От Юлии. Как, друг мой, отказываться от вина ради возлюбленной

Как, друг мой, отказываться от вина ради возлюбленной! Вот так жертва! О, бьюсь об заклад, — во всех четырех кантонах не найти столь пылкого влюбленного! Я не хочу сказать, что среди наших молодых людей нет офранцуженных щеголей, которые не пили бы одну воду из важности; за то тебя первого заставила пить воду любовь. О таком примере стоит упомянуть в любовных летописях Швейцарии. О твоем поведении мне уже известно. С величайшим изумлением я узнала, что вчера, отужинав у господина Вейерана, когда после трапезы все вкруговую осушили шесть бутылок вина, ты даже не прикоснулся к нему устами и выпил столько же воды, сколько другие вина с берегов Женевского озера.^[63] Однако это покаянное расположение духа длится уже три дня, с тех пор как я тебе написала, а ведь три дня означают, по крайней мере, шесть трапез. Таким образом, шесть раз ты воздерживался за столом от вина из верности, добавь еще шесть — из страха, да еще шесть — от стыда, да еще шесть — уже по привычке, да еще шесть — из упрямства. Сколько найдется причин для того, чтобы все нести и нести тяжкое бремя лишений, якобы во имя любви, — а соблаговолит ли она принять то, что ей, пожалуй, и не принадлежит?

Но я еще более несдержанна в своих неуклюжих шутках, чем ты в своих непристойных речах. Пора остановиться. Ты серьезен от природы. Я заметила, что долгая болтовня тебе досаждает, как толстяку долгая прогулка. Зато я придумала тебе месть, наподобие мести Генриха IV герцогу Майеннскому^[64]: твоя повелительница желает подражать в милосердии лучшему из королей. К тому же я боюсь, что после всех своих сетовании и извинений ты в конце концов вменишь себе в заслугу свой проступок, столь хорошо искупленный, — вот я и спешу позабыть о нем теперь же — из страха, что, если упустить время, такое великодушие станет уже неблагодарностью!

Что до твоего решения навсегда отказаться от вина, то, на мой взгляд, оно не так блистательно, как ты воображаешь. Сильным страстям нет дела до столь мелких жертв, и любовь не питается учтивостью. Да и, кроме того, в желании извлечь выгоду в настоящем из неопределенного будущего больше хитрости, нежели смелости, — в этом сквозит надежда заранее получить награду за вечное воздержание, от которого при случае можно и отказаться. Эх, милый друг, неужто во всем, что услаждает нашу плоть, излишество неразлучно с наслаждением? Да разве пить вино непременно надобно допьяна и философия так никчемна или так жестока, что не научит, как с умеренностью пользоваться удовольствиями, а не совсем их лишаться!

Если ты будешь исполнять свой зарок, то лишишься невинного удовольствия и даже подвергнешь опасности свое здоровье, резко меняя образ жизни. Если же ты нарушишь зарок, то нанесешь любви вторичное оскорбление, причем пострадает и твоя честь. Пользуясь своими правами, я не только освобождаю тебя от твоего никчемного обета, принесенного без моего согласия, но даже запрещаю тебе соблюдать его далее предписанного мною срока. Во вторник милорд Эдуард устраивает у нас концерт. За ужином я пошлю тебе бокал, до половины наполненный чистым и целебным нектаром. Осуши его при мне и по моей воле, пролив несколько капель искупительной жертвы грациям, — я так хочу. И с тех пор мой кающийся грешник вернется к привычке умеренно пить вино и будет разбавлять его прозрачной ключевой водой, — как говорит твой добрый Плутарх: «Умерять пыл Бахуса близостью с нимфами».

Кстати, о концерте во вторник: безрассудный Реджанино вбил себе в голову, будто я уже могу пропеть итальянскую арию и даже дуэт с ним. Он хотел было, чтобы дуэт я спела с тобой, — ему вздумалось показать обоих своих учеников. Но в дуэте есть опасные слова, вроде «ben mio»^[65] — их нельзя произносить при матери, если сердце им вторит. Отложим до первого же концерта у «неразлучной». Мне так легко вникать в итальянскую музыку, вероятно, оттого, что брат познакомил меня с итальянской поэзией и я много беседовала о ней с тобою, — я легко чувствую ритм стихов и, по словам Реджанино, довольно хорошо улавливаю интонацию. Каждый урок я начинаю с чтения октав Тассо или нескольких сцен из Метастазио. Затем он заставляет меня исполнять речитатив, причем я себе аккомпанирую. И мне все кажется, будто я продолжаю декламировать или читать вслух, — что, конечно, не случалось со мною, когда я исполняла речитативы французские.

После этого я упражняюсь в соблюдении счета при равномерном и точном звучании. Упражнения эти даются мне с трудом: ведь я привыкла к каскаду резких звуков. И, наконец, переходим к ариям, — тут-то и оказывается, что верность и гибкость голоса, патетическая выразительность, усиление звука и все пассажи — естественное следствие мягкой манеры петь и точности ритма. Таким образом, то, что, как мне казалось, постичь всего труднее, вовсе не нуждается в изучении. Характер мелодии так близок к интонации языка и обладает такой чистотой модуляции, что надобно только прислушиваться к басовым звукам и знать язык, дабы легко толковать смысл. В мелодии все страсти выражены ясно и сильно. В противовес французской манере петь — тягучей и утомительной, — пение в итальянской манере всегда нежно и легко, оно живо трогает душу, многое ей говорит, а усилий не требует. Словом, я чувствую, что эта музыка волнует душу, но не теснит дыхания. Это и нужно моему сердцу и моим легким. Итак, до вторника, любезный друг мой и наставник, мой кающийся грешник, мой проповедник, увы, — если б ты в самом деле был моим! Отчего же недостает тебе одного этого звания, при всех правах на него?

P. S. Знаешь ли, мы вздумали позабавиться, покататься по озеру — как тогда, два года тому назад, вместе с бедненькой Шайо! Как застенчив был в ту пору мой хитрец учитель! Как он трепетал, подавая мне руку, чтобы помочь выйти из лодки! Ах, притвора!.. С той поры он очень изменился.