Л. А. Нисневич 2 страница

– Какая фотография?

– Твоя детская фотография. Ты стоишь рядом с отцом.

– Отчего умерла моя мать?

– С тех пор, как умер твой отец, мать постоянно болела.

– Она покончила с собой?

Доктор немного помолчал.

– Это был просто несчастный случай. Она хранила все лекарства в маленьком холодильнике в спальне. Возможно, когда холодильник размораживали, пузырьки намокли и ярлычки отклеились. В ту ночь твоя мать приняла лекарство не из того пузырька. Вот и всё. Просто несчастный случай.

– Вскрытие делали?

– Нет. А зачем? Она была под врачебным надзором.

– Почему ей позволяли держать в спальне такие сильнодействующие лекарства?

– Когда умер твой отец, все чувства и заботы исчезли из ее жизни. Это было ужасно. Ее жизнь стала бесцельной.

– Но был я, – сказал Уэйлин.

– Ну да, был. Но тебя выгнали из колледжа, ты принимал наркотики, ты попал в историю с этой девицей…

– Кэйрин, – подсказал Уэйлин.

– Да, Кэйрин. Вот все и решили, что тебе будет лучше пожить за границей. И твоя мать, возможно впервые в жизни, осталась совсем одна.

 

* * *

 

Я вспоминаю званый ланч, который устроили родители девицы, проживавшей с Кэйрин в одной комнате. Мы явились прямо с занятий. После еды старшие отправились в клуб играть в гольф или карты, прочие пошли купаться, остались мы с Кэйрин; она стояла в дверном проеме, провожая взглядом отъезжающие автомобили. Я раздвинул пряди ее волос и поцеловал в шею. Кэйрин покраснела, но не шелохнулась и ничего не сказала. Я запустил ладони под блузку и положил их на ее груди. Она ненадолго закрыла глаза, отвела мою руку и повела в гостевую спальню. Мы разделись и ласкали друг друга. Я почувствовал ее желание и попытался проникнуть в нее, но она остановила меня. Я не принимаю пилюли, сказала она, боюсь побочных эффектов. К тому же, добавила она, мне хочется внутрь только спьяну или наширявшись. Я предложил ей выпить, но она отказалась. От выпивки меня тошнит, сказала она. Мы продолжили. Я чувствовал, как она возбуждена, но когда я спросил, можно ли войти, она сказала, что не хочет кончать. Она убеждала меня, что это отвратительно, то, как она кончает, все эти вопли и повизгивания. Я целовал ее глаза, волосы, рот и все говорил ей, все говорил, как мне хочется почувствовать ее изнутри. Но она все отказывала, утверждая, что может меня любить и без оргазма. Мои пальцы играли с ее плотью, я ее целовал, я в нее впивался. Ее тело содрогалось, ее тело извивалось, она задыхалась, она влажнела, но не кончала, никак не кончала. Оттолкнув меня, принялась рыдать. Я пытался успокоить ее, но она уткнулась лицом в подушку и ревела безудержно. Когда она приутихла, я обнял ее и спросил, почему же она не может кончить? Она сперва ничего не сказала, но потом призналась, что частенько запирается у себя в комнате и возбуждает себя фантазиями и журнальчиками. Потом ложится на живот и ласкает себя, пока не кончит. Я спросил, выходило ли у нее это с мужчинами. Она сказала, что пару дней назад приняла ЛСД с одним африканским студентом, который пробовал кислоту в первый раз. Они пошли к нему в комнату и, пока шел кайф, трахались. У него был маслянистый, кисленький, пахучий пот, и она отметила про себя, что он не обрезан. Когда он был сверху на ней, он казался ей блестящей черной зверушкой, полуящеркой, полубелкой, которая вгрызается в орех ее нутра. У нее не хватило силы вовремя оттолкнуть его, и он кончил-таки в нее. Как она перепугалась! Пошла в пункт «Скорой помощи», наврала, что ее изнасиловали, и выклянчила таблетку, ну эту, которая «поутру».

Я перевернулся на спину и силой уткнул ее носом в мой пах.

– Валяй, – приказал я ей. – Мне плевать, нравится ли это тебе, я просто хочу кончить.

Я сжал ее плечи, и она подчинилась, склонила голову и нежно заглотила меня. Я приказал ей не церемониться и не быть такой нежной, обхватил ее голову и прижал к себе до упора. Она методически двигала головой, помогая себе языком и пальцами. Я почувствовал, что она снова возбуждается. Она старательно трудилась и при этом сама вышла из равновесия, но, когда почувствовала, что я почти готов, резко остановилась, бросила меня и вновь уткнулась лицом в подушку. Но на этот раз слез не последовало.

 

* * *

 

Я отдал Кэйрин все мои заметки и фотографии, сделанные в Бирме, Индии и Африке. Я сделал это, потому что мне хотелось показать ей нечто материальное, связанное с моим прошлым, чтобы она смогла лучше понять его. В то же время я гадал, значит ли для нее мое прошлое вообще что-нибудь. Я всегда опасаюсь, как бы какая-нибудь история из моего прошлого не испортила моих отношений с теми или иными людьми в настоящем. А поскольку нельзя предсказать, какая именно, я всегда старался держать язык за зубами. Я мастерски научился утаивать детали, переделывая свои воспоминания в угоду собеседнику. Обычно я старался скрыть самые отвратительные или мерзкие подробности. Но с Кэйрин я ничего не боялся. В разговорах с ней не было нужды скрывать то, что другому человеку показалось бы чудовищным или странным.

Это для меня существенная разница. С другими людьми мне приходится быть крайне осторожным. Мои друзья не способны понять моего двойственного отношения к жизни. Они думают, что я избегаю трудных положений, чтобы уйти от самого себя или от моей семьи. Они не понимают, что я ищу экстремальных ситуаций для того, чтобы открыть в себе все мои многочисленные «я». Если я расскажу им лишнее, они приходят в ужас. Или, что еще хуже, «смиряются» со мной, решив, что мое отношение к жизни продиктовано врожденной эксцентричностью или психическим отклонением.

Только однажды мне удалось почувствовать себя так же свободно, как я чувствую себя с Кэйрин. Это было в то время, когда я жил в Африке вместе с Энн, хотя Энн все же никогда не была мне так близка, как Кэйрин. И в сексе она не возбуждала меня так, как Кэйрин. Для меня нет ничего лучше, чем ожидание близости с Кэйрин. Я чувствую с ней, что меня можно любить таким, какой я есть, а не за внешность или поступки. Все во мне становится приемлемым, все становится отражением моей сущности. Я уверен, что обладаю такими качествами, которые проявляются только тогда, когда меня любят по-настоящему.

Отдавая Кэйрин мои заметки, я сказал ей, что писал их для себя. Тогда я и сам верил в то, что сказал. Несомненно, мне становится неловко от мысли, что я написал все это исключительно ради собственного удовлетворения. Но все-таки я же знал, что обязательно дам прочитать их Кэйрин. Я же знал, что придет день, когда она их увидит.

Мне всегда хочется вернуться туда, где опыт еще не оформился в слова. Я подозреваю, что, высказывая свои мысли или переводя подсознательные импульсы в слова, я предаю истину, которая остается скрытой. Вместо того чтобы выразить себя, я составляю упорядоченное высказывание о состоянии сознания какого-то вымышленного субъекта.

Пересматривая свои заметки, я понимаю, что им не хватает полноты. Что будет, если Кэйрин сочтет мое представление о ней неадекватным? Может, она высмеет меня за банальность и наивность моих мыслей? И тогда я жалею, что так раскрылся перед ней.

 

* * *

 

Внутри меня шла такая напряженная борьба, что я даже вспотел. Было такое ощущение, что две половины моего «я» вступили в физическое единоборство. Я то говорил своим обычным голосом, то хныкал, как малое дитя: «Как она могла такое сказать? Неужели вы не видите, что она творит?» Я хотел, чтобы другие почувствовали, какую боль причиняют мне ее слова, но никто ничего не замечал. Толстая женщина рассказывала мне что-то про свою яхту. Я видел, как шевелятся ее губы, но внутри меня звучал только голос Кэйрин: «Я решила, что нужно забыть тебя. Наши с тобой отношения – это единственное, о чем я не хотела бы никогда вспоминать». Я присел на предложенную мне тахту и сосредоточился на стакане со скотчем.

В детстве я любил лежать на полу с закрытыми глазами в надежде на то, что люди пройдут мимо меня и не заметят. И тогда я пойму, что и вправду стал невидимкой. Но в то же время я помню, что, когда папин лакей Энтони действительно прошел мимо меня, не заметив, я испугался. Видно, мне все же хотелось, чтобы меня видели. А теперь я выяснил, что я не просто всегда был видимым – за мной еще и следили. Из-за моего отца, из-за Компании, из-за всех этих денег. Целая куча народу постоянно интересовалась моим существованием. И только отец делал вид, что меня не существует вовсе.

Мне ни разу не удалось потерять контроль над собой. Если одна половина моего «я» его теряла, то освободившееся место немедленно занимала другая. Однажды я сидел скрючившись в кресле и рассматривал свое отражение в большом зеркале на стене гостиной. Щеки покрывал густой румянец, и сам я выглядел как беззащитный ребенок. Внезапно я расправил плечи, и выражение на моем лице резко переменилось. Оно стало замкнутым и жестким. Эта перемена была непроизвольной. Она просто произошла – и всё. В другой раз я спрятался за отцовским стеллажом для папок и заорал что было мочи. Я решил, что буду так кричать, пока кто-нибудь не найдет меня. «Кто-то кричит», – сказал мой отец; моя мать ответила: «Да никто не кричит, успокойся. Мы опаздываем». Я открыл рот, чтобы снова закричать, но не смог.

Когда Кэйрин высмеивает или пытается оскорбить меня, она выпускает на волю скрывающегося во мне ребенка. От страха и одиночества бесконтрольные эмоции начинают рвать меня в клочья. Это похоже на какой-то приступ. Меня сковывает паралич, и я не могу ничего с этим поделать, пока все кусочки в калейдоскопе моего сознания снова не улягутся на свои места.

 

* * *

 

Я все еще страдаю от неприязни, которую испытывал ко мне отец, и безразличия, с которым смотрела на меня мать. Я знаю, что неправ, соглашаясь испытывать эту незаслуженную боль, и только сам виноват в том, что чувствую ее. Никто не может быть наказан лишь за то, что он таков, каков он есть.

 

* * *

 

Мы с Кэйрин поспорили насчет групповой терапии. Я сказал ей, что мне, если пытаться быть честным до конца, придется играть не одну, а несколько ролей. Когда я играю роль собственного отца, я говорю его голосом, тем голосом, который для меня связан с наказанием. Но этот же голос для меня связан и с утешением, когда он произносит: «Ты лучше других, не бойся ничего, потому что ты – мой сын».

Эти роли переплетены друг с другом, они неразделимы. Так одеяло согревает младенца, но под ним он может и задохнуться. Кэйрин сказала, что я просто лжец.

 

* * *

 

Ко мне постепенно возвращается былой страх перед насилием. Впервые я почувствовал его в раннем детстве, когда, лежа в постели, я услышал своего отца в припадке бешенства. Я думаю, что все, включая мою мать, боялись этих припадков не меньше, чем я. В тех редких случаях, когда я отваживался выразить свое несогласие с отцом, он жестоко избивал меня, не обращая внимания на присутствовавшую при этом няньку. Еще одной жертвой его гнева был наш пес Месаби. Как-то ночью, когда мы жили на Уотч-Хилл, я проснулся и услышал, что собака скулит где-то снаружи. Я накинул халат и вышел из дома. Отец стоял у кромки прибоя, ухватив пса за ошейник, и молотил его кулаком по голове и бокам. Собака выла от боли. Я не стал вмешиваться. Я просто смотрел, раздираемый разными чувствами: состраданием к бедному животному, гневом на отца и сознанием собственного бессилия. Я спасался от страдания в мире фантазий, в которых я всегда оказывался победителем. Я играл в игры с оловянными солдатиками и острыми ножами. Я читал книги о великих вождях, которые стали для меня кумирами. Я был в восторге, если в биографии героя ничего не говорилось о его родителях. Создавалось ощущение, что у этих людей не было отцов; неудивительно, что они стали такими сильными и могучими, наказывающими кого угодно когда им заблагорассудится. Они просто родились отцами.

 

* * *

 

Мы открывали секс вместе – Кэйрин и я. Мы сообщили друг другу домашние прозвища, данные нашим гениталиям родителями. «Ватрушка» и «маленький гадкий петушок». Ей ужасно хотелось знать, куда девается мой «петушок», когда я езжу на велосипеде. Лежит ли он прямо на седле велосипеда или свисает сбоку от него? Не расплющивается ли он, когда я лежу на животе? Как-то мы вместе с другими детьми пошли в лес и там ставили опыты с палками. Кэйрин до сих пор помнит, как глубоко вошел в нее сучок и как она хотела, но боялась закричать. Одна из девочек проболталась матери Кэйрин о том, что было в лесу. Мать выпорола Кэйрин и отобрала у нее подаренные мной полдоллара, сказав, что это грязные деньги, которые мерзкие мальчишки дают девочкам, чтобы те делали всякие гадости.

Я помню, как Кэйрин щупала мой, как мы его окрестили, «червячок» и пыталась его открутить. Она заявила мне, что у женщин соски постоянно твердые. Я не мог в это поверить. Когда через много лет я впервые попал на стриптиз, больше всего мне хотелось увидеть соски. На вид они показались мне довольно твердыми.

Когда мы уже были намного старше, мы обсуждали, как она относится к стимуляции пальцем, Кэйрин сказала, что, когда парень это делает девушке, а та сама не знает, как много готова ему позволить, и от страха его динамит, это одно дело. Но иногда девушка нарочно настраивается только на это и ни на что больше. Я спросил Кэйрин, больно ли это в первый раз. Она сказала, что вот когда трахают по-настоящему, тогда больно. Она сказала, что в ту ночь, когда мы запарковались возле пляжа, она была смущена и перепугана. Но как только почувствовала внутри себя мой палец, сразу успокоилась, расслабилась, и было только приятно.

Предположим, что некая девушка не хочет трахаться с неким парнем. Должна ли она позволять запустить в нее палец?

– Почему бы и нет? – ответила Кэйрин. – Если девушка от этого оргазма не получит, то настоящий трах ей и вовсе ни к чему.

Я тогда еще про себя подумал, может ли девушка получить оргазм просто от пальца. Я в этом сильно сомневался.

 

* * *

 

Однажды Кэйрин выпила стакан неразбавленной водки и выдала после этого:

– Ты что-то скрываешь. – Она улыбнулась. – Ты скрываешь мертвое тело. Твое собственное.

На этом все кончилось. Я уехал за границу, и больше мы не виделись. Почему она не соблазнила меня? Я не знаю. Почему она оскорбила меня, а не разыграла гневную сцену или отчаяние, вместо того чтобы осыпать меня оскорблениями? Все, что она делала, внезапно показалось мне скучным и заранее отрепетированным. В ней не было спонтанности, не было воображения. Она существовала в каком-то своем вакууме и казалась непроницаемой. Она заразила меня своей омертвелостью, своим нежеланием ни на что реагировать.

Почему я всегда выбираю женщин, которые не могут всецело мне отдаться, которые понимают любовь как нечто, основанное на подавлении и неявном соревновании? Я рисую себе смехотворную картину: полночь, седовласый Джонатан Джеймс Уэйлин сидит в своей библиотеке. Днем он признался своему психоаналитику в том, что всегда одерживал верх над женщинами, всегда был в состоянии контролировать их поступки. И пока Уэйлин сидит за своим письменным столом в темноте, женщина его мечты лежит нежданная в его постели.

Мне необходимо веское доказательство того, что я нужен Кэйрин. До сих пор я получал его только методом от противного. Вчера, в гостях у нее, я беседовал с редакторшей одного из журналов мод.

Она сказала:

– Я не хочу подолгу стоять рядом с тобой, иначе могут подумать, что мы с тобой спим.

Часом позже она подошла ко мне в гостиной и сказала:

– Я бы хотела пригласить тебя к себе домой, но боюсь, что потом я тебя уже не выпущу.

Она меня совсем не привлекала, но мне нравилось, что я привлекаю ее. Как только я ее поцеловал, вошла Кэйрин.

Гости всё не расходились. В два часа ночи мы еще пили пиво и трепались. Кэйрин делала вид, что меня не замечает. Наконец, когда все разошлись, она повернулась ко мне и сказала: «Ну, иди, трахни эту суку-редакторшу! Давай, иди! Оставь меня!»

Мы пошли в постель. Я был уверен, что смогу переломить ее настроение, и принялся ее целовать. Она села на край постели и надавала мне пощечин.

– Не приставай ко мне, – закричала она, – или я из тебя душу вышибу! Не мешай мне спать.

Я был обижен, но желание мое от этого только усилилось.

На следующий день по телефону она сказала, что не может быть со мной, если я собираюсь быть еще с кем-то. Я сказал ей, что она права, и, по-моему, солгал. Она спросила меня, не влюбился ли я в эту бабу. Я сказал, что нет, однако в какой-то степени я к ней привязан, потому что не могу не быть привязан к женщине, которую трахаю. «Если я с женщиной, если я внутри нее, если я чувствую ее под собой…» – вот такую околесицу я нес. Тут Кэйрин извинилась передо мной, сказав, что надавала мне пощечин в истерике. Она вовсе не хотела этого делать. Я сразу же вспомнил ту шлюху, которая ударила меня кошельком по лицу, когда я сказал ей, что она просит слишком много денег. Я сразу в нее влюбился. В этом долбаном мире только так женщина может взять власть надо мной – жалобы и слезы бесполезны.

 

* * *

 

Перед самым моим отъездом из Америки вокруг Кэйрин вертелось много всяких других мужиков, в частности Дэйвид. То, что он был актером, сильно на нем сказалось: выпростай своего дурачка и загони его им всем под кожу в любой ситуации: на столе, прижав к стенке, на ковре, жми, соси, лижи, дави – в этом был весь Дэйвид. Однажды у меня на глазах Кэйрин ему дала. Сказала: «Я хотела бы трахаться, крошка, с тобой до тех пор, до тех пор, пока…» – и, схватив его за руку, затащила в ванную комнату и захлопнула дверь на защелку. Когда они вышли, она спросила у него: «Мы еще увидимся?» – на что он ответил: «Не знаю, это зависит от того, насколько сильно тебе этого захочется».

 

* * *

 

Чтобы помочь мне разобраться с моими делами, банк прислал ко мне секретаршу, худую робкую девушку в очках с толстыми стеклами и без косметики. Прогуливаясь по улицам города эти жарким душным днем, я обнаружил, что нахожусь в растерянности и не знаю, приглашать эту девицу ко мне домой или нет. Интересно, испытывала ли Кэйрин такие же сомнения, когда изменяла мне?

Как-то раз, лежа в постели рядом со мной, Кэйрин сказала, что теперь, когда она раскрепостилась, она стала лучше понимать меня. Главные мои проколы, сказала она, в том, что я не умею действовать спонтанно, не способен потерять над собой контроль. Я ответил, что она вряд ли помогает мне расслабиться тем, что преспокойно почитывает книжку или дремлет, в то время как я мучаюсь от бессонницы. Тогда она запустила руку ко мне в пах и, не дождавшись от меня никакой реакции, сказала: «Спокойной ночи, ледышка! Смотри, не заморозь меня ночью!» А потом повернулась ко мне спиной. Словно она сама меня не обламывала точно так же сотни раз и словно она сама не была одной из самых зажатых женщин, какие мне только встречались. Я попытался сказать ей это, но она уже уснула. Ловко у нее это вышло.

 

* * *

 

Вероятно, тебе будет приятно узнать, Джонатан, что двое из твоих бывших опекунов только что заняли ответственные посты в Вашингтоне. Джеймс Эббот стал помощником государственного секретаря по европейским делам, а бывшего председателя совета директоров Чарльза Созерна президент назначил главой казначейства. Кое-что поменялось в жизни и у других членов правления. Ближайший помощник твоего отца Уолтер Уильям Хоумет достиг пенсионного возраста. С его стороны было весьма любезно согласиться остаться в правлении в качестве почетного члена. Стенли Кеннет Клейвин, еще один член правления, ушел с поста исполнительного директора Компании. Мистер Клейвин сказал, что, поскольку почти все подразделения Компании ныне возглавляются представителями нового поколения, следует предоставить им возможность обрести нового руководителя, с которым они смогли бы работать в полном взаимопонимании.

 

* * *

 

Старый беззубый негр, явный наркоман, сидел напротив меня в вагоне подземки. Когда вошли два молодых полицейских, он подмигнул мне и пробормотал: «Мне тут так клево, сынок, так клево – у тебя под крылышком». Он начал раскачиваться из стороны в сторону и тем привлек к себе внимание копов. Один из них подошел к нему и велел сойти на следующей станции. «Я к себе домой еду, – запротестовал негр, – к себе домой». Когда двери открылись, а негр не пошевелился, полицейские вышвырнули его из вагона. Это была моя станция, поэтому я вышел на платформу вслед за ними. Полицейские толкнули старика. Он упал на каменный пол и не смог больше встать. Тогда они поволокли его по платформе за руки. У негра с одной ноги слетел ботинок. Один из копов подцепил его концом своей дубинки-фонарика и сбросил на рельсы. Только тут полицейский заметил, что я иду за ними следом, и спросил, чего мне нужно. «Что он вам такого сделал?» – спросил я. «Он угрожал мне своей тростью», – сказал один из них с ухмылкой. Не сказав ни слова, я отправился на другой конец платформы, чтобы найти еще одного свидетеля. Когда я вернулся, полицейские ушли. Старик лежал на спине, размазывая по лицу кровь и слезы. Я помог ему встать и сказал, чтобы он шел домой, но тот даже не пошевелился. «Нет, – всхлипывал он. – Они это так не оставят. Они меня ждут за углом». Я поднялся по лестнице и на верхней площадке обернулся. Старик стоял на коленях и раскачивался из стороны в сторону, уставившись на кровь на своих ладонях.

 

* * *

 

Я должен сказать вам, мистер Уэйлин, что бывают весьма странные типы. Например, одна тут дала парню себя потешить прямо на кладбище. С тех пор как я здесь работаю, я всякого народу перевидал, самого разного. Но эта девка была просто отвратительна. Лет двадцать ей было, волосы такие длинные, светлые. А типчику, который с ней, годков двадцать пять, да и тех не было. Она не плакать сюда пришла, судя по тому, как она хихикала. Вскоре и парень этот вслед за ней принялся хихикать. А затем, ну может быть ярдах в двухстах от могилы вашего отца, он положил ей одну руку на сиськи, а другую запустил между ног. А девке-то, видно, все это нравилось, раз она даже не пыталась отбиваться. Я прямо на месте встал как вкопанный, будто мне было приятно на них смотреть. Уж не знаю, что они в этом находили – заниматься гадостями прямо на кладбище, но меня, скажу честно, чуть не вывернуло.

 

* * *

 

Когда я жил в Калькутте, мой слуга делал за меня всё. Он отвечал на письма и заводил мою машину дождливым утром. Он готовил мне обеды и ходил за мной по пятам. Когда он уволился, я впал в панику, но вскоре успокоился и даже не стал нанимать другого слугу. Я испытываю сильную боль, когда из моей жизни уходят дорогие мне люди, но не умею печалиться слишком долго.

 

* * *

 

Я взялся за себя. За прошлую неделю мне удалось привести в порядок все внешние атрибуты моего существования. Я обедаю в лучших ресторанах, я посетил дантиста, я завел еженедельник, в котором отмечаю звонки и встречи, я тщательно выполняю все свои немногочисленные обязанности.

Я побеседовал с юристами о моих доходах и моих налогах, я договорился с ними, кто отныне будет моим управляющим и на каких условиях банк теперь будет оплачивать мои счета. Мне показали, в каком из сейфов банка хранятся мои важнейшие финансовые документы. Я даже развесил свои рубашки в платяном шкафу гостиничного номера таким образом, чтобы они все были пуговицами в одну сторону.

Я думаю, что жить вместе с Кэйрин практически невозможно, потому что она требует слишком многого от себя и от других. Она продолжает работать, хотя, при моих-то доходах, могла бы этого и не делать. Она хочет, чтобы я относился к ней «по-отцовски», а я этого не хочу. Любит ли она Сьюзен или нет, но ей определенно нужен кто-то вроде Сьюзен – преданный, верный и полностью зависимый от нее. Я на эту роль не гожусь.

Энн была для меня тем же, чем Сьюзен для Кэйрин. Но с одной большой разницей: Энн много лет занималась психоанализом и прекрасно понимала все мои комплексы. Она чувствовала, когда я теряю над собой контроль, и подыгрывала мне, даже если я был жесток с ней. Она сопереживала мне, понимала мои страхи, мою неуверенность в себе и мой гнев. Я пытался уничтожить ее, а она пыталась мне помочь.

Энн страдала, когда я начал встречаться с Марией, потому что ей было ясно, что она не выдерживает сравнения с ней. Она знала меня достаточно хорошо для того, чтобы понять, как сильно я привяжусь к Марии и что Мария сможет утешить меня так, как она никогда не сумеет. Но Энн не протестовала. Она страдала и мучилась абсолютно пассивно. Я солгал Марии насчет Энн. Я сказал, что мне нужно только разобраться в наших отношениях, а так я устал от Энн и скоро с ней расстанусь. На самом же деле я продолжал встречаться с Энн и после того, как якобы порвал с ней.

Прошлой ночью мне приснилось, что я, Кэйрин и Сьюзен оказались в огромном доме, наполненном людьми. Кэйрин хлопотала, пытаясь что-то организовать, а я чувствовал себя нелепым, бесполезным и ужасно одиноким. Кэйрин была в состоянии справиться сама со всеми делами по хозяйству, я же мог только стоять в углу и смотреть. Заметив это, Сьюзен просто расцвела.

Я обнаружил, что по-настоящему Кэйрин мне симпатична только тогда, когда она утомлена или плохо себя чувствует. Я устал оттого, что она все время оправдывается. Несколько раз она звонила мне, когда я был в банке, окруженный со всех сторон явно прислушивающимися к разговору людьми. В таких обстоятельствах я не мог свободно выразить свое негодование по телефону. Дважды перед этим я намеревался провести пару деньков с Кэйрин после тяжелой деловой недели, и оба раза она позвонила всего лишь за несколько часов до встречи, чтобы сказать, что не сможет прийти. Похоже, неорганизованность становится ее привычкой. Вероятно, другие дела и другие люди для нее важнее, чем я. Я опасаюсь, что эти отмены означают только одно – она больше не любит меня и скоро нашим отношениям придет конец. Конечно, если ей хочется по-настоящему отдохнуть, то лучше делать это без меня, но неужели наши встречи так утомительны, что перед ними обязательно нужно хорошо отдохнуть? И неужели мы можем отдыхать только по отдельности? Может, и вправду Кэйрин сильно устает, но тут скрывается что-то еще. Если бы она мне прямо сказала: «У меня нет настроения провести эти выходные с тобой», – мне стало бы намного легче. Вчера, когда она позвонила мне, я понял, что просто не могу подойти к телефону. Я знал, что это жестоко, что я поддался порыву гнева, но сомнение и недоверие постоянно омрачают мою жизнь своими тенями. Упрямство Кэйрин способно взорвать меня. Я становлюсь очень ранимым, а когда я не уверен в себе, инстинктивно заслоняюсь от мира сарказмом. Это как подводное плавание. Под поверхностью воды царит тишина и спокойствие. Ты скользишь и созерцаешь мир, который никогда раньше не видел. Ты боишься, что кончится кислород или что на тебя нападут акулы. Ты чувствуешь опасность, таящуюся в каждом коралловом гроте, и даже если убедишься, что в этом гроте никого нет, остается еще много других.

 

* * *

 

Мне пришлось побыть сиделкой при вашей матери один-единственный раз. Я отдыхал со своей семьей на юге Италии, но тут врач вашей матери позвонил мне из Нью-Хейвена и спросил, не могу ли я прервать отпуск и немедленно отправиться к ней. Очевидно, у него был разговор с вашей матерью ночью и он знал, что припадка не миновать. Яхта была в двух днях пути от ближайшего аэропорта, да и мать ваша была слишком больна для любой поездки. Самолет забрал меня из местного аэропорта и доставил в Мадрид. Из Мадрида стараниями консула армейский вертолет переправил меня на яхту вашей матери в районе Форментеры.

Когда я приехал, ваша мать уже была в ужасном состоянии. Она взбеленилась, увидев меня, и потребовала, чтобы меня немедленно отправили обратно тем же вертолетом. Она пыталась приказать матросам запереть меня в каюте. Я показал капитану-испанцу врачебные предписания, лекарства и шприцы, которые привез с собой, но тот отказался содействовать. Перед самым моим приездом один из гостей вашей матери, господин средних лет, подсунул молодому матросу наркотик. Воспользовавшись состоянием этого подростка, гость изнасиловал его. Парнишку нашли в каюте, истекающего кровью и бредящего от наркотика. Капитан потребовал от вашей матери возместить парню моральный ущерб и постарался замять дело. Все это усилило дурное состояние вашей матери, и она безостановочно требовала, чтобы я покинул корабль. Хотя всем было ясно, что она не в своем уме, многие гости приняли ее сторону. Когда я сказал, что ни за что не уеду, ваша мать впала в истерику. Она заперлась в каюте и никого не впускала. Через дверь было слышно, как она швыряет там вещи. Я пытался выманить ее, но она заперла дверь, а капитан отказался ее ломать. Тут еще шторм начался. Чтобы яхту не сорвало с якоря, мы снялись и вышли в открытое море, которое к тому времени уже разбушевалось. Наконец мне удалось убедить капитана взломать дверь каюты. Когда мы ворвались, ваша мать принялась кричать. Она не давалась мне, когда я хотел сделать ей инъекцию. Доктор мне рассказал про предыдущие подобные случаи, но тем не менее я даже не представлял, что мне может понадобиться помощь.

Когда я снова попытался к ней приблизиться, ваша мать взяла большой мраморный нож для бумаг и начала угрожать, что всадит его мне в брюхо. Она стала швыряться расческами, косметикой, брошками, кулонами, кольцами, всем, что попадалось ей под руку. Некоторые вещи вылетали через открытые иллюминаторы, другие падали на пол.