На маяк 4 страница

благородный вельможа, страдающий любовью к литературе. Многие люди его

времени, а тем более его круга, избегали заразы и тем самым могли носиться,

скакать верхом и строить куры в полное свое удовольствие. Но иные рано

подверглись воздействию микроба, который зарождается, говорят, в пыльце

асфоделей, навеивается италийскими и греческими ветрами и столь вредоносен,

что из-за него дрожит занесенная для удара рука, туманится взор,

высматривающий добычу, и язык заплетается на любовном признании. Роковой

симптом этой болезни - замена реальности фантомом, и стоило Орландо,

которого фортуна щедро наделила всеми дарами - бельем, столовым серебром,

домами, слугами, коврами и постелями без числа, - стоило ему открыть книжку

- как все его имущество обращалось в туман. Девять акров камня, составлявшие

его дом, - исчезали; пропадали сто пятьдесят дворовых; восемьдесят скаковых

лошадей становились невидимы; слишком долго тут было бы перечислять все

ковры, диваны, конскую упряжь, фарфор, блюда, графины, кастрюли и прочую

движимость, часто из кованого золота, которые улетучивались из-за этих

миазмов, как морской туман. Но тем не менее факт остается фактом, и Орландо

сидел и читал, один, голый человек на голой земле.

Теперь, в одиночестве, болезнь быстро им завладела. Часто читал он

шесть часов кряду ночами; и когда к нему являлись за указаниями, как

забивать скот и собирать пшеницу, он поднимал от объемистого тома блуждающий

взор, словно не понимая, чего от него хотят. Уже это одно было куда как

печально и надрывало сердце Холлу, сокольничему, Джайлзу, камердинеру,

миссис Гримздитч, ключнице, мистеру Дапперу, капеллану. Ну на что, говорили

они, книжки такому благородному господину? Пусть бы читали их умирающие да

паралитики. Но худшее было впереди. Ведь когда болезнь чтения проникает в

организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для

другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера.

Несчастная жертва его начинает писать. И если достоин жалости в таком случае

человек бедный, все имущество которого лишь стол да стул под протекающей

крышей - ему и терять-то, в сущности, нечего, - положение богача, который

владеет домами, скотом, служанками, бельем и ослами и тем не менее пишет

книжки, горько прямо-таки до слез. Все это теряет в его глазах всякую

прелесть: он пытаем каленым железом, пожираем ядовитыми газами. Он отдал бы

все до полушки (такова беспощадность микроба), только бы написать тощую

книжку и прославиться; но за все золото Перу не обрести ему сокровища

одной-единственной чеканной строчки. И он угасает и чахнет, пускает себе

пулю в лоб, отворачивается лицом к стене. Он прошел сквозь врата смерти, он

видел адово пламя.

К счастью, Орландо обладал сильным организмом, и болезнь (по причинам,

которые мы еще изложим) не могла сломить его так, как сломила многих ему

подобных. Но она его серьезно затронула, как мы покажем в дальнейшем. А

именно - просидев час или более того над сэром Томасом Брауном и по тому,

как трубит олень, и по оклику ночного сторожа удостоверясь, что стоит

глубокая ночь и все крепко спят, Орландо пересек кабинет, достал из кармана

серебряный ключик и отпер дверцу большого, стоявшего в углу шифоньера.

Внутри было штук пятьдесят кипарисовых ларцов, и каждый снабжен ярлычком,

аккуратно надписанным рукою Орландо. Он замер, как бы раздумывая, который

открыть. На одном значилось "Смерть Аякса", на другом - "Рождение Пирама",

на другом "Ифигения в Авлиде", на другом "Смерть Ипполита", на другом

"Мелеагр", на другом "Возвращение Одиссея", - словом, едва ли хоть один

ларец не был украшен именем мифологического лица на роковом изломе его

жизненного пути. И в каждом лежал объемистый документ, исписанный рукою

Орландо. Да, Орландо страдал своим недугом уж много лет. Никогда еще мальчик

так не клянчил яблока, как Орландо бумаги, ни сластей, как клянчил Орландо

чернил. Ускользнув от игр и бесед, он прятался за портьерами, в тайниках

священников или в чулане за спальней своей матери, где в полу была большая

дыра, кошмарно пропахшая птичьим пометом, - с чернильницей в одной руке, с

пером в другой и с бумажным свитком на коленях. Таким образом были написаны

еще до его двадцатипятилетия сорок семь трагедий, историй, рыцарских

романов, поэм: кое-что в стихах, иное в прозе; кое-что по-французски, иное

по-итальянски, все романтическое, все длинное. Одно сочинение тиснул он в

печати у Джона Болла в Чипсайде; но хоть и любовался книжицей в несказанном

восторге, он, разумеется, не решился показать ее матери, ибо писать, а тем

более издаваться, он знал, для дворянина неискупимый грех.

Сейчас, однако, в уединении, под глухим прикрытием ночи, он извлек из

тайника толстую рукопись, озаглавленную "Ксенофила. Трагедия" или что-то в

таком духе, и тонкую, озаглавленную просто "Дуб" (единственное односложное

название среди множеств), придвинул к себе чернильницу, потеребил перо и

проделал еще ряд телодвижений, с которых все страдающие этим пороком

начинают свой ритуал. Но тут он запнулся.

Поскольку заминка эта имела для его истории исключительное значение,

больше даже, нежели многие деяния, повергающие людей на колени и

окрашивающие реки кровью, нам надлежит задаться вопросом, отчего он

запнулся, и ответить по должном размышлении, что произошло это, мол,

потому-то и потому. Природа, так лукаво над нами подтрунивающая, так

разнообразно творящая нас из сора и бриллиантов, из гранита и радуги и

норовящая все это сунуть в самый несуразный сосуд, - и вот поэт ходит с

лицом мясника, а мясник с лицом поэта; природа, вечно балующаяся тайным

кознодейством, так что и сегодня даже (первого ноября 1927 года) мы не

знаем, зачем поднимались вверх по лестнице и зачем снова спускаемся вниз; и

большая часть повседневных наших поступков - как скольжение корабля в

незнаемом море, и матросы на топ-мачте кричат, направляя подзорные трубы на

горизонт: "Есть там земля или нет?" - на что мы ответим "да", если мы

пророки; если мы честны, ответим "нет"; природа, которая за многое в ответе,

кроме, пожалуй, громоздкого построения этой фразы, еще усложнила свою

задачу, а нас окончательно сбила с панталыку, не только напичкав наше нутро

чем попало - подпихнув пару полицейских штанов к подвенечной фате королевы

Александры, - но ухитрившись все это вдобавок кое-как сметать на

одну-единственную живую нитку. Память - белошвейка, и капризная белошвейка

притом. Память водит иголкой так-сяк, вверх-вниз, туда-сюда. Мы не знаем,

что за чем следует, что из чего проистекает. И вот простейший, обычнейший

жест - сесть к столу, придвинуть к себе чернильницу - взметает бездну самых

диковинных, самых несуразных обрывков - то светлых, то темных, - они

сверкнут, исчезнут, взовьются, вспенятся, опадут, как исподнее семейства из

четырнадцати человек, висящее на буйном ветру. Нет чтобы стать простым,

откровенным, нехитрым делом, за которое не придется краснеть, - обычнейшие

наши поступки обставляются трепетом и мерцанием крыл, взметом и дрожанием

огней. Так, когда Орландо обмакнул перо в чернильницу, он увидел насмешливое

лицо утраченной княжны и тотчас задался миллионом вопросов, и каждый был как

омоченная желчью стрела. Где она и почему его бросила? Посол ей правда дядя

- или ее любовник? Может быть, они сговорились? Или ее принудили? Или она

замужем? Или умерла? И все они до того отравляли его, что, давая выход своей

муке, он в сердцах вонзил перо в чернильницу, разбрызгав чернила на стол,

каковой жест, как это ни объясняй (а возможно, тут и нет объяснения: память

необъяснима), тотчас подменил лицо княжны другим, совершенно иного свойства.

Но чье же это лицо? - спрашивал себя Орландо. И ему пришлось ждать, может

быть, целых полминуты, глядя на новый, легший поверх прежнего портрет, как

следующая картинка волшебного фонаря сквозит уже под прежней, - пока он смог

себе ответить. "Это лицо того обшарпанного толстяка, который сидел в комнате

Туитчетт, тому много-много лет, когда старая королева Бесс приезжала сюда

обедать; и я его видел, - продолжал Орландо, цепляясь за свой пестрый

лоскут, - он сидел за столом, когда я спускался, я шел мимо и заглянул в

дверь, и у него еще были такие немыслимые глаза, я больше таких не видывал,

да, но кто же он, кто, черт, побери?" - спросил Орландо, ибо тут Память

вдобавок ко лбу и глазам подсунула ему сперва дешевое засаленное жабо, потом

темный камзол и, наконец, пару грубых башмаков, какие носят жители Чипсайда.

"Не дворянин, нет, не из наших", - сказал Орландо (чего он, конечно, никогда

не сказал бы вслух, ибо был учтивейший молодой человек, и что, однако,

доказывает, как благородное происхождение определяет строй мыслей и как,

между прочим, нелегко стать дворянину писателем). "Поэт, не иначе". По всем

законам Память, вдоволь над ним поизмывавшись, могла бы сейчас взять и

стереть всю картину или притянуть сюда что-нибудь вовсе уж идиотское -

собаку, например, гоняющуюся за кошкой, или старуху, сморкающуюся в красный

фуляр, - и поняв, что ему не угнаться за всеми ее скачками, Орландо побежал

бы пером по бумаге. (Мы ведь можем, можем, надо только решиться, вышвырнуть

нахалку Память за дверь со всеми ее прихвостнями.) Но Орландо медлил. Память

все держала перед ним образ обшарпанного толстяка с сияющими глазами. Он все

смотрел, все медлил. Он запнулся. А запинаться нельзя, тут-то нам и

погибель. Тут-то вползает в нашу крепость мятежный дух и поднимает войска на

восстание. Орландо уже разок так запнулся, и этим тотчас воспользовалась

Любовь, вломившись к нему со всей своей чудовищной ордой, с гобоями,

цимбалами и сорванными с плеч головами в кровавых патлах. Как он терзался

тогда! И вот он снова запнулся, и в пробитую брешь скакнула Суетность, эта

карга, и эта ведьма Поэзия, и Жажда Славы - старая потаскуха; взялись за

руки и устроили из его сердца танцульку. Стоя навытяжку в тиши своего

кабинета, он поклялся, что станет первым поэтом в своем роду и покроет свое

имя немеркнущим блеском. Он говорил (перечисляя имена и подвиги предков),

что вот сэр Борис разбил в бою поганых, сэр Гэвин - поляка, сэр Майлз -

турка, сэр Эндрю - франка, сэр Ричард - австрияка, сэр Джордан - галла, и

сэр Герберт - испанца. Да, они умели биться и побеждать, бражничать и

любить, охотиться и транжирить, пировать и волочиться - а что осталось? Что?

Череп, палец. Тогда как, сказал он, обращаясь к распахнутому на столе сэру

Томасу Брауну... И тут он снова запнулся. От всех стен комнаты, от ночного

ветра, от лунного света чародейно отдалась божественная мелодия из таких

слов, которые, чтобы они совсем не затмили нашу бедную страницу, мы и

оставим лежать там, где они лежат, погребенными, но не мертвыми, скорее

набальзамированными, так свежи их краски, так глубоко их дыхание, - и

Орландо, сравнив этот подвиг с подвигами своих предков, воскликнул, что те

со всеми своими делами - прах и тлен, этот же человек и слава его -

бессмертны.

Скоро, однако, он понял, что битвы, которые вели сэр Майлз и прочие

против вооруженных рыцарей, дабы завоевать королевство, и вполовину не были

так свирепы, как те, что вел ныне он против родного языка, дабы завоевать

бессмертие. Всякого, кто хотя бы шапочно знаком с пытками сочинительства,

можно избавить от подробностей: как он писал и испытывал удовлетворение,

читал и испытывал омерзение; правил и рвал, вымарывал, вписывал; приходил в

восторг, приходил в отчаяние; с вечера почивал на лаврах и утром вскакивал

как ужаленный; ухватывал мысль и ее терял; уже видел перед собою всю книгу,

и вдруг она пропадала; разыгрывал за едою роли своих персонажей, их

выкрикивал на ходу; вдруг плакал, вдруг хохотал; метался от одного стиля к

другому: то избирал героический, пышный, то бедноватый, простой, то

темпейские долины, то поля Кента и Корнуолла - и никак не мог решить,

божественнейший ли он гений или самый жуткий дурак на всем белом свете.

Ради ответа на этот последний вопрос он, после месяцев упорных трудов,

почел нужным нарушить многолетнее уединение и сообщиться с внешним миром. У

него был в Лондоне приятель, некто Джайлз Ишем Норфолкский, который, хоть и

знатного рода юноша, водил знакомство с писателями и, без сомнения, мог

свести Орландо с кем-нибудь из этого благословенного, да что там - святого

братства. Ибо для Орландо, в нынешнем его состоянии, человек, который

написал книжку и увидел ее в печати, был осиян блеском, затмевавшим блеск

всякой знатности и положения в обществе. Ему представлялось, что столь

божественные идеи преобразуют даже и самые тела своих обладателей. Вместо

волос у них нимбы, дыхание благоухает ладаном, и розы растут из их уст -

чего, конечно, он не мог сказать ни о себе самом, ни о мистере Даппере. Он и

не воображал большего счастья, как, сидя за кулисами, послушать их беседы.

При одной лишь мысли об этих острых и смелых речах даже воспоминания о

разговорах с друзьями-придворными - собаки, лошади, женщины, карты -

наводили на него несносную тоску. Он с гордостью вспоминал, как его всегда

дразнили книжником, как смеялись над его страстью к уединению и литературе.

Он был не мастер на ловкие фразочки. В дамских гостиных стоял столбом, шагал

как гренадер, то и дело краснел. Два раза, по чистой рассеянности, свалился

с коня. Однажды сломал леди Винчилси ее веер, сочиняя стихи. Он с

удовольствием перебирал эти и другие свидетельства своей непригодности к

светской жизни, и сладостная надежда, что все метания юности, его

неловкость, склонность краснеть, долгие прогулки и любовь к сельской жизни

доказывают, что сам он принадлежит скорее к избранному, нежели к знатному

племени, - скорей писатель, нежели аристократ, - завладела его душой.

Впервые после той ночи Великого потопа он чувствовал себя счастливым.

И вот он упросил мистера Ишема Норфолкского препроводить мистеру

Николасу Грину, проживающему на постоялом дворе Клиффорда, письмо, в котором

Орландо выражал восхищение его трудами (Ник Грин был в то время весьма

знаменитый поэт) и желание свести с ним знакомство, о каковой чести он едва

осмеливался просить, ибо ничего не может предложить взамен; но, ежели мистер

Николас Грин великодушно согласится его посетить, карета четверкой будет

ждать на углу Феттер-лейн в любой час, какой мистер Грин благоволит

назначить, и его препроводят в дом Орландо. Следующие фразы добавьте по

вкусу и сами вообразите восхищение Орландо, когда, в довольно скором

времени, мистер Грин принял приглашение Благородного Лорда, занял место в

его карете и был доставлен в зал южного крыла главного здания ровно в семь

часов пополудни в понедельник двадцать первого апреля.

Здесь принимали многих королей, королев и послов; здесь стаивали судьи

в своих горностаях. Самые очаровательные дамы страны приходили сюда, и самые

суровые воины. Здесь были вывешены знамена Флоддена и Азенкура. Здесь были

выставлены гербы со львами, леопардами и коронами. Здесь трещали, бывало, от

золотых и серебряных блюд длинные столы и в огромных каминах италийского

драгоценного мрамора целый дуб с миллионом своих листочков, со всеми

гнездами воробьев и грачей, еженощно сжигался дотла. Сейчас здесь стоял поэт

Николас Грин, дурно одетый, в мятой шляпе, потрепанном камзоле, с маленьким

саквояжем в руке.

Легкое разочарование в поспешившем к нему навстречу Орландо было

неминуемо. Росту поэт был не выше среднего: неказистый, щуплый, какой-то

сутулый; входя, он наступил на лапу догу, и тот его укусил. Вдобавок

Орландо, при всем своем знании человечества, не знал толком, куда его

отнести. Что-то в нем было такое: и не слуга, и не помещик, и не вельможа.

Голова с выпуклым лбом и резкий нос - благородной как будто формы; но

скошенный подбородок. Сияющие глаза, но распущенные, дряблые губы. Нет,

смущало скорее общее выражение этого лица. Не было в нем того величавого

покоя, который так приятно опечатывает высокородное чело, не было и

благопристойного раболепства, проясняющего черты вышколенной челяди, - это

было рыхлое, сморщенное, вытянутое лицо. Хоть и поэт, он, кажется, скорей

умел распекать, чем льстить; дуться, чем ластиться; ковылять, чем

пришпоривать коня; суетиться, чем предаваться неге; ненавидеть, чем любить.

Это, кстати, сквозило и в торопливости его движений, в острой

настороженности взгляда. Орландо несколько смешался. Меж тем они пошли

обедать.

Тут Орландо, обычно принимавший такие вещи как должное, впервые

безотчетно устыдился количества своих слуг и великолепия стола. Еще более

удивительно - он не без гордости вспомнил (обычно эта мысль ему претила) про

свою прародительницу Молл, которая доила коров. Он уже готов был навести

речь на эту скромную женщину с ее подойником, но поэт его опередил, заметив,

что, как ни странно, при всей затасканности фамилии Грин предки его явились

сюда вместе с Завоевателем и принадлежали к цвету французской знати. К

несчастью, род захирел и мало что оставил в веках, разве что подарил свое

имя королевскому округу Гринвич. Дальнейшие наблюдения в том же духе - об

утраченных замках, гербах, родичах, баронствующих на севере, брачных узах с

аристократией на востоке, о том, как одни Грины пишут свою фамилию с двойным

"н", а другие с одинарным, - продолжались до тех пор, покуда не подали

оленину. Тут Орландо ухитрился вставить несколько слов насчет бабушки Молл с

ее коровами и успел слегка облегчить душу к тому времени, когда перед ними

явились фазаны. Но только когда рекой полилась мальвазия, осмелился Орландо

перейти к теме, которую, увы, не мог не считать еще более важной, чем Грины

или коровы, а именно к священному предмету поэзии. Едва было произнесено это

слово, глаза поэта загорелись; он отбросил заемные повадки благородного

господина, стукнул рюмкой об стол и разразился такой длинной, путаной,

пылкой и горькой повестью, каких Орландо не слыхивал иначе, как из уст

обманутой женщины, - об одной своей пьесе, о другом поэте, об одном критике.

Что же до существа самой поэзии, Орландо уловил только, что продавать ее

труднее, чем прозу, и строчки хотя и короче, их дольше писать. Так разговор

шел с бесконечными ответвлениями, покуда Орландо не отважился намекнуть, что

и сам он, грешный, имеет дерзость писать, - но тут поэт вскочил со стула. За

панелью пискнула мышь, сказал он. Нервы у него, объяснил он, совсем сдали, и

мышиный писк на недели его выводит из строя. Дом, без сомнения, кишит

паразитами, просто Орландо не замечал. Далее поэт поведал Орландо все о

своем здоровье за последние десять лет. Оно было столь расшатано, что просто

удивительно, как он выжил. Он перенес паралич, подагру, малярию, водянку и

три вида лихорадки по очереди; сверх того, у него расширение сердца,

увеличение селезенки и больная печень. Но мало этого, сказал он Орландо, у

него бывают ощущения в хребте, не поддающиеся описанию. Один позвонок,

приблизительно третий сверху, горит как в огне, другой, приблизительно

второй снизу, холодеет как лед. Иной раз он просыпается буквально со

свинцовой головой, а то как будто внутри у него жгут тысячи свечей и

запускают фейерверки. Он различит, он сказал, розовый лепесток через перины

и может пройти через весь Лондон с завязанными глазами: его стопы наизусть

помнят все мостовые. Короче говоря, он представляет собой столь

чувствительный, столь тонко сработанный механизм (тут он как бы невзначай

поднял руку, и рука была в самом деле безукоризненной формы), что просто

диву дается, как поэма его разошлась всего в пятистах экземплярах, -

впрочем, это, разумеется, козни. Одним словом, заключил он, стукнув кулаком

по столу, - искусство поэзии в Англии отжило свой век.

Как могло это случиться, когда Шекспир, Марло, Бен Джонсон, Браун, Джон

Донн еще писали или только что перестали писать, Орландо, высыпавший имена

своих любимцев, решительно не постигал.

Грин сардонически расхохотался. Положим, у Шекспира, согласился он, и

сыщется несколько недурных сценок, но ведь все почти содраны у Марло. Этот

Марло кое-что обещал, но как можно судить о мальчишке, который умер, не

дожив до тридцати? Что до Брауна, этот вздумал писать поэзию прозой, а

подобный вычуры скоро набивают оскомину публике. Донн - шарлатан,

маскирующий убогость смысла темным слогом. Простаки ловятся на эту наживку,

но через каких-нибудь двенадцать месяцев стиль выйдет из моды. Ну а Бен

Джонсон - Бен Джонсон его друг, а он никогда не хулит своих друзей.

Нет, заключил он, прошел великий век литературы, - великий век

литературы был при греках, елизаветинский век во всех отношениях уступает

Элладе. В великий век поэты устремлялись к божественной цели, которую он

назвал бы La Gloire (он произносил "Глор", и Орландо не сразу ухватил

смысл). Теперь молодые сочинители все на жалованье у книгопродавцев и готовы

состряпать любой вздор, лишь бы те могли его сбыть. Шекспир тут первейший

мерзавец, но ничего, он уже поплатился. Нынешних, объяснил Грин, всех

узнаешь по жеманности притязаний и дерзкой дикости опытов - греки такого бы

и секунды не потерпели. Как ни больно ему в этом признаваться - он ведь

любит литературу больше жизни, - он ничего не видит хорошего в настоящем и

не питает никаких надежд на будущее. И с тем он налил себе еще стакан вина.

Эти откровения потрясли Орландо; однако он замечал невольно, что самого

критика нисколько они не печалят. Напротив, чем больше бранил он свой век,

тем больше казался доволен. Он как сейчас помнит, рассказывал он, один вечер

в таверне "Петух" на Флит-стрит, когда там собрались Кит Марло и кое-кто

еще. Кит расходился, нализался, ему это было недолго, и молол чепуху. Он так

и видит, как Кит икает, тыча стаканом в приятеля: "Вот хоть ты меня режь,

Билл (это он Шекспиру), набегает большая волна, и ты на гребне", - чем он

хотел сказать, пояснил Грин, что мы на пороге великого века английской

литературы, а из Шекспира может выйти толк. Марло повезло, он был убит два

дня спустя в пьяной драке и не увидел, чем обернулись его пророчества.

"Дурак несчастный! - сказал Грин. - Такое молоть! Подумать только - великий

век! Это елизаветинский-то век - великий!"

- То-то, любезный лорд, - продолжал он, поуютней устраиваясь в кресле и

крутя меж пальцев стакан, - не будем унывать, будем дорожить прошлым и

честию воздадим тем авторам - немного уж их осталось, - которые берут

античность за образец и пишут не ради презренной пользы, но для Глор.

(Орландо желал бы ему лучшего выговора.) Глор, - продолжал Грин, -

вдохновляет возвышенный дух. Вот имел бы я пенсион в три тысячи фунтов,

выплачиваемый поквартально, я бы жил для одной лишь Глор. Каждое утро

валялся бы в постели, перечитывая Цицерона. Научился бы так подражать его

слогу, что вы не отличили бы меня от него. Вот что называю я благородной

изящной словесностью, - сказал Грин. - Вот что называю я Глор. Но для этого

надобен пенсион.

Орландо меж тем оставил всякую надежду поговорить с поэтом о своих

собственных трудах, но ничего, ничего: разговор перекинулся на личности

Шекспира, Бена Джонсона и прочих, - всех их Грин близко знал и о каждом мог

порассказать немало забавных анекдотов. Никогда Орландо так не смеялся. Вот

они каковы, его божества! Половина из них пьянчуги, все волокиты! Все почти

собачатся с женами; ни один не побрезговал ложью, ни самой презренной

интригой. Они могут царапать стишки на обороте счета из прачечной, прислонив

его к затылку наборщика в дверях печатни. Так явился в свет Гамлет, и Лир, и

Отелло. Немудрено, как заметил Грин, что в пьесах этих столько огрехов.

Прочее время тратится на попойки, пирушки по кабакам, и при этом

выкрикивается такое, что превосходит самое бурное воображение, и такое

вытворяется, что и не снилось самым отчаянным придворным шалунам. Все это

Грин рассказывал с воодушевлением, совершенно пленявшим Орландо. Он обладал

подражательным даром и воскрешал к жизни мертвых, а порой высказывал и

прелестные суждения о книгах, если те были написаны три века тому назад.

Так проходило время, и Орландо испытывал к своему гостю странную смесь

приязни и презрения, восхищения и жалости и еще что-то столь смутное, что не

покрывалось точным описанием, но слегка отдавало ужасом и слегка восторгом.

Он непрестанно говорил о себе, но был столь увлекательный собеседник, что

можно было заслушаться повестью о его подагре. И он был так остроумен, так

невоспитан, так запанибрата с Богом и Женщиной; сочетал в себе столько

невероятных способностей; был начинен такими увлекательными сведениями; умел

приготовить салат на триста разных ладов; знал все, что только можно знать о

букетах вин; играл на полудюжине музыкальных инструментов и был первым, и,

вероятно, последним, по части запекания сыра в большом итальянском камине.

То, что он не отличал герани от гвоздики, дуба от березы, дога от борзой,

суягной овцы от ярочки, пшеницы от ячменя, пашни от залежи; не слыхивал об

урожае и недороде; считал, что апельсины растут под землей, а репа на

дереве; предпочитал сельскому любой городской пейзаж, - все это и многое

другое поражало Орландо, никогда не встречавшего подобных людей. Даже

горничные, презирая его, прыскали при его шуточках, и лакеи, ненавидя его,

топтались поблизости, прислушиваясь к его историям. В самом деле, никогда

еще в доме не царило такое оживление - и все это давало Орландо пищу для

раздумий и побуждало сравнивать новый образ жизни с прежним. Он вспоминал

привычные беседы об апоплексическом ударе короля Испанского или случке

кобеля; вспоминал, как делил свое время между туалетным столиком и

конюшнями; как лорды задавали храпака над своим вином и ненавидели всякого,

кто их будил; как мощны и бодры они телесно, как умом - ленивы и робки.

Растревоженный этими мыслями, не в силах их уравновесить, он пришел к

заключению, что впустил в дом пагубный дух беспокойства, который впредь не

даст ему мирно спать по ночам.

В тот же самый миг Ник Грин пришел к прямо противоположному выводу.

Лежа как-то поутру в мягчайшей постели, на тончайших простынях и глядя

сквозь свое эркерное окно на дерн, в течение трех веков не знававший ни

щавеля, ни одуванчика, он подумал, что, если тотчас не унесет отсюда ноги,

его здесь заживо уморят. Вставая и слушая воркование голубей, одеваясь и

слушая шелест струй, он чувствовал, что без грохота ломовых телег по

булыжникам Флит-стрит ему не написать больше ни строчки. Если это еще

немного продлится, подумал он, слушая, как лакеи поправляют огонь в камине и

уставляют за дверью скатерть серебряными приборами, я усну (тут он истово

зевнул) и никогда не проснусь.

А потому он отыскал Орландо в его кабинете и объявил ему, что всю ночь

не сомкнул глаз из-за тишины. (В самом деле, замок на пятнадцать миль во все

стороны был окружен парком и обнесен стеной в десять футов высотою.) Тишина,

сказал он, всего губительней для его нервов. С разрешения Орландо, он нынче

же утром откланяется. Орландо испытывал известное облегчение, но ему и

ужасно было жаль его отпускать. Дом без него, думал он, покажется скучным.

При расставании (ибо до сих пор речь об этом предмете не заходила) он

отважился всучить поэту свою пьесу о смерти Геракла и попросить его

суждения. Поэт пьесу взял, что-то принялся мямлить о Глор и Цицероне, но

Орландо прервал его, пообещав поквартально выплачивать пенсион, после чего