не пойму, почему же тогда Моя война запомнилась мне заурядными, житейскими ситуациями?

 

Военный 1981 год.

На почтовых конвертах, приходящих из дома, вместо Афганистана указывали узбекский город Термез: «вэ че» такая-то. А стояли мы в городе Айбак, в двухстах километрах от Мазари-Шарифа.

Город этот – сплошной непрерывный кишлак с домами, выложенными из сырцового, саманного или обожжённого кирпича, с голубым куполом мечети, сетью арыков и лабиринтом троп. Единственное достояние местного дехканина – жёлто-красная, твёрдая, как гранит, земля.

Двухэтажная вилла, в которой размещалась наша оперативная группа, раньше, при шахе, принадлежала финансисту. Здесь иначе. Вокруг сад. В марте начинает цвести миндаль, обливая стену белым, и только к ноябрю созревают орешки. Рядом висят на тонких веточках плоды граната размером с гандбольный мяч, зёрна сочные, сладкие.

Не военная база – прямо Эдем. Только без женщин.

 

Как там моя Светлана?

Дома и представить не мог, что внутри будет так щемить при воспоминании о ней. Вот дела… Мой «март» давно прошёл. Виски седые. А мысли в голову лезут совсем не военные. Домашние мысли…

Домашней была и наша экипировка.

Мы ходили по-гражданке, кто в чём приехал. Советско-крестьянский покрой предполагал практичное, немаркое, на вырост. Может, поэтому Федя, старший лейтенант из Гомельского управления, с первой же получки и купил себе в дукане американские джинсы. Да не какие-нибудь – «Wrangler»! Плотный материал цвета индиго, лейблы, аккуратные медные заклёпки. По карманам красивой строчкой вилась крепкая оранжевая нить. В СССР купить этакую модную одежду в то время можно было либо у фарцовщиков, либо в валютном магазине, куда простым смертным вход заказан. Целая тысяча боевых афганей ушла на заветную покупку.

Старлей сразу же напялил их и вышел во двор. Картинно продефилировал из края в край по утоптанному земляному подиуму. Цветастая этикетка покачивалась при ходьбе. Ладная фигура в штанах вероятного противника привлекла внимание всей группы. И офицеры, и бойцы из отделения связи невольно прервали свои занятия, дивились на него.

И тут неожиданно из кунга, нашей радиорубки на колёсах, выпрыгнул офицер связи:

– Старший лейтенант и вы, майор! Приказ старшего зоны: засечь огневые точки моджахедов в ущелье, по ходу выдвижения колонны на Таш-Курган. Местный товарищ уже в вертушке.

Лейтенант по-бабьи засуетился:

– Я сейчас, только джинсы переодену.

– Отставить! Бегом к машине!

На ходу запрыгиваем в уазик, мчимся к вертолёту. Двигатель военной птицы запущен, ныряем внутрь, лопасти начинают набирать обороты.

Старший лейтенант безутешен:

– Не хватает ещё испачкать их в первый же раз. Чёрт дёрнул надеть…

В поисках сочувствия он посмотрел на меня. Я понимающе кивнул.

Места в кабине хватало только двум пилотам. Поэтому приспособились: открыли дверь, и на высоком пороге примостился наводчик, пуштун; над ним, заслоняя дверной проём, навис старлей. Проводник-наводчик ориентирует – лейтенант тут же пилотам переводит. А пока всё спокойно, этот афганец Ахмад, знай себе, поёт на фарси единственную весёлую афганскую песню:

 

Мо мирим бэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Мо мирим бэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Мо мирим бэ Таш-Курган, Таш-Курган.

 

«Мы едем в Таш-Курган, Таш-Курган».

 

По фюзеляжу защёлкали пули.

Попали под прицельный огонь…

Вертолёт – это вам не стриж. Это скорее поднявшийся на крыло динозавр среднего размера. Идеальная мишень, особенно при наборе высоты.

Залетаем в извилистое узкое ущелье. В иллюминаторах по обе стороны – отвесные базальтовые стены. Считанные метры отделяют лопасти несущего винта от рокового касания. Вниз – не видно, какая под нами глубина. Вверх – не видно неба.

Судя по всему, лётчики-то с горами на «ты».

Отчётливо слышно, как свинцовые пчёлы кусают машину. Вдруг пулей пробивает брюхо нашего Ми-8 и по касательной задевает лейтенанту штанину на заднице. Кожу едва царапнуло, крови нет. Но на новых… фирменных… американских… джинсах – дыра!

– Да ну, на хер… с вашим Афганистаном! В гробу я видел эту братскую помощь. Чтобы я ещё раз…

Лейтенант разгорячённо жестикулирует и, перекрывая рёв моторов, кричит всё это в лицо афганцу. Ахмад боится шелохнуться. Часто моргая, он в страхе глядит на «старшего русского брата». Ни слова не понимает, лишь вздрагивает от каждой новой тирады.

На крик оборачивается второй пилот:

– Что тут у вас? Ранило кого?!

– Да идите вы все в …опу!!!

Обстрел кончился. Проскочили!..

Открылось далёкое пространство; сверху, снизу – везде ласковое голубое небо. Меняя высоту и скорость, Ми-восемь всё больше удалялся от тёмно-бурых, опалённых огнём скал. Полной грудью вдыхаю горячий воздух. С каждой минутой горы раздвигаются вширь, распадаются на пологие кряжи, холмы, словно разводят свои ручищи, нехотя выпуская нас. Облачная пелена исчезла, рассеялась, и горизонт открылся с видимостью «миллион на миллион», как говорят лётчики. Горбатая тень Ми-8, то падая, то взмывая вверх, стремительно скользила по сине-оранжевым предгорьям. Под нами тут и там рассеянно зияли чёрные пасти каньонов с разбитыми, сгоревшими машинами на дне, и, поблёскивая, пенилась своенравная река. Копируя изгибы её, к обрыву прижалась белёсая лента дороги.

Мы засекли все огневые точки духов, вернулись живые, невредимые, однако старший лейтенант считал этот вылет неудачным.

Ахмад был согласен.

 

Подобрать квалифицированного проводника-наводчика крайне трудно.

Местное население тропы знает распрекрасно, но, куда уходят бандиты, умеют показать только пешком, от базара. Проводить к нужному месту по воздуху – не проси. Крутят головой. Путаются. Таджики, узбеки, хазарейцы, пуштуны и эти… новый отец народов-то… туркмены. Языки кругом: пуштунский, фарси, дари.

Из кишлака взяли по наводке молодого парня. Первый раз летит, боится, дрожит. А в вертушке и без того тряска, грохот. Русского, естественно, не знает. Не сразу и поймёшь, что бормочет. Языковой барьер – серьёзная проблема.

Неожиданно встрепенулся, тычет рукой вниз...

Пилот решил: «Вражий штаб!» Переспросил для верности:

– Точно, штаб?

Тот радостно кивает, лопочет по-своему.

Ракеты – в цель. Прямой наводкой. Внизу разрывы, дым, пыль. Нету хижины.

– О-оох!

Оказывается, это его родной дом. Похвастаться хотел… Замолкает навеки. Теперь на него рассчитывать не приходится.

И победить без помощи аборигенов нельзя. Поэтому в работе с местным населением мы старались, как могли, придерживаться особой деликатности и такта.

 

А нашим постоянным гидом сделался Ахмад.

Его в составе трёх афганцев из подразделения царандоя – тамошней милиции – прикомандировали для обслуживания и охраны нашего пункта.

Ахмад прекрасно готовил. Всегда на открытом огне: на плите не умел. Затянет себе под нос заунывную восточную песнь, мечтательно прикроет глаза и давай шинковать в салат перцы, помидоры, зелень, промывать рис, печь лепёшки, жамкать кусочки мяса в маринаде на шашлык.

 

Мэро бэбу-ууу-уууууу-с, мэроо-оо-о бэбус.

Мэро бэ-э-э-бусс, мэроо-оо-о-о бэбус.

 

«Меня целуй!»

 

Бароййе охарин бор

Тора хода негох дор

Ке миравам бэ суй-е сарневешт.

 

Бахорэ ман гозаштэ

Гозаштэхо гозаште

Ке миравам бэ суй-е сарневешт.

 

Дохтарэ зибо

Эмшаб бо то мимонам.

Дохтарэ зибо

Эмшаб бо то мехмонам...

 

У нас бы сказали: «Давай сблизимся и разбежимся». Там по-другому: «Красавица, я сегодня с тобой останусь. Я сегодня твой гость. Весна моя прошла. В жизни всё проходит. Поэтому поцелуй меня в последний раз, и я уйду в сторону своей судьбы».

Ахмад частенько баловал нас отменным пловом.

Возьмёт огромный, будто банный котёл, казан. Нальёт на дно растительного масла. Масло своё, какое-то особенное, исключительно вкусное. Сверху морковь, репчатый лук – крупный, сладкий. На овощи – мясо: телятина или баранина большими кусками. (Такого мяса как «свинина» для них в природе не существует.) Дальше – рис горой. Закроет тяжёлой крышкой казан – и на костёр. Часа два, два с половиной всё это дело на огне стоит. Крышку открываа-а-ает… Ду-ух невероятный!

Рук своих Ахмад никогда не мыл. Раковину, кран с холодно-горячей проточной водой, кусок душистого мыла – всё это разом заменяла ему бурая тряпка, которой не давал он ни покоя, ни продыху. Утирка впитывала в себя соки и запахи каждого блюда, соки смешивались, на жаре доходили. И уже следующее кушанье в его волшебных руках приобретало какой-то особый цимус, неповторимую пищевую формулу. Каждый из нас тоже пытался готовить, но так вкусно не получалось. Мы гадали: «Он специи какие особые кладёт или шепчет над едой чего?» Не может быть, что всё дело в тряпке. К ней все потихоньку привыкли. Тем более, на приёме у губернатора я видел такие же. Их подавали на десерт, к чаю. Каждому свой чайник, блюдечко с восточными сладостями и, в качестве салфетки, для утирания губ, рук – тряпицу…

Хуже другое: у Ахмада постоянно был насморк.

Прозрачная, словно из горного источника, капля всегда висела у него на кончике носа. Он никогда не шмыгал, не втягивал её дыханием внутрь. Только стряхивал пальцами или ждал, когда упадёт сама. Пальцы оботрёт о тряпку и дальше готовит.

Однажды он шёл с огромным блюдом плова. (Мы принимали местных партийных вождей.) Обе руки заняты. Капли из носа, будто из неладно пригнанного краника, летели одна за другой на парящую баранину с рисом и овощами...

Наше обращение в местную кулинарную веру на этом закончилось.

Уволили мы афганца за эти сопли.

Сами стали готовить.

 

Однако допекали нас и другие заботы.

Изнуряли не только жара, нехватка кислорода, но и постоянное напряжение.

Город Айбак – место неспокойное.

Три года, сотни дней и ночей на войне, в чужой враждебной стране, под пулями.

Днём – мирная жизнь. Всё тихо, спокойно, замечательно. Солнце светит. А где-то с полвосьмого, только начинает смеркаться, первые, отдельные: «Бук! Бук!» Стемнело. И – сплошная канонада. Трассирующие пули. Всю ночь. Не прицельно, просто так. Я удивлялся: кто в кого? На хрена это нужно? С рассветом – стихает, стихает. Всё. Стихло.

Хотя стреляли не всюду.

В Кабуле, при посольстве, под охраной было покойно. Доходило до курьёзов. Один офицер из центрального аппарата в рапорте так и написал: «Прошу разрешить мне остаться в Афганистане ещё на один срок, потому как у меня в Подмосковье сгорела дача, а другого способа заработать на её восстановление я не вижу».

 

*

 

 

Фархад

 

 

Политическая обстановка в Афганистане складывалась крайне сложная.

Шла затяжная гражданская война…

Бандитствующих группировок насчитывалось более ста. Из них две, ну совсем одиозные: одна воевала за Исламскую партию Афганистана, где главарём Гульбуддин Хекматиар, другая – за Исламское общество Афганистана, где – Бурхануддин Раббани. Все они против народной власти, а эти две ещё против всех. Мы были не особо щепетильными и пытались сотрудничать с каждой.

Прибежит человек от Раббани:

– О!!! Банда Гульбуддина пришла! Выручайте! Надо их вашими силами погрохать.

Мы собираемся. Мчимся. Грохаем.

– Ташакор! – Спасибо!

В следующий раз наоборот: уже посланник от Хекматиара. Нас опять долго упрашивать не нужно. Опять едем, помогаем бандитам уничтожать друг друга. (Стараемся перехитрить всех.)

Загадка: почему при такой тонкой дипломатии мы постепенно остались без друзей, а количество «бородатых» прибывало, прибывало?..

 

Война велась кяризная, тайная. Кяризы – подземные ходы, устроенные когда-то для орошения. Люди возникали из них днём и ночью, как призраки... С китайским автоматом, с камнем в руке. Победить в такой войне без агентурной работы нельзя.

Местный губернатор Себгатулла Мухаммади ни к одной из правящих партий не принадлежал. У него свои подконтрольные банды. Мы снабжали Мухаммади советским оружием, – он подобострастно заигрывал с нами и, стараясь угодить, знакомил с нужными людьми.

Одним из самых полезных оказался Фархад.

Губернатор представил его как своего человека, на которого можем рассчитывать. Фархаду шёл девятый десяток. Весь благообразненький такой, с белой окладистой бородой. Ходил с «кольцами» на голове, как в Иордании. Сам родом из Узбекистана. Его родители ушли оттуда во время войны с басмачеством. Он не видел ни советской жизни, ни жизни при царе. Знал только: Узбекистан – его родина.

Старик относился к нам с интересом, уважением. Каждую неделю приносил огромный поднос жареной маринки, укрытой белой тряпицей. Эта азиатская рыба смахивает наружностью на нашего сига, но нашпигована костями хуже леща. Однако у советской рыбы им есть хоть какое-то обоснование: эти нужны для поворота хвоста, те для поддержки спинного плавника. В маринке кости натыканы бессистемно, под разными углами, в каждом миллиметре. Как будто специально. Все косточки мелкие, острые. Хотя на вкус рыбёшка бесподобна.

Мы старались отвечать добром на добро: щедро снабжали старца боеприпасами, соблюдая местную традицию «бадал хистал», усаживали гостя на почётное место, подавали в красивой пиале зелёный чай с конфетами. Старик каждый раз с интересом разглядывал портрет Ленина на стене и степенно приступал к трапезе. На Востоке голова, убелённая сединами, – символ мудрости и богатого жизненного опыта. Судя по Фархаду, – так. Четверо сыновей, здороваясь с ним, скрестив руки на груди, почтительно кланялись, а затем целовали отцовскую руку. Год назад двоих убили в междоусобицах. Фархад готов был моджахеддинов голыми руками рвать. Через него мы получали о бандах наиболее ценную информацию.

Войсковые командиры и по сей день не догадываются, скольких ребят удалось сохранить благодаря информации, доверительно полученной от этого тихого старца.

***

 

Дислоцированный по соседству с нами десантно-штурмовой батальон из состава полка в Мазари-Шарифе охраной не занимался. ДШБ проводил боевые операции. То в составе группы войск, то отдельно.

Как-то раз у десантников ночью с поста в карауле ушёл солдатик. Ушёл, оставив и автомат, и подсумок с рожком. Прошло трое суток. На четвёртые к нам приезжает их капитан Зобов из особого отдела на бронетранспортёре. (Нигде особистов не было, а в этом ДШБ был.) Интересуется:

– Не слышно ли по вашим каналам, не проявлялся ли где боец? У нас молодой пропал.

– Когда?

– Четыре дня назад.

– А что же вы, миленькие, четыре-то дня?..

– Хотели своими силами.

– Ну, допустим: сутки своими силами. Ни в части, нигде его нет. Почему после этого не раскинуться совместно? У нас, слава Богу, связи ого-го: от Мазари-Шарифа до Кундуза. Люди к нам сами тянутся с гор.

Это было утром, часов в одиннадцать, а вечером, с наступлением темноты, пришёл к нам Фархад с сыном и сообщил:

– Объявился в банде советский солдатик.

Ясно: тот самый дезертир, другого нет.

Чтобы не наскочить на патрули, ненужные проверки, агенты заночевали у нас. На следующее утро, до рассвета, опять особист заявился. Связи мобильной не было. Хочешь не хочешь, чтобы расспросить или рассказать о чём, способ один – ножками притопать. Ему навстречу из ворот – Фархад с сыном. (Плохо, когда осведомители попадаются непосвящённым на глаза, но всего не предусмотришь…)

Я капитану сообщаю:

– Ваш солдатик в банде. Завтра в восемь вечера его передадут в ХАД, они – нам, мы – вам. Без всякой стрельбы.

– Откуда узнали?

– Пресс-конференция закончена…

Развернулся, уехал недовольный.

 

В батальоне нам выделяют БТР и двух бойцов.

Сажусь на панцирь, держусь рукой за ствол пулемёта. Федя – рядом. Машина идёт плавно: то поднимаясь в гору, то опускаясь, повторяя ходом рельеф местности. Через корпус передаётся вибрация бронетранспортёра, напоминающая воинственную дрожь. К тяжёлому запаху выхлопных газов примешивается солоноватый привкус иссушенных стужей и ветром кровоточащих губ. Волнение сначала захватывает, потом постепенно отпускает. Каждой клеточкой ощущаешь ровную работу сердца боевой машины. Рокот двигателя успокаивает. Луна прямо по курсу. Жёлтая, с оранжевыми прожилками. Огромная, выпуклая, близкая. Она висит над гребнями гор, касаясь вершины. Под ней ярко освещённый склон хребта. Чем дальше от луны, тем слабее просматривается рельеф гор и, наконец, сливается с непроглядным небом. Но я знаю, что эта чёрная зубчатая гряда проходит за моей спиной и замыкает круг, образуя огромную чашу. По дну её мы и двигаемся.

Свет фар выхватывает впереди маленький клочок дороги, и от этого кусочка жёлто-серой земли ночь вокруг кажется ещё темнее. Проходит час, втягиваемся в ущелье. Маленькая речушка, что бежала вдоль дороги, резко уходит вниз. Справа – бездонная пропасть. Слева – отвесная скала. Приезжаем в условленное место. Глушим двигатель. Ждём… В восемь – нет никого. В полдевятого – нет. Луна спряталась за тучи, и ущелье, словно паранджой, накрыла пустынная беззвёздная ночь. Стоим в кромешной темноте. Рядом овраг. Слышим цокот... То ли лошадь в поводу ведут, то ли верхом едет кто.

Внезапно в той стороне, откуда должны привезти беглеца, – автоматная трескотня. Пять минут, десять… Сначала унялась пальба, затем разбуженное горное эхо.

Вообще всё стихло.

Подождали ещё недолго. Делать нечего, развернулись – и обратно, в Айбак.

Наутро прибежал работник ХАДа. Глаза – по пять копеек: в конкурирующей банде узнали, что захвачен в плен советский солдатик, собираются сдавать, – пошли на перехват. Естественно, столкнулись, популяли друг в друга в темноте и успокоились. Местные товарищи обещают: «Через сутки мы вам приведём его на то же место».

Мы – десантникам: «Не дёргайтесь, он в Карачабулаке».

– Ах, в этом кишлаке…

И командир ДШБ майор Деревский, не предупредив никого, повёл туда всю свою танковую армию: двадцать бронетранспортёров. Окружили кишлак, захватили в заложники тридцать уважаемых старцев, привезли в свою часть на броне и усадили под дулами автоматов на землю. Старики по-своему что-то: «Бур-бур-бур». А стратег Деревский поводил у них перед носом дулом автомата и ультимативно заявил:

– Не выдадите солдатика – мы вас кончим.

И над самой головой у аксакалов от пояса – очередь.

 

***

 

Вечером, со второй попытки, мы забрали-таки солдатика у хадовцев, привезли к себе на виллу и приступили к дознанию: «Откуда родом? Почему ушёл? Где содержали в плену?»

Он из деревни, молдаванин, фамилия Пержу… Если к этим трём бедам добавить неполное среднее образование, затюканность и забитость ещё до службы – картина будет полной! Бумажку какую-то в местном военкомате заставили подписать и забрали. Железную дорогу, паровоз увидел первый раз, когда в армию везли. Мать с отцом, сёстры живы. Все с малолетства батрачат.

Мы ему доверительно:

– Ну, сынок, и чем бы ты стал у них заниматься?

Еле шевелит опухшими губами:

– Пас бы овец. Афганцы бы меня кормили.

Короче, то же самое.

И, бросаясь от меня к Феде, умоляет:

– Не отдавайте им. Не надо!.. Иначе я и «дедов» постреляю, и… себя.

– За что?!

Оказывается, в ДШБ старослужащие развлекались, отдавая непонятливым и нерасторопным «сынам» приказ: «Душу к бою!» Услышав его, рядовой Пержу выпячивал грудь и получал от «дедушки Апрельской революции» удар кулаком по второй сверху пуговице.

– Раздевайся!

Дезертир обречённо стащил с себя хэбэ, грязную нательную рубаху…

Мы оторопели: грудь была изуродована иссиня-бурыми гематомами, так называемыми «орденами дурака». Он стоял перед нами голый, щуплый, истерзанный, приговорённый на такую судьбу за несуществующие грехи… ещё совсем ребёнок… и добавить к этому было нечего.

В этот момент я мысленно простил ему всё!

Никаких идеологических мотивов для побега не существовало. Выдать военные секреты он был не в состоянии. Устройство БТР для него – чёрная дыра. Просто пареньку с сослуживцами не повезло. Ведь в Афганистане нередко случались и «неуставные отношения», когда «деды» в бою прикрывали собой молодых.

Доставили мы его в родную часть. Зобов с порога встретил беглеца чуть ли не мордобоем.

Я офицеров предупредил строго:

– Та-ак. Специально узнаю: если кто ударит или что другое… Не обижайтесь!

Деревский, его замы сразу попритихли, приуныли. Они, видно, планировали разорвать парня на куски и доложить, что таким и нашли.

Пленные аксакалы сидят в пыли, в дрожащем мареве. Держатся с достоинством. Степенно переговариваются. Что они думают о нас? Как теперь убедить их в благородстве помыслов «шурави»? Среди заложников наш помощник – дед Фархад. Глазами встретились, разошлись.

Я собрался уезжать, пошёл к машине. Особист вызвался проводить, чуть отстал.

Вдруг слышу сзади:

– О! Дед! Знакомая борода! Ты что ли тогда к «комитетчикам» приезжал?! Чё молчишь?..

Холодный пот выступил у меня на спине. Я резко повернулся. Капитан Зобов навис над Фархадом. Тот сидел, невозмутимо устремив взгляд вперёд. Дехкане беспокойно зашевелились и с гневом разглядывали старика.

– Капитан, подойдите ко мне…

Скомкав беседу с Зобовым, едва выдавив на прощание приличные слова, я уехал.

Но непоправимое случилось...

На следующий день сын Фархада принёс нам страшную весть: «Отца убили моджахеды за то, что якшался с советскими».

Такого обвинения для смертного приговора было более чем достаточно.

 

***

 

Парня-солдатика отправили в Союз, в стройбат. Майора Деревского после этой операции прозвали Дубовским и направили в академию. Контакты с ДШБ мы свели к минимуму, но полностью исключить их не могли. Служба есть служба.

Своих не выбирают.

 

*

Глаша

 

Когда ветераны вспоминают войну, сквозь расстояния, годы вырастают перед нами в исполинский рост бойцы-герои; вновь звучат сухие приказы командиров; с коротких привалов слышатся заученные, будто молитва, строчки письма из родимого дома; в часы затишья между боями тревожит душу нестройная песня.

Но однополчане бывают разные…

Целые легенды слагают фронтовики о своих безмолвных спасителях и верных друзьях. Грозных или заботливых, в зависимости от задач, на них возложенных. Гвардейский реактивный миномёт и трудяга-грузовик, дивизионная пушка-говорунья и отполированный мозолистой ладонью штатный автомат. Эти стальные сослуживцы хлебают лиха по полной. Даром, что без плоти-крови. Металл ведь тоже имеет свойство уставать… Присваивают тогда благодарные бойцы бездушной единице вооружения имя личное. Величают ласково: «Катюшей», «Максимом», «Макаром», «Лебёдушкой». И становится серийный образец с заводским номером близким фронтовым другом.

Никаких «Катюш» в нашем подразделении КГБ не числилось, однако и у нас была своя стальная колёсная подруга – полевая кухня.

Звали мы её ласково – Глаша.

 

***

 

Расформировывали команду «Скат», скомплектованную из представителей МВД. Вороватая была структура… Возможно, поэтому аббревиатура их министерства всегда звучала в транскрипции сотрудников «конторы» уменьшительно-ласкательно – «мэндэвэ».

Идёт из Союза новая техника в Кабул. Они её сопровождают, стерегут и одновременно, когда что понравится, берут себе. Изымают, к примеру, автомобиль «Волга», немножко простреливают и геройски докладывают:

– Во время транспортировки попали в засаду душманов. Одна машина серьёзно повреждена. Простите. Извините. Слава Богу, остальные целыми доставили, и сами живы.

А машину отгоняли обратно в Союз и по отработанным каналам всё шло, как положено…

В Афганистане они как бы служили в составе отдельных частей, как бы советниками местной милиции – царандоя. Обеспечение автономное: при себе полевые кухни, электростанции, радиостанции. Командование – человек двадцать. Старшим – чин не ниже заместителя начальника УВД.

В части, расположенной в Айбаке, командир – с Украины. Он считал себя дважды полковником. Первый раз ему звание присвоили, когда уезжал в Афганистан. Прибыл – вслед реляция пришла повторно.

И вот расформировывают этот «Скат». Всё мало-мальски ценное они увозят обратно в Союз, а с полевой кухней не знают, что делать. (Сейчас в таких гудрон варят; снаружи чёрная, страшная, внутри – два пищеварочных котла.) Передвижная кухня была смонтирована на базе одноосного прицепа, но в первый же месяц службы в Афганистане колёса удачно «толканули». С тех пор кухня сиротливо стояла на самодельных деревянных полозьях. Попробовали перед отъездом «втюхать» её соседям в мотострелковый полк за бутылку технического спирта. Не удалось! Решил тогда отец-командир, на правах посланника Великой державы, подарить походную кухню губернатору тамошней провинции в целях дальнейшего укрепления международного сотрудничества.

Принайтовали они кухню тросом к уазику, воткнули пониженную передачу и потащили по пыльным улочкам Айбака на глазах изумлённых мусульман. Полозья оставляли после себя глубокие борозды, печка на ходу топилась, дымом попыхивала, точно в сказке про Емелю. (Мы с Федей оказались невольными свидетелями этой «презентации».) Когда въезжали во двор, зацепили ворота. Страшный грохот разбудил мирную резиденцию. Створка сиротливо повисла на одной петле и застыла. На крыльцо выскочил губернатор с гаремом. Широко распахнутыми от ужаса глазами хозяин взирал, как гости уничтожают цветочную клумбу и победоносно продвигаются к парадному крыльцу, сея разруху, ужас… всё ещё считая, что делают подарок. В полную силушку демонстрируя мощь Советского Союза. И – гвоздь программы! Перед виллой напыление асфальта – взрыхляют. Наконец разочарованно останавливаются. Упитанный дважды-полковник выкатывается из машины, хлопает дверкой. Едва удостоив Федю вниманием, бросает:

– Переведи! – и на одном дыхании, с пионерским задором рапортует. – Дорогой Себгатулла Мухаммади, спасибо вам за службу с нами вместе, вы нам много помогали. Мы хотим отблагодарить вас. Примите от нас бакшиш! Знаем, готовите на открытом огне по причине беспросветной вашей феодальной отсталости.

Он решительно шагнул к главе провинции и троекратно обнял его по-афгански. Губернатор знал, что по правилам международного этикета нужно изобразить на лице признательность, счастливую улыбку, высокопарно поблагодарить, а у него на глаза непрошено навернулись слёзы, руки мелко задрожали.

Наконец он стоически выдавил:

– Спасибо… уезжайте!

Я мысленно охарактеризовал такое поведение губернатора «маниакально-дипломатичным».

Милиционеры подались восвояси. Мы с Федей заинтригованы. Предательски подталкивая друг друга, с опаской приближаемся к дымящейся кухне. Открываем крышку. В котле, что побольше, жидкость какая-то закипает. Поддеваем черпаком… После «второго» бак отмачивали и не помыли!.. Жара. Вонь жутчайшая…

Губернатор чётки перебирает быстро-быстро. Ему плохо, еле стоит, а туда же… Под вой гарема подходит следом, берёт черпак, на ощупь зачерпывает со дна… вытягивает шею… видит горячую бурую жижу. Бледнеет. Безвольно разжимает пальцы. Черпак со шлепком падает. Лицо высокопоставленного афганца сводит непротокольная гримаса.

Когда речь вернулась, он жалобно, убитым голосом произнёс:

– Пусть они уедут, совсем. Вы, пожалуйста, заберите это… Я вам мм-мандаринов, ап-пельсинов… (Типа: озолочу!)

 

И вот, словно переходящий вымпел, настоящая армейская кухня: от милиционеров – губернатору, от него – нам. У всего личного состава приятных ожиданий, связанных с трофеем, радужных прогнозов – выше нормы.

Притащили мы беспризорную полевую кухню к себе, отдраили, отчистили её, через тыловиков достали колёса, установили и откатили под навес, в тень. Теперь ей предстояло стать кухней пустыни. Может, изловчимся сготовить на ней чего-нибудь жиденького, горяченького? Две недели на сух-пайке. Извелись вконец.

Дровишек у нас, слава Богу, хватало – горы ящиков от снарядов. Без них бы – беда! Дров в Афганистане, в привычном смысле этого слова, нет. В долинах редкие ивы и тополя. Полукустарничек терескен – единственное топливо.

Но ведь сама кухня готовить не будет. Шеф-повар нужен…

Утром, пока не жарко, построил я четверых солдат из отделения связи.

– Та-ак, первый вопрос. Кто умеет готовить?

Молчат безответные существа…

– Та-ак. Хо-ро-шо… – я произнёс это таким тоном, чтобы было понятно всем: «ничего хорошего молчание не сулит». – Кто из деревни?

Все из деревни.

Я самому долговязому, белобрысому:

– Как звать?

Тот, перетаптываясь с ноги на ногу, нехотя признаётся:

– Лёха…

– Как служба, Лёха?

– Ничё… Лучше песок на зубах, чем иней на яйцах.

– Мудро. Дома готовил?

– Ну, готовил… Но у нас всего-то, картошку сваришь…

– Ты давай дурака не валяй! Откуда в пустыне картошка? Будешь кашу варить.

 

Так Лёха прошёл кастинг.

 

Солдатики, подтрунивая над ним, разошлись.

 

Когда солнце нехотя сползло с зенита, Лёха обречённо напялил выданные поварской колпак и передник. Открыл кулинарную книгу. Затем немотивированно-тревожно гремел пустым ведром, принёс из арыка воды. Долго растапливал печь. Движения бойца были замедленными, неуверенными.

Я, не привлекая к себе внимания, пас его.

Новообращенец, вцепившись двумя руками в длинный черпак, размешивал тягучую горячую массу; подливал, при необходимости, воды из ведра; захлопывал крышку котла, когда «афганец» – ветер пустыни – поднимал облако белой раскалённой пыли. При сильных порывах и Лёха, и поварская машина угадывались силуэтами, точно в пургу.

Блюдо было анонсировано как «манная каша на воде» – самое простое из того, что дебютант мог. В алюминиевой кастрюле он принёс для офицерского состава богатую порцию с добавкой. (Кто-нибудь из вас ел нечто подобное? Будет возможность – не ешьте...) От Лёхи никто ничего не ждал, но даже такой настрой оказался радужно-оптимистичным. Тёплые синюшные разводы настораживали, манная смесь пригорела, на зубах хрустел песок. Не спасло биомассу даже то, что шеф-повар щедро умаслил её комбижиром.

Но как бы там ни было, завтрак состоялся. Лиха беда – начало!

Я испытывал за Алексея тихую гордость…

Однако возрадовался я рано. На следующий день личный состав любовался восходом и закатом солнца через дуршлаг пулевых пробоин в стенах сортира. Причём главной задачей стало не добежать туда – донести. Вокруг не утихали разговоры о брюшном тифе и холере, о малярии и гепатите. Только медсанбата здесь не хватало! Военная медицина – она ведь чудеса творит в хирургии, а прочие болезни... Как повезёт.

Назначаю в наряд по кухне другого. Опять не то… Следующего. Всех солдатиков перебрал. Примерно на одном уровне – хреново.

 

В итоге всех выручил наш шифровальщик Володя из Смоленска. Смотрел он, смотрел на этот аттракцион – и вызвался кашеварить. Его поварское искусство граничило с шаманством. Кухню он любовно нарёк Глашей. Гладил горячие дородные бока её, что-то интимно нашёптывал. А та в ответ за доброту-ласку – аппетитный плов или макароны по-флотски. Чудо – не печь!

Когда случались крупные праздники, мы устраивали застолье вместе с Мухаммади и подшефными руководителями по направлениям. Домами дружили! В годовщину Саурской революции (с чего вся эта калобуда началась) губернатор устраивал приём у себя. День Октябрьской революции или Первого мая отмечали у нас. Местные загодя приносили на праздник свежее мясо, овощи, в изобилии гранаты, арбузы, дыни. С нас – спиртное.

Накануне Великого Октября губернатор привёл к нам птицу. Что за порода? – не знаем. Внешне походит на страуса. Такая же здоровая, голенастая. Выше человека. Серая. Клюв мощный. За четыре дня до праздника с ней пришёл. «Пусть, – говорит, – она у вас в саду попасётся». Ну, пусть... Крупы ей насыпали – не хочет. Ходит себе, деликатно листики на кустарнике щиплет. Молча таращится на нас. Мы три дня – с автоматом следом. Не знаем, на что решиться. Но делать что-то нужно, раз мясо само пришло. Мы опергруппа или как? Завтра званый ужин.

Федя передёргивает с лязганьем затвор, патрон – в патронник:

– Я мигом её. Крякнуть не успеет…

Картинно выцеливает, нажимает спусковой курок: «Та-та!»

У птицы полголовы снесло, но такое подозрение, что ей об этом никто не доложил. Как подхватилась, как рванула по двору, расщеперив короткие жидкие крылья. Солдатики от такого змея-горыныча, точно куры с кудахтаньем, врассыпную. Я подпрыгнул и, уцепившись за край дувала, повис на руках. Федя – на походную кухню; приплясывает на крышке, злорадно матерится на фарси. А пегасу катрены и слушать нечем, знай себе носится по двору. Да всё больше иноходью норовит. Ноги длинные, мускулистые. Пыль столбом! Грохот посуды…

Куда?!

Птица метнулась к дальней стене, зигзагообразно проскакала по минным заграждениям. Хитроумные мины-ловушки и система сигнализации растерянно молчали.

Федя вновь вскидывает к плечу автомат. Дуло широко рыскает по воздуху, не поспевая за мельканием неуёмного афганского птеродактиля.

Хрипло кричу:

– Не стрелять! Живьём брать...

Бойцы растянули пеньковый канат и пошли цепью. Страус, повалив солдат, прорвал строй. Со второго захода окружили вражину плотным кольцом, навалились оравой. В схватке наметился перелом. Птица последний раз дёрнулась, затихла. Одолели! Бойцы поднимаются с земли: хэбэ в пыли, в крови, в крупных пуховых перьях. На лицах радость. Хороши!

Федя, войдя в раж, растолкал солдат и от всей души пнул пернатого. Дичь оттащили волоком на кухню, а он ещё долго не мог успокоиться…

 

Была джума – пятница, выходной день на Востоке. (Тяпница – по-нашему.) На праздник собралось всё руководство Айбака: партийное, армейское, милицейское, наш аппарат – вместе со своими «воспитанниками». Советские войска ведь не в одиночку воевали с бандитами. Из сторонников Саурской революции мы создавали подразделения по своему образу и подобию: посланники КПСС «нянькались» с партийными функционерами из Народно-демократической партии Афганистана; армейские советники из СССР формировали отряды «сарбазов» – правительственных войск; МВД – местную милицию «царандой»; «контора» по аналогии создала афганский КГБ – Хадаматэ Аттэлоатэ Довляти, ХАД. (Сотрудников этой службы мы величали «хадовцы», а их детей «хадёныши».) Советские специалисты для подшефных структур были советниками, «мушаверами». Не зря же мы приехали из страны Советов. Но поскольку наши щедрые советы редко приводили к успеху, аборигены постепенно перестали к ним прислушиваться, хотя водку за компанию распивали охотно…

Столы накрыли прямо во дворе.

Из бешеной курицы Володя приготовил плов. Вкуснотища!!!

Спиртным руководство зоны обеспечило щедро, но на таких массовых мероприятиях водка почему-то заканчивалась быстрее, чем хотелось...

Вечер двигался к концу. Тосты за мир-дружбу, за сотрудничество и победу сказаны. Водку разлили по бокалам, осталось полбутылки. Все понимают – последняя. И тут Себгатулла Мухаммади важно встаёт. С головы до пят в парадном облачении: длинная, до колен, рубаха-камис; широкие штаны-партуг, плотно подпоясанные золочёным кушаком; вышитая безрукавка «садрый», с четырьмя карманами и огромной чеканной застёжкой. В белоснежной чалме. Орёл! Губернатор торжественно берёт в правую руку полный бокал, левой пододвигает бутылку к себе… и… указательным пальцем… затыкает горлышко... («Моё!»)

Федя толкает меня коленкой под столом:

– Как в том анекдоте: «Наху!.. наху!.. – закричали гости. – Водку оставьте на столе!»

Губернатор окидывает всех долгим проницательным взглядом и обращается к дорогому собранию:

– Рафакое махтарам!.. («Товарищи уважаемые!»)