На маяк 1 страница

Краткое содержание романа

Время чтения: ~4 мин.

в оригинале — 2−3 ч.

Семья Рэмзи: отец — мистер Рэмзи, мать — миссис Рэмзи (50 лет, но ещё довольно привлекательна),дети — Нэнси, Джеймс, Кэм, Пру, Роза, Эндрю, Джеспер, Роджер. Живут на острове Скай. Вдалеке виден маяк. Сначала в повествовании присутствует очень много мыслей матери, она дает оценку всему происходящему. События показаны с её точки зрения. Дети очень сильно хотят поехать на маяк, на протяжении всей книги просятся туда съездить, мать их воодушевляет, говоря, что завтра будет хорошая погода, и они поедут, но отец вечно разочаровывает, утверждая, что погода будет плохая. Поэтому дети озлоблены на отца, а Джеймсу даже хочется его убить.

Чарльз Тэнсли, из бедной семьи, приехал к ним погостить. Дети дали ему прозвище «Атеист», они его невзлюбили. Минта Дойл и Пол Рэйли — друзья семьи. В середине книги женятся, но супружеская жизнь у них не заладилась. Август Кармайкл — старый поэт. Принимает опиум. Каждый год приезжает к ним. Лили Бриско — художница Уильям Бэнкс — квартировал вместе с ЛБ, пытался ухаживать за ней, хотя годился ей в отцы. Все были уверены, что они поженятся. Но этого не произошло.

Как-то раз Нэнси, Минта и Пол пошли прогуляться и обещали придти до ужина, но Минта потеряла бабушкину брошку, а в это время начался прилив, и им пришлось вернуться домой. Пол решил, что он встанет ни свет ни заря, чтобы найти эту брошку, но Минте ничего не скажет. Миссис Рэмзи была недовольна их опозданием.

Появляются мысли Пру и Лили, а под конец Лили становится главной героиней. Проходит время.Война. Мать внезапно умирает ночью. Пру, выданная замуж, умирает от первых родов. Эндрю погибает во Франции от взрыва гранаты. А.Кармайкл выпустил сборник стихов, который имел неожиданный успех.

Дом был брошен, сад зарос. Как-то раз отец, Кэм и Джеймс все-таки отправились на маяк. Отец вытащил детей рано утром из постели, чтобы осуществить их детскую мечту. Но дети совсем не рады. Маяк больше не привлекает их так, как прежде. Они ненавидят отца за то, что он всегда делает все так, как хочется ему. Они решили устроить заговор против тиранства отца и молчаливо переглядываются, когда тот сделает или скажет что-нибудь подтверждающее их теорию: мистер Рэмзи — невыносимый эгоист, попирающий чужое достоинство.

Лили вспоминает миссис Рэмзи: «некоторые её просто не выносили, считали слишком резкой,самоуверенной. Даже её красота кой-кого раздражала. Однообразная, говорили, всегда одинаковая.И с мужем поставить себя не умела и скрытная чересчур» Однако, когда они уже подъезжали к маяку, отец внезапно похвалил Джеймса за то, что тот хорошо правил лодкой, чего Джеймс совсем не ожидал. Дети были приятно поражены. Приехав на маяк, они высадились на берег и выгрузили свертки для смотрителей маяка.

Вирджиния Вулф. Орландо

 

 

---------------------------------------------------------------

© Copyright Вирджиния Вулф

© Copyright Елена Суриц, перевод

Издательство "Азбука", Санкт-Петербург, 2000 г.

OCR, Spellcheck: Татьяна Кобзева

Date: 20 Jan 2006

---------------------------------------------------------------

 

Биография

 

Посвящается Вите Саквилл-Вэст

 

Глава 1

 

 

Он - поскольку не было никаких сомнений в том, что он мальчик, хотя

наряд его по моде тех времен скрывал пол - энергично рассекал воздух

кинжалом возле головы мавра, покачивающейся на стропиле. Была она цвета

старого футбольного мяча и почти от него неотличима, если бы не впалые щеки

да скупые прядки сухих и жестких волос - как пух на кокосе. Отец Орландо -

или, может быть, это дед - снес ее с саженных плеч язычника, увидевшего свет

в диких пустынях Африки; и теперь она непрестанно и нежно покачивалась от

ветра, задувавшего в чердачные комнаты гигантского замка, который

принадлежал отсекшему ее лорду.

Праотцы Орландо скакали верхами по полям асфоделей, и по кремнистым

полям, и по полям, омываемым чуждыми реками, и немало сносили голов самого

разного цвета со множества плеч, и привозили их домой, и вешали на

стропилах. Орландо поклялся, что продолжит дело предков. Но покамест ему

было только шестнадцать, еще не дорос, его не брали с собой скакать по

Африке или Франции, а потому он тайком ускользал от матери, от павлинов в

саду, поднимался на чердак и там бросался в битву, рубил и резал воздух

клинком. Иногда он рассекал веревку, и тогда голова с глухим стуком падала

на пол, и приходилось снова ее привязывать, из рыцарских побуждений крепя

почти в недосягаемости, так что враг победно скалился на него черным,

иссохшим ртом. И голова качалась, качалась, потому что дом, в верхнем этаже

которого жил Орландо, был так громаден, что ветер навеки попадался в ловушку

и метался по чердаку, не находя выхода, зимою и летом. Предки Орландо были

высокородны - всегда, с тех пор, как они были вообще. Они поднялись из

северного тумана в коронах пэров. И полосы тьмы на полу не оттого ли так

графили желтую заводь, что солнце вливалось на чердак сквозь просторный герб

витража? Орландо сейчас стоял в самом центре желтого геральдического

леопарда. Когда он положил руку на подоконник, чтобы отворить окно, рука

стала красной, голубой и желтой, как крыло бабочки. И любители символов,

охотники до их расшифровки, могут взять на заметку, что, тогда как

прелестные ноги, стройное тело и отличный разворот плеч Орландо окрасились

всеми геральдическими оттенками, лицо его, когда он отворил окно, озарялось

исключительно самим солнцем. Более светлого, строптивого лица вы себе и

представить не можете. Блаженна мать, которая произвела такого на свет, еще

блаженней описывающий его жизнь биограф! Ей никогда не придется печалиться,

ни ему - нуждаться в услугах поэта или романиста. От подвига к подвигу, от

победы к победе, от должности к должности будет следовать герой, и его

летописец за ним, покуда не достигнут оба того положения, которое явится

вершиною их мечтаний. Орландо, судя по внешности, был в точности создан для

подобного поприща. Розовые щеки подернулись персиковым пушком; пушок над

губой всего лишь чуть-чуть загустевал по сравнению с пушком на щеках. Сами

губы были резко очерчены и слегка изогнуты над безупречным рядом

миндальнейше-белых зубов. Без сучка без задоринки был задорно-стремительный

нос; волосы темные; и маленькие, тесно прижатые к голове ушки. Жаль, однако,

что сей перечень юных совершенств будет неполон без упоминания о лбе и

глазах. Жаль, что люди редко появляются на свет лишенными того и другого;

ибо, если мы взглянем на стоящего у окна Орландо, мы вынуждены будем

признать, что глаза у него были, как фиалки в росе, громадные, будто

переполненные их расширяющей влагой; а лоб - как мраморный купол, зажатый

меж медально-гладких висков. Стоит нам взглянуть на этот лоб и в эти глаза -

и мы уже захвачены восторгом. Стоит нам взглянуть на этот лоб и в эти глаза

- и мы вынуждены будем признать тысячи сомнительных вещей, мимо которых

обязан скользить всякий уважающий себя биограф. Увиденное его раздражало, -

например, его мать, весьма прекрасная собою дама в зеленом, направляющаяся

кормить павлинов в сопровождении Туитчетт, своей горничной; увиденное его

восхищало - деревья, птицы; влюбляло в смерть - вечернее небо, снижающиеся

грачи; и, взлетев по спиральным ступенькам мозга - а мозг был вместительный,

- увиденное, смешавшись с садовыми звуками - треск деревьев, стук топора, -

вызывало в нем разгул и сумятицу чувств и страстей, которые ненавидит всякий

уважающий себя биограф. Продолжим, однако, - Орландо медленно втянул голову

в плечи, сел за стол и с отвлеченным видом человека, привыкшего делать это

ежедневно в определенный час, вынул тетрадь, озаглавленную "Этельберт.

Трагедия в пяти актах", и обмакнул старое испачканное гусиное перо в

чернильницу.

Скоро он намарал страниц десять стихов. Мысль его, очевидно, была

быстра, но абстрактна. Порок, Преступление, Нужда были персонажи драмы;

Король и Королева правили неозначаемыми территориями; ужасные замыслы их

поглощали; благородные чувства снедали; ни слова не говорилось так, как

сказал бы он сам, но все выворачивалось с быстротой и ловкостью, которые,

учитывая его возраст - ему еще не исполнилось и семнадцати - и тот факт, что

шестнадцатому столетию оставалось скрипеть еще несколько лет, - были

поистине замечательны. Но вот наконец он запнулся. Он, как все и всегда

молодые поэты, описывал природу, и, чтобы как можно точней передать оттенок

зеленого, он взглянул (проявляя незаурядную смелость) на сам зеленый

предмет, которым в данном случае оказался лавровый куст у него под окном.

После чего, разумеется, о писании уже не могло быть и речи. В природе

зеленое - это одно, и зеленое в литературе - другое. Природа со словесностью

не в ладу от природы; попробуйте-ка их совместить - они изничтожат друг

друга. Оттенок зеленого, который разглядел Орландо, сразу нарушил рифму,

сломал ему метр. Но природа еще и не на такое способна. Взгляните только в

окно, на пчел между цветов, на зевнувшего пса, на солнце, клонящееся к

закату, только подумайте: "Много ли мне суждено еще увидеть закатов" - и

т.д. и т.п. (мысль чересчур известная, чтобы приводить ее здесь целиком), и

вы уроните перо, схватите плащ и выскочите из комнаты, споткнувшись при этом

о расписной сундук. Потому что Орландо был чуточку неловок.

Он старался никого не встретить. Стабсс, садовник, шел по тропе.

Орландо прятался за деревом, пока тот не прошел мимо. И скользнул к боковой

калитке. Он обходил стороной все конюшни, все псарни, пивоварни, плотницкие,

бани - все места, где вытопляли воск, забивали скот, ковали подковы, тачали

сапоги, ибо замок вмещал в себя целый город, гудевший людьми, занятыми

разными ремеслами, - и, никем не замеченный, он вышел на заросшую, бежавшую

вверх по холму тропку. Есть, наверное, связь между свойствами: одно тянет за

собой другое; и биограф обязан тут привлечь свое внимание к тому факту, что

неловкость часто бывает связана с любовью к уединению. Раз он споткнулся о

сундук, Орландо, конечно, любил уединенные места, просторные виды - любил

чувствовать, что он один, один, один.

И после долгого молчания он, наконец-то открыв уста, выдохнул: "Я

один". Он очень быстро пошел в гору через папоротники и кусты боярышника,

спугивая диких птиц и оленей, и вышел к месту, осененному одиноким дубом.

Это было высоко, так высоко, что девятнадцать графств Англии были видны

внизу, а в ясные дни и все тридцать, а то и сорок графств - в уж очень

хорошую погоду. Иногда можно было увидеть Ла-Манш, неустанно кативший свои

волны. Можно было увидеть реки, и скользящие по ним лодочки, и плывшие к

морю галеоны; и армады, а над ними пушечный пух и дальний пушечный гром; и

форты по берегам; и замки среди лугов; а там сторожевую башню, там крепость,

и снова просторный замок, как у отца Орландо, огромный, как город,

обнесенный стеной. К востоку были шпили Лондона, городской дым; а на самом,

наверное, горизонте, когда ветер дул куда следует, скалистая вершина и

острые зубцы Сноудона сквозили между облаков. Минуту Орландо стоял

подсчитывая, разглядывая, узнавая. Вот замок отца, вот дядин. Тетушкины - те

три башни между деревьев. Поля были их, и леса; фазаны, олени и лисы, бобры

и бабочки.

Он глубоко вздохнул и припал - в движениях его была страстность,

заслуживающая этого слова - к земле у корней дуба. Ему нравилось в

быстротечности лета чувствовать под собою земной хребет, за каковой принимал

он твердый корень дуба; или - ибо образ находил на образ - то был мощный

круп его коня; или палуба тонущего корабля - не важно что, лишь бы твердое,

потому что ему непременно хотелось к чему-то прикрепиться плавучим сердцем -

сердцем, тянущим в путь; сердцем, которое наполняли тугие, влюбленные ветры,

каждый вечер, едва он вырывался на волю. Вот он и прикрепил его к дубу и так

лежал, покуда постепенно унимался трепет в нем самом и вокруг; затихнув,

повисали листочки; замирали олени; останавливались летние бледные облака;

затекали и тяжелели его члены; и он очень тихо лежал; и олени уже подступали

ближе, и над ним кружили грачи, и ласточки, ныряя, припадали к нему, голову

близко-близко облетали стрекозы, - будто вся щедрость, все плодородие

летнего вечера влюбленным наметом окутывали его тело.

Через час, наверное, - солнце быстро скатывалось к горизонту, белые

облака тронуло багрецом, холмы лиловостью, синевою лес, и долины почернели -

протрубил рог. Орландо вскочил. Пронзительный зов шел из глубины долины;

откуда-то из темноты; из тесноты; из лабиринта; из города, препоясанного

стенами; он шел из недр собственного его величавого дома, темного прежде,

но, пока он на него смотрел и одинокому рогу вторили все новые, все более

настойчивые зовы, дом этот стряхивал с себя темноту и вот уже засветился

огнями. Были огоньки мельтешащие, поспешные, как когда слуги бегут по

коридору на господский колокольчик; были высокие, важные огни, какие горят в

пустынности пиршественных зал в ожидании гостей; и еще другие огни ныряли,

парили, тонули, взлетали, как и положено огням в руках слуг, когда те

кланяются, преклоняют колена, со всей пышностью вводя в покои владычицу,

высадившуюся из кареты. Кони трясли плюмажами. Пожаловала Королева.

Орландо никуда уже не смотрел. Он мчался вниз. Метнулся в ворота.

Взлетел по винтовой лестнице. К себе. Чулки швырнул в один угол, куртку - в

другой. Он смачивал волосы. Тер руки. Полировал ногти. Перед маленьким

зеркалом, при двух оплывших свечках, натянул алые бриджи, надел плоеный

воротник, тафтяной жилет, туфли с помпонами вдвое больше георгинов - все за

десять минут ровно по часам. Он был готов. Он был весь красный. Задыхался.

Но он опаздывал ужасно.

Срезая расстояние, он спешил изведанным путем по анфиладам, переходам,

лестницам к пиршественной зале, расположенной через пять акров в другой

стороне замка. Но, как он ни спешил, скользя мимо людских и девичьих, он

вдруг остановился. Дверь гостиной миссис Стьюкли стояла настежь, - без

сомнения, сама она со всеми своими ключами побежала к хозяйке. Но там, за

обеденным столом прислуги, перед пивной кружкой и листом бумаги, сидел

обрюзгший, обшарпанного вида господин с грязноватыми манжетами и в темном

домотканом платье. Он держал в руках перо, но не писал. Казалось, он

перекатывал, примеривал в уме какую-то мысль, пока не приладит ее

окончательно к своему вкусу. Глаза, выкаченные, застланные, похожие на

странные зеленые каменья, он вперил в одну точку. Орландо он не видел. Как

ни спешил Орландо, он застыл. Уж не поэт ли перед ним? Уж не стихи ли

сочиняет? "Расскажите мне, - хотелось крикнуть Орландо, - расскажите обо

всем на свете", ибо о поэтах и стихах у него были самые дикие, самые нелепые

понятия, - но как вы заговорите с человеком, когда он вас не видит? Когда он

видит вместо вас людоедов, например, сатиров, а то и дно морское? А потому

Орландо стоял и смотрел, как тот вертел в руках перо и так и эдак и думал с

неподвижным взором и потом вдруг быстро набросал несколько строк и снова

поднял глаза. После чего, охваченный робостью, Орландо поспешил дальше и

влетел в пиршественную залу как раз в последнюю секунду, чтобы броситься на

колени, смущенно поникнуть головой и протянуть чашу розовой воды самой

великой Королеве.

Из-за своей робости он видел только опущенную в воду руку, унизанную

перстнями; но и того довольно.

Рука врезалась в память: тонкая, с длинными пальцами, как бы навечно

округленными на скипетре или державе; нервная, злая, нездоровая рука;

повелительная рука, по манию которой слетает с плеч любая голова; рука, как

догадался он, соединенная со старым телом, которое пахнет шкапом, где меха

блюдутся в камфарных шариках, и, однако, обряжено в парчу и жемчуга -

прямое, как струна, несмотря на мучительную ломоту в суставах; не сдающееся,

как бы ни терзали его страхи; а глаза у Королевы были светло-желтые. Все это

он почувствовал, покуда посверкивали в воде великолепные перстни, а потом

голову ему странно сжали - чем, возможно, и объясняется тот факт, что он не

видел больше ничего хоть сколько-нибудь достойного внимания летописца. К

тому же в мыслях его клубился вихрь противоположных впечатлений - черная

ночь и полыхание свечей, обшарпанный господин и великая Королева, сонные

поля и толкотня слуг, - словом, он не видел ничего, точнее, видел только

руку.

Королева же, из-за подобного стечения обстоятельств, видела, вероятно,

только голову. Но если можно по руке составить представление о теле,

вмещающем все атрибуты великой Королевы - ее вздорность, храбрость, ее

хрупкость и безжалостность, - то, разумеется, и голова, с тронной высоты

увиденная той, чьи глаза, если верить восковым персонам в Вестминстерском

аббатстве, всегда глядели зорко, тоже поставляла достаточную пищу для

умозаключений. Длинные локоны, склоненные перед нею так смиренно, так

невинно, разве не свидетельствовали о паре стройнейших ног, на каких только

стаивал когда-нибудь юный вельможа, о фиалковом взоре и золотом сердце, о

верности владычице и мужских чарах - всех тех чертах, которая старая женщина

ценила тем сильней, чем меньше они оставались ей подвластны. Ибо Королева

постарела и прежде времени согнулась. В ушах ее вечно гремел пушечный гром.

Перед глазами блистала то капля яда, то клинок. Сидя за столом, она

прислушивалась и слышала канонаду со стороны Ла-Манша; она вздрагивала: что

это - ругань? шепот? Невинность, простота кажутся ей еще милей, когда их

сопоставишь с эдаким мрачным фоном. А потому в ту же ночь, если верить

преданию, пока Орландо крепко спал, она, по всем правилам скрепив пергамент

своею подписью и печатью, отказала огромный уединенный замок, прежде бывший

в пользовании архиепископа, а потом и короля, - отцу Орландо.

Орландо всю ночь проспал в полном неведении. Королева его поцеловала, а

он и не заметил. Но может быть, - кто разберется в женском сердце? - именно

его неведение и то, как он вздрогнул, когда ее губы коснулись его щеки, -

именно это все и удержало воспоминание о юном родиче (они были родня) в

сердце Королевы? Так или иначе, не прошло и двух тихих сельских лет -

Орландо едва успел сочинить каких-нибудь двадцать трагедий, всего дюжину

поэм и десятка два сонетов, - как поступило известие, что Королева ждет его

в Уайтхолле.

- А! - сказала она, глядя, как он приближается к ней длинной галереей.

- А вот и мой непорочный мальчик! (В облике его сохранялась чистота,

намекавшая на непорочность, тогда как слово в прямом значении было уже к

нему неприложимо.)

- Приблизься! - сказала она. Прямая, как проглотившая аршин, она сидела

у огня. Она задержала его на расстоянии метра и мерила взглядом с головы до

пят. Сверяла ли она те, прежние наблюдения с увиденным теперь воочию?

Подтвердились ли ее догадки? Глаза, рот, нос, грудь, бедра, руки - все это

она оглядела; и губы у нее явственно подрагивали; но при виде его ног она

расхохоталась вслух. Он был - живой образчик юного вельможи. Да, но каков он

изнутри? Она воткнула в него желтый ястребиный взор, словно намереваясь

насквозь пробуравить душу. Он не дрогнул, только зарделся, как дамасская

роза, что ему очень шло и подобало. Сила, благородство, возвышенность

мечтаний, безрассудство, юность, поэзия - она читала как по раскрытой книге.

Вдруг она стащила с пальца кольцо (сустав заметно вздулся) и, надев ему на

палец, пожаловала его в камергеры и казначеи; потом наложила на него цепи

службы и, повелев ему преклонить колено, привязала к стройнейшей части

последнего усыпанный драгоценностями орден Подвязки. Отныне Орландо ни в чем

не было отказа. При торжественных выездах он гарцевал рядом с королевской

дверцей. Его отправили в Шотландию с грустным посольством к несчастной

королеве. Он собрался уж отплыть на польские поля сражений, но тут его

отозвали. Как могла она отдать на растерзание это нежное тело, как

допустить, чтобы эта кудрявая голова скатилась в пыль? Она его держала при

себе. В час победы, в час высшего торжества, когда гремели пушки Тауэра, и

воздух так пропитался порохом, что впору нюхать его вместо табака, и толпы

восторженно ревели у нее под окнами, она привлекла его к себе, к подушкам,

на которые уложили ее фрейлины (она была слаба, стара), и вынудила уткнуть

лицо в сей удивительный состав - она уже месяц не меняла платье, - от

которого пахнуло, подумал он, вспомнив впечатления детства, ну в точности

как из старого материнского шифоньера, где держали меха. Он поднялся, чуть

совсем не задохнувшись в этих объятиях.

- Вот она! Вот она - моя победа! - шепнула Королева, и тут как раз

взвилась ракета и облила багрянцем царственные щеки.

Да, старуха его любила. Королева, которая умела распознать мужчину,

хотя, как поговаривали, и не совсем обычным способом, замыслила для него

великолепную, блистательную будущность. Ему дарили земли, отписывали замки.

Он будет утехой ее закатных дней - целебным бальзамом, могучей опорой на

склоне лет. Она расточала эти посулы и странные, деспотические ласки (они

теперь были в Ричмонде), проглотив аршин, в негнущейся парче сидя у огня,

который, как его ни раздували, все ее не согревал.

А тем временем надвигались долгие зимние месяцы. Деревья в парке

сковало холодом. Река уже с ленцой катила воду. И вот однажды, когда выпал

снег, и толпились тени в темных залах, и в парке трубили олени, она увидела

в зеркальце, которое всегда держала при себе, боясь соглядатаев, сквозь

двери, которые всегда держала отворенными, боясь убийц, как юноша - нет!

ужель Орландо? - целует девушку. О Господи! Да кто же эта наглая

вертихвостка? Вцепившись в золотую рукоять кинжала, она бешено хватила по

зеркальцу. Зазвенело стекло; сбежались люди; ее подняли и снова усадили в

кресла; но она так и не оправилась от этого удара и, покуда дни ее влачились

к концу, часто сетовала на предательство мужчин.

Возможно, Орландо и виноват; но, в конце концов, нам ли его судить? Век

был елизаветинский; их нравы были не то что наши нравы; ну и поэты тоже, и

климат, и даже овощи. Все было иное. Сама погода, холод и жара летом и зимой

были, надо полагать, совсем, совсем иного градуса. Сияющий, влюбленный день

отграничивался от ночи так же четко, как вода от суши. Закаты были гуще -

красней; рассветы - аврористее и белее. О наших сумерках, межвременье, о

медленно и скучно скудеющем свете не было тогда и помину. Дождь или хлестал

ливмя, или уж совсем не шел. Солнце сияло - или стояла тьма. Переводя все

это в область метафизики, как водится у них, поэты прелестно пели о том, как

вянут розы, опадают лепестки. Миг краток, они пели, миг минует, и долгой

ночью все уснут. Ухищрения теплиц и оранжерей ради сохранности летучих

лепестков и мигов - были не по их части. О вялых затеях и половинчатости

нашего усталого и сомнительного века они понятия не имели. Во всем был

напор. Цветок цветет, вянет. Солнце встает, заходит. Влюбленный любит,

бросает свой предмет. И то, что поэты рекомендовали в стихах, юноши

исполняли на деле. Девушки были - розы. Красота их была быстротечна, как

красота цветка. Их следовала рвать до наступления темноты, ибо день краток и

день - все. А потому, если Орландо, следуя велению климата, поэтов, самого

века, сорвал с подоконника цветок, когда на землю выпал снег, а рядом бдела

Королева, - неужто мы его осудим? Он был молод, неискушен - он уступал

природе. Что же до девушки, мы не лучше королевы Елизаветы знаем ее имя.

Дорис, Хлорис, Делия, Диана? Он всех по очереди их зарифмовал. Это могла

быть знатная леди, могла быть и служанка. У Орландо был широкий вкус - он

любил не одни садовые цветы: полевые цветочки, даже сорные травы равно

пленяли его воображение.

Здесь, по обычаю биографов, мы грубо обнажим любопытную черточку

Орландо, объясняемую, видимо, тем фактом, что одна из его бабок носила

фартук и подойник. Несколько крупиц кентской и сассекской грубой почвы

подмешались к тонкому, изысканному току из Нормандии. Сам он считал, что

смесь чернозема с голубой кровью вовсе недурна. Так или иначе, он всегда

тянулся к низкому обществу, в особенности из грамотеев, которым ум так часто

мешает выбиться в люди, - будто подчинялся родственному зову. В ту пору

жизни, когда в голове его вечно жужжали рифмы и он редко ложился спать, не

намарав предварительно какой-нибудь выспренности, шейка иной сокольниковой

дочки и смех лесниковой племянницы казались ему предпочтительней, чем все

обольщения придворных дам. А потому он повадился ночами к Старой лестнице в

Уоппинге и тому подобным местам, окутанный серым плащом, дабы скрыть звезду

на шее и подвязку на колене. Там, с пивной кружкой в руке, под перестук

шаров и кеглей, он слушал повести матросов о том, чего они понатерпелись в

земле Гишпанской; о том, как кто-то потерял палец, а кто, увы! и нос, - ибо

устный рассказ не всегда столь гладко и приятно закруглен, как занесенный в

книжку. Особенно любил он слушать, как они горланят песни об Азорских

островах, меж тем как вывезенные оттуда попугайчики поклевывали кольца в их

ушах, стучали твердыми, жадными клювами по их перстням и сыпали столь же

отборной бранью, что и хозяева. Женщины едва ли уступали этим птичкам

свободою манер и вольностью речей. Они взбирались к Орландо на колени,

обнимали его за шею и, подозревая, что под его плащом скрыто кое-что

незаурядное, спешили к доказательству своих догадок не меньше самого

Орландо.

Возможностей представлялось достаточно. Река рано оживала и допоздна

кишела яликами, барками и судами всякого разбора. Каждый день уходил в море

какой-нибудь славный корабль, держа путь на Индию, а другой, потемнелый, под

обтрепанными парусами и с волосатыми чужаками на борту, тяжко вваливался в

гавань. Никто не спохватывался, если юноши и девушка валандались на реке

после заката, не вскидывал бровь, едва молва заставала их в мирных, сонных

объятиях среди мешков с сокровищами. А именно такое приключение и выпало на

долю Орландо, Сьюки и графа Камберленда. День был жаркий; ласки бурны; сон

их сморил среди рубинов. Позже, ночью, граф, чьи богатства зависели во

многом от рискованных испанских предприятий, один, с фонарем, пришел

осматривать добычу. Он осветил бочонок. И отпрянул, чертыхаясь. Бочонок

обвивали два сонных духа. Суеверный от природы, имея на совести немало

тяжких преступлений, граф принял парочку (обоих окутывал алый плащ, а груди

Сьюки были чуть не белей вечных снегов в Орландовых стихах) за духов

утонувших матросов, вышедших к нему из морской пучины с немым укором. Он

крестился. Он каялся. Строй богаделен вдоль Шин-роуд - и поныне ощутимый

плод его минутного смятения. Дюжина неимущих приходских старух и посейчас

днем попивает чай, а ночью благословляет его светлость за кров над головою,

- так запретная любовь на контрабандном судне... однако мораль мы опустим.

Орландо, впрочем, скоро наскучил этой жизнью - и не только из-за

отсутствия комфорта и убогости соседствующих улиц, но из-за грубых нравов

простонародья. Здесь мы должны напомнить, что нищета и преступления не

обладали для елизаветинцев столь притягательной силой, какой обладают в

наших глазах. Те вовсе не стыдились образованности; ничуть не считали, что

родиться сыном мясника - удача и что неграмотность - великая заслуга; отнюдь

не полагали, подобно нам, что "жизнь" и "действительность" непременно

сопряжены с невежеством и хамством, равно как и с другими синонимами двух

этих слов. Вовсе не в поисках "жизни" вращался Орландо среди простолюдинов;