Ивановны

 

 

Русская женщина в Хучни:

Нюра, Нура, Нурджаган.

 

Эффенди Капиев «Поэт»

 

Меджид спрятал обрез под полой гужгата,* украдкой оглянулся и проскочил безлюдным переулком. По обломкам саманных кирпичей, упираясь ногой в выбоины стены, цепкой кошкой забрался на крышу сенного сарая, лёг на спину, передёрнул затвор, загнав патрон в патронник, поставил карабин на предохранитель. Осторожно приподнял голову… С крыши хорошо простреливался весь переулок и подход к дому Ильяса: горянка, согнувшись в три погибели, тащила копёшку сена; два юнца в мохнатых папахах промчались с гиканьем. Солнце устало клонилось к земле и – Меджид мог поручиться – опускалось за дальнюю саклю на краю села, прямо к нему во двор. Сладко пахло зрелыми яблоками. Воздух был свежим, чистым, каким бывает только в горах в начале осени после череды дождей. Он напряжённо вслушивался… Из дома Ильяса доносилась приглушённая музыка, потом стихла. Меджид нежно, как холку верного коня, огладил полированный затвор, ребристую рукоять приклада, словно успокаивая их, сам внутренне группируясь, концентрируясь. Скрипнула дверь… вышли два парня, за ними девушки и неспешно разными улочками направились в сторону годекана. «Теперь дождусь...» – Меджид успокоенно лёг на спину, не выпуская карабин из рук. Прошло не меньше часа, ещё столько же – Ильяс не возвращался. Стемнело. Меджид окоченел и, чтоб немного согреться, по очереди напрягал, расслаблял мышцы рук, ног. Он ждал. На небо бесшумно выкатилась половинка ночного светила, разрубленного саблей, и осветила холодным голубым светом крыши домов, верхушки деревьев, отразившись, как в зеркальце, в окошке старой лачуги. Длинные ломаные тени от садовых деревьев стрелками лунных часов отмеряли томительное время.

Вдалеке забрехала собака…

Лай недружно подхватила пара цепных псов… уже ближе.

Меджид повернулся на бок, притираясь небритой щекой к карабину. В ярком свете луны отчётливо выделялся чёрный силуэт человека. «Ильяс», – облегчённо выдохнул он. Спокойно выцелил, вёл его на мушке, пока тот не потянул на себя входную дверь, и плавно нажал на курок.

 

***

 

Август на Кавказе дышал нестерпимой жарой, будто в небе палило семь солнц.

Раскалённый, битком набитый тряский автобус закручивал на дороге пыль вьюном. Пока добирались от столицы до Унцукульского района, несколько раз останавливались. У родника встали надолго: водитель набирал в канистру, в армейскую флягу, потом не спеша потягивал из неё; две юные девушки – по виду не местные – искристую студёную воду тянули жадно, погрузившись лицом в струю, умывались, плескались, брызгались, смеялись и опять пили, покуда не напились вволю… Горцы степенно дожидались, давая гостям утолить жажду, затем сами по очереди приникали к живительной влаге, истекающей на поверхность из неведанной глуби гор. Приникали с почтением, с молитвами… Пассажиры разбрелись по обочине. Горянки были одеты, точно из музея, во всепогодные длинные платья от запястья до лодыжек, национальные головные уборы «чохто» или платки до бровей. Трое мужчин – в запылённых габардиновых костюмах, блестящих хромовых сапогах и все, как один, в смушковых папахах. Местные хмуро поглядывали на девчат-хохотушек с непокрытыми головами, изредка буркая что-то на своём. Света – низенькая пышечка, Аня – хрупкая тростинка на ветру. Среди однообразных сумрачных горцев они смотрелись ярким весёлым миражом. Поминутно одёргивая короткие платьица с оборками, девушки присели на прохладные камни в тени у дороги. Стараясь не замечать нацеленных на них откровенно-колючих, изучающих взглядов, всматривались вдаль:

– Неужели село там… за облаками?

– Такое чувство, будто очутилась на другой планете. Как они по этим горам лазают в вечерних платьях? как живут тут, на этих камнях? Везде жарища. Одно успокаивает: мы сюда не на век, отработаем три года – и домой, – Аня крепче прижала к груди томик Лермонтова.

– Но какая красота вокруг! Дух захватывает…

Они смокли, покорённые величественной симфонией гор, примеряя свою судьбу к этому незнакомому и потому чужому для них надоблачному, надзвёздному, орлиному краю.

Шофёр призывно сигналил…

Дорога, выписывая арабский алфавит, стала уходить в горы, выше и выше взвиваясь к нещадно палящему белому солнцу. Каждый раз перед очередным подъёмом, когда водитель переключал рычаг скоростей, в механизме начинало болезненно «кры-крыкать», словно грецкий орех между шестерён. Автобус, как слон-туберкулёзник, принимался кашлять через все отверстия, дрожать корпусом. Временами Ане казалось, что вот… сейчас! – не возьмёт высоту, не разбирая пути, попятится назад и тогда… с краю – в бездонную пропасть. От страха она зажмурилась, во рту пересохло, кровь, отхлынув, уходила из головы:

– Анька, ты белая, как полотно! На воды!

Липкими от пота руками она приняла стылую бутылку и, стараясь не глядеть на километры обрывов, сделала несколько мелких глотков: «Когда всё это кончится?»

В районный центр – селение Унцукуль – добрались под вечер. Из автобуса девушки выбирались чуть живы, отвисшими руками вытаскивая чемоданы. Их с нетерпением поджидали: шумная стайка чернявых босоногих мальчишек, припрыгивая, окружила, и самый бойкий, сверкнув карими глазёнками, спросил:

– Учительницы? Вай!.. Мы поможем. Я – Гасан.

Мальчишки весело подхватили и, по очереди меняясь, потащили пожитки в серый узкий проулок, мимо лачуг из дикого камня, под изучающе-пристальными взглядами прохожих, прямо к дому директора школы. Краткое знакомство… С порога – глиняный кувшин холодной ключевой воды… Девчатам показали, где можно умыться, накормили досыта хинкалом из молодой баранины с домашней сметаной и отвели комнату с прохладной мягкой постелью. Опьяняющий вкус горной воды вплетался в сытую дрёму, сглаживая все страхи, успокаивая тревожные ожидания, умиротворяя молодое естество. «Какой он будет… первый рабочий день?» – эта последняя мысль почему-то совсем не тревогой – сладкой истомой погрузила Аню в глубокий сон.

Проснулись, когда первый луч солнца заглянул в тусклое окно. Помылись, «причепурились». На улице их поджидал всё тот же Гасан:

– Йорчъами! – радостно выпалил он. – По-аварски это – «зыд-рассьте! добры утра!». Так у нас для женщин.

С нескрываемой гордостью Гасан повёл учительниц к школе.

Хижины селения осиными гнёздами густо облепили гору, дорога между ними – то вверх, то вниз, ни одного шага не сделаешь по прямой. Того и гляди сломаешь каблук! А по самой крутизне травянистого косогора, вслед за большерогим козлом, текла с разноголосым блеяньем отара овец. Как они не падали?..

До начала учебного года оставалось четыре дня – стояла короткая тихая пора безученичества. В школе приторно пахло свежей краской, не гулял по коридорам счастливый гул, не заливался колокольчиком детский смех. В учительской молодых специалистов радушно встретила русская женщина, укутанная с головы до ног:

– Заждались мы вас, здравствуйте! Давайте знакомиться. Я заведующая учебной частью Нурджаган Ивановна.

– Света, – пышечка задорно тряхнула мальчишеской стрижкой.

– Аня.

– Ну и славно, – завуч по-доброму, как-то даже по-матерински, улыбнулась, поймав на себе вопросительный взгляд девушки. – А лёгкий прозрачный платок на моей голове называется «гурмендо». Таковы мусульманские традиции…

«И она туда же, – с неприязнью подумала Аня, несогласно мотнув рыжим хвостиком. – Зачем унижаться перед бусурманами?! Она же русская! Неужели забыла?»

В кабинет степенно прошагал пожилой усатый горец в чёрной суконной кепке.

– Махмуд Абасович – преподаватель математики, ветеран, заслуженный человек.

Юные учителки, как на школьном выпускном, встали в линеечку. Старик окинул взглядом неприлично-открытые девичьи коленки, лукаво ухмыльнулся в усы, затем долго расспрашивал: из каких краёв? кто мать-отец? нравится ли в Дагестане? Света охотно выбалтывала разные подробности, Аня отвечала сдержанно. Дверь с лёгким скрипом то открывалась, то закрывалась, впуская эхо гулкого коридора. Учительская оживала. Девчата понемногу осваивались с незнакомой обстановкой, когда в кабинет зашёл стройный молодой человек в безукоризненно-белой сорочке и отутюженных брюках. Лучистый открытый взгляд его вежливо скользнул по лицам коллег… остановился на Ане. Приятная горячая волной окатила её.

– Вот и наш Ильяс! Окончил Дагестанский университет, филолог. Прошу любить и жаловать.

– Лучше… любить, – смущаясь, произнёс он.

Для девчат это был день встреч, знакомств, новых впечатлений…

Аня чувствовала, что они переступили порог какого-то неведомого, чужого, зеркально другого мира, лишь отдалённо напоминающего привычный с детства.

– И завуч тоже хороша… гурмендо напялила, в монашки записалась. Мракобесие какое-то. Ведь образованная, советская. Как ей не стыдно?..

– А встретила по-доброму, – не согласилась пышечка.

 

Первого сентября заведующая учебной частью пришла с Аней на урок и официально представила её детям:

– Это ваша новая учительница русского языка и литературы Анна Ивановна.

Гасан с задней парты не утерпел:

– Мы знаем! Зыд-расьте!

– Здрав-ствуй-те! – чётко поправила Аня.

Все засмеялись, услышав слово на чудном непонятном говоре, смысл которого понимали не все. Ане достались три класса: мальчишки, девчонки – как везде, неугомонные, общительные, любознательные. С чего начинала? Читала на уроках литературы повести Пушкина, стихи. Ребята, в свою очередь, знакомили её с аварским. Ахмед на одном из уроков, дабы продемонстрировать певучесть, красоту родного языка, выразительно прочёл скороговорку:

 

Микъазаралда микънусиялда ункьоялда микъго

Къверкъ кьода гъоркъ къвакъвадулел рукIана.

 

Чужая речь остро ранила слух. Там, где согласная буква вцепилась в твёрдый знак или арматурину, звук со всего маху налетал на преграду, раздавался треск, как в ломаной коробке передач: «к-кррр, к-кррр». Точно рыбья кость в горле никак не отхаркивалась… Ахмед успокоил, что своим гортанным клёкотом, орлиному сродни, он не хотел напугать и ни о чём таком страшном не вещал. Всего-то на всего:

 

Восемь тысяч восемьсот восемьдесят восемь

Лягушек квакали под мостом.

 

Да. Из уст матери для любого дитя нет слаще, ласковее, желанней этих трелей.

А сама аварская речь, оказывается, и есть тот дивный певучий язык великого Расула. Волшебный родник его поэзии.

Появление в школе, в глухом горном селении юных девушек, одетых шокирующе-модно, стало событием. Одна стройная, воздушная, интересная… светло-рыжие волосы собраны на затылке в соблазнительный хвостик, другая – полненькая блондинка, стриженная под мальчишку. Что-то новое, восхитительное исходило от каждого их слова, жеста. Они для горцев – инопланетяне. На перемене мальчишки то и дело заглядывали в учительскую, желая полюбоваться на нездешнюю красу. Восхищались однако не все… Махмуд Абасович пристально наблюдал за молодыми коллегами день, два, неделю, покашливал в сухой кулачок и в конце концов не стерпел:

– Девочки! Вы думаете, обрезали себе наряды и стали интересны? Абсолютно вы нам, мужчинам, неинтересны в таком виде.

– Почему? – оторопела Аня.

– Когда женщина в длинном платье, когда у неё при ходьбе лишь лодыжки мелькают, женщина – загадка. Не терпится узнать: что же там, выше?

Однако проблемы длиной платья не ограничились…

Другая сложность – где помыться по-людски? Бани-то нет!

В первое же воскресенье девчата пошли на речку, подальше за село. За ними, крадучись, ватага мальчишек: подглядеть – куда? что? как? Для них кино: девушки разденутся до купальника! Оказывается, в Дагестане позволено купаться только мужчинам. Здесь буквально на всё имелись свои вековые национальные традиции, свои адаты, ограничения. Девушки осторожно помыли лицо, руки, ноги, вернулись. Ещё раза два пытались незаметно улизнуть из аула – бесполезно. «Каникулы Банифация»! Детвора бдительно караулила каждый их шаг.

– Придётся таскать воду с родника, – Аня раздражённо вышла в коридор и вернулась с медным кувшином в руках. – Теперь я точно знаю: Бог – мужского пола! Только мужик мог выдумать такие правила. Пошли! Некрасиво на уроках смердеть и чесаться.

Изящно, с видимой лёгкостью, нести кувшин на плече, как это делают местные женщины, не получалось. Таранили вдвоём, уцепившись одна за ручку, другая – за носик. Горянки ухохатывались до слёз… Воду грели в кастрюле, занимали у хозяйки тазик: экономно наливали – смывали, наливали – смывали. «Как можно к этому привыкнуть?» – с тоской думала Аня.

– Не нравится мне здесь, чужое всё. Вот послушай Лермонтова, – Аня раскрыла томик на закладке и с выражением прочитала:

 

И дики тех ущелий племена,

Им бог – свобода, их закон – война,

Они растут среди разбоев тайных,

Жестоких дел и дел необычайных;

Там в колыбели песни матерей

Пугают русским именем детей;

Там поразить врага не преступленье;

Верна там дружба, но вернее мщенье;

Там за добро – добро, и кровь – за кровь,

И ненависть безмерна, как любовь.

Темны преданья их…

 

– И сам признавался: «Люблю я Кавказ».

– Не хочу оставаться...

– Аня, ты же сама говорила: мы советские. Как в песне:

 

Наш адрес – не дом и не улица,

Наш адрес – Советский Союз.

 

Бесстрастный отрывной календарь, тем временем, сбрасывал, словно осенний тополь, свои листки. У Ани со всеми коллегами вроде бы складывались ровные отношения, за исключением Ильяса… При его появлении она как-то вся напрягалась, на редкие вопросы отвечала колко, едко. Ильяс в ответ терялся, замолкал.

– Анька, он к тебе неравнодушен... – нашёптывала перед сном пышечка.

– Пускай!

– А по-моему, хороший парень.

День уходил за днём, одни уроки заканчивались, другие начинались.

Вот уже сентябрь отпылал золотой листвой, октябрь встретил знобкими дождями… Вспыхнула белым цветом, назло осени, ароматная мушмула, обтрясли с веток урожай хурмы. Семнадцатого ноября у Ильяса день рождения. Утром в учительской, как и положено, коллеги его хором поздравили. Дождавшись, когда учителя разойдутся по классам, он подошёл к девчатам – у них было «окно» – и, с трудом подбирая слова, рассеянно произнёс:

– Света, Аня, приходите вечером… ко мне в гости… домой. Я буду ждать, – и вышел.

– Ань, ты как?

– Говорят, он давно помолвлен.

– Мы ж не под венец!

Дом Ильяса, сложенный из битого камня, располагался рядом с мечетью. Мама с сёстрами накрыли на стол и удалились. Ильяс с приятелем затворили плотнее дверь, включили негромко магнитофон и пригласили девушек танцевать. В Дагестане медленные танцы запрещены и поэтому – не-ле-галь-но! – под музыку из передачи «В мире животных», песни Ободзинского, Эдиты Пьехи, пары, едва обнявшись, плавно заскользили по кругу. Разыгрался аппетит – присели за стол. По центру стола дышал горячим ароматом знаменитый хинкал – отварные крупные куски баранины с варёными ломтиками теста, чесночным соусом и бульоном; чуду – по-нашему блины с начинкой из творога, крапивы, черемши (правда чудные!); а ещё овечья брынза, домашняя сушёная колбаса, и мёд, и халва… Ильяс выставил бутылку сухого вина. Приятель сразу оживился, бесенята в его глазках заигра-аали:

– Девушки, помните у Александра Сергеича:

 

Лучше отдавайтесь этим усачам,

Чем слюнтяям-ленинградцам

Или москвичам.

 

Аня от возмущения вспыхнула ресницами…

– Это он так неуклюже шутит, – смутился Ильяс.

– Проводите нас!

Яств так и не вкусили…

Светлана с приятелем отправились домой напрямки, а Ильяс накинул на плечи Ане пиджак и повёл окольным путём нескончаемыми тропками, сам всё рассказывал про детство, учёбу в школе, ДГУ, про родное село… Ночь была прекрасная… лунная, тихая-тихая. Расставались за полночь. Аня шагнула к дому, закрыла за собой дверь, переступила порог в кунацкую, разделась. С улицы донёсся сухой щелчок… словно калиткой хлопнули. Мимолётная тревога рассеялась, Аня легла и забылась сном.

Утром Ильяс в школу не пришёл. Не появился он и на следующий день. В коллективе все молчали, как-то особенно поглядывая на Аню. «Не успел познакомиться, и уже видеть не хочет! – с неприязнью думала она». Вечером не находила себе места, машинально проверяла тетрадки, бесцельно перекладывала книги… безмятежный вид Светланы начинал раздражать. Ночью не сомкнула глаз. Сладко сопела пышечка, сонно разметавшись по кровати, давно угомонились все в доме, стихли звуки улицы, а она беспокойно ворочалась: «Не привыкну я здесь… Может, домой уехать? Завтра же откровенно поговорю обо всём с этой Ивановной».

Завуч была в кабинете одна.

На Аню посмотрела внимательно, отложила в сторону ученическую тетрадь с красными пометками.

– Нурджаган… Ивановна, мне необходимо с вами объясниться… Я, наверно, не смогу работать в вашей школе.

– Понимаю. Мне бы сразу с вами побеседовать, но всё как-то недосуг.

Она задумчиво встала, подошла к окну, открыла створку… С улицы долетал требовательный крик ишака да лениво брехали собаки.

– В юности я сама, как и ты, не могла подумать, что судьба забросит меня за тридевять земель сюда, в Дагестан. Видно, правду говорят: человек предполагает, а Господь располагает… Я расскажу тебе свою судьбу, а там решай…

 

***