В. В. Феррони

Примечания:

1 — Говард Уилкинсон — бывший английский футболист и тренер, ныне и.о. председателя правления ФК «Шеффилд Уэнсдей».

2 — Как ни странно, это один и тот же человек: Оскорбление болельщиков «Кальяри», драка в клубе и еще 23 идиотских поступка Марио Балотелли (см на http://www.footballtop.ru/news/oskorblenie-bolelshchikov-kalyari-draka-v-klube-i-eshche-23-idiotskih-postupka-mario-balotelli)

3 — Николас Эдвард Пауэлл — английский футболист, полузащитник клуба Премьер-лиги «Манчестер Юнайтед». В настоящее время выступает за клуб «Уиган Атлетик» на правах аренды.

4 — Мексика действительно взяла олимпийское золото, но без Хавьера Эрнандеса.

5 — В обоих матчах «Реал» превзошел «МЮ» по владению мячом и ударам по воротам.

 

Фото: Daily Mail, Getty Images, zinbio.com

В. В. Феррони

ТЕОРИЯ “СИМУЛЯКРОВ” Ж. БОДРИЙЯРА: “НОСТАЛЬГИЯ ПО НАСТОЯЩЕМУ”

На первый взгляд, Ж. Бодрийяр, по аналогии с Мелиссом, может быть назван “грубым философом” постмодерна. Подобно тому, как этот древнегреческий мыслитель в некотором роде буквально воспринял тонкие умозрительные логические конст­рукции Единства Бытия своего учителя Парменида, приняв их за онтологическую “вещную” сущность мира, так и рассматривае­мый нами французский мыслитель, придя в философию из со­циологии, фиксирует и анализирует “ситуацию постмодерна”, отталкиваясь не от “тонких” структур “бестелесных” событий на “поверхности вещей” (как, например, другой постмодернистский автор — Ж. Делез) или функционирования автономных “выска­зываний”, складывающихся случайным образом в “фундамен­тальные” “эпистемы”, определяющие направление мысли того или иного исторического периода (как М. Фуко), он идет дру­гим путем: не от “слов” к “вещам”, а непосредственно исходя из способа существования самих “вещей”.

Основной проблемой постмодернистской эпохи для Бодрийя-ра, вслед за одним из “предтеч” постмодерна В. Беньямином, автором “Произведения искусства в эпоху его технической вос­производимости”, является проблема воспроизводимости “вещей” вообще, ведущая к подмене реальности “гиперреальностью” но­вого мира, стремящейся поглотить, подменить собой остатки “реального”. И в такой “ситуации постмодерна” одним из глав­ных “виновников” ее, по Бодрийяру, выступает сциентистская рациональность которая, возведя эксперимент, являющийся уже сам по себе “удвоением” реальности, в критерий истинности этой самой реальности, а в качестве критерия самого экспери­мента приняв его принципиальную воспроизводимость, тем са­мым открыла дорогу безудержному размножению, используя платоновскую терминологию “образов образов” “вещей”, вплоть до полной подмены реального мира его виртуальными “копия­ми”. Процитируем самого Ж. Бодрийяра: “Само определение реальности гласит: это то, что можно эквивалентно воспроизве­сти. Такое определение возникло одновременно с наукой, по­стулирующей, что любой процесс можно точно воспроизвести в заданных условиях... В итоге этого воспроизводительного про-

© Феррони В. В., 2001

В. В. Феррони. Теория “симулякров” Ж. Бодрийяра

цесса оказывается, что реальность — не просто то, что можно воспроизвести, а то, что всегда уже воспроизведено. Гиперреальность”¹.

Но Бодрийяру недостаточно просто зафиксировать проблему. Все его творчество пронизывает какое-то странное чувство, го­воря словами А. Вознесенского, “ностальгии по настоящему”, по “реальности”, подлинности, утрачивающейся в карнавале радостного и безумного размножения “вещей” — быть может, безвозвратно. Как же обуздать неистовый промискуитет воспро­изводства всего и вся? Где искать границы и принципы “новой рациональности”, коль “старая” и вызвала к жизни “ситуацию постмодерна”?

Уже в ранней своей работе “Система вещей” (1968) Бодрийяр задается вопросом: “Поддается ли классификации буйная по­росль вещей — наподобие флоры или фауны, где бывают виды тропические и полярные, резкие мутации, исчезающие виды?”², т.е., говоря иными словами, поддается ли сложившаяся ситуа­ция какой бы то ни было форме рационализации, какова может быть соответствующая ей модель рациональности? “Ситуацию постмодерна” наш автор фиксирует следующим образом: если ранее человек мог и сумел составить “подробную опись” “вещей” (пример ее являет нам французская “Энциклопедия”), то “в дальнейшем равновесие нарушилось: бытовые вещи... стремитель­но размножаются, потребностей становится все больше, процесс производства заставляет вещи рождаться и умирать все быстрее, в языке не хватает слов, чтобы их именовать”². Первая попыт­ка объяснения этого феномена еще насквозь “социологична”: Бодрийяр отмечает то обстоятельство, что современное производ­ство стремится отвечать на каждую новую потребность новой вещью (следует отметить, что при подобном “эмпирическом” подходе, фиксирующем значимую социологическую корреляцию, и не более того, остается неясным, откуда вообще появляются новые потребности?).

Для разрешения возникшей проблемы классификации фило­соф (или пока еще социолог?) предлагает разделять происходя­щее с вещью в технологической области и происходящее с ней в области социопсихологических практик и потребностей. Если технологические параметры вещи стремятся к максимальной функциональной экономии средств, “конкретны” (например, современный мотор “конкретен” в том смысле, что он стремится к “конвергенции функций в одной структурной единице”^2а, то параметры социально-бытового функционирования вещи “абст-

Вестник ВГУ. Серия 1, Гуманитарные науки. 2001. № 2

рактны”, т.е. в них “уживается множество функционально разоб­щенных вещей, и лишь человек, исходя из своих потребностей, заставляет их сосуществовать в одном функциональном контек­сте, в малоэкономичной и малосвязной системе” ^2б.

Для характеристики “конкретного” аспекта вещей Бодрийяр предлагает использовать новые единицы измерения — “технемы” (которые характеризует как “простые технические элементы, отличные от реальных вещей, на сочетании которых основыва­ется технологическая эволюция”^2а). Особенность “технем” заклю­чается в том, что, в отличие от, например, единиц естествен­ного языка (в частности, фонем), они не обладают высокой степенью стабильности и постоянно эволюционируют, “отвечая” на коннотативные смыслы, задаваемые “абстрактным” аспектом. Налицо характерная тенденция постмодернистской мысли: пове­рить сферу точных (в данном случае — технических) наук сфе­рой гуманитарных. Ж. Бодрийяр предлагает создать новую на­уку по типу лингвистики — “структуральную технологию”, ко­торая занималась бы проблемами вышеописанного соотношения “абстрактного” и “конкретного” в “вещах”.

По сути, мысль Бодрийяра здесь противоположна идеям Фуко об определяющей полагающей “вещи”, роли “слов”; о “дискур­сах”, случайным образом конституирующих собственные объек­ты, которые им (“дискурсам”) не предпосланы в некоей “реаль­ности”, независимой от них. “Вещи” у Бодрийяра, предстаю­щие в своей грубой зримости (говоря словами самого француз­ского мыслителя, “конкретности”), первичнее любой системы “словесных” отношений, в которую они оказываются включены. Они обладают как бы своей собственной, автономной, жизнью, независимой от системы “слов”. Именно в этом отношении, по нашему мнению, Бодрийяр гораздо “грубее”, “материалистич­ней” других “столпов” постмодернистской мысли, в его творче­стве ощутимей влияние марксизма. Так, например, он пишет, что “описание системы вещей невозможно без критики практи­ческой идеологии этой системы”^2в, что указывает на присущую практически всему его творчеству специфическую критическую направленность, скрывающую в себе уже отмеченную нами тоску по некой “подлинности”, таящейся за хаотическим нагроможде­нием постоянно размножающихся в эпоху “постмодерна” вещей (“Вещи как бы болеют раком: безудержное размножение в них внеструктурных элементов, сообщающее вещи ее самоуверен­ность, — это ведь своего рода опухоль”^2г.

Так, благодаря критическому пафосу, берущему начало, быть

В. В. Феррони. Теория “симулякров” Ж. Бодрийяра

может, во всей традиции французской мысли (достаточно вспом­нить Ж.-Ж. Руссо и Вольтера), поиск структур “новой рацио­нальности” в квазидиалектическом соотношении “абстрактных” и “конкретных” элементов вещи в раннем периоде творчества французского мыслителя впоследствии перерастет в критику ра­циональности вообще. Наиболее заметна эта трансформация мысли в так называемой “теории порядка симулякров”, излага­емой Бодрийяром в работе 1976 г. “Символический обмен и смерть”.

Что такое симулякр? История термина восходит к платонов­скому противопоставлению “истинного” мира неподвижных идей, доступных созерцанию, и “кажущегося” мира становле­ния, мира “вещей”, беспрестанно изменяющихся. Этот мир кажимостей при определенных условиях (под которыми Платон разумел, прежде всего, исступление искусства) способен порож­дать все более удаляющиеся от источника “реального”, подлин­ного бытия — мира идей — “копии копий”, приближающиеся в своем бездумном экстатическом размножении к полному небы­тию, а тем самым и приближающие само небытие, грозящее поглотить мир Истины, Добра и Красоты. Чтобы предотвратить экспансию небытия, Платон и предлагал наложить ограничение на творчество, являющееся источником “симуляции” реальнос­ти.

Уже в “эпоху постмодерна” французский мыслитель Ж. Де-лез возродил понятие симулякра в антиплатоническом духе — как стремление отказаться от любых “метадискурсивных” порож­дающих моделей (типа платоновского “мира идей”), дабы вклю­читься в свободную, ничем не ограничиваемую игру бесконеч­ных возможностей, игру с постоянно изменяющимися правила­ми.

Не то у Бодрийяра. Современная исследовательница постмо­дернистской мысли Н. Маньковская характеризует Бодрийяров-ский симулякр следующим образом: “...псевдовещь, замещающая “агонизирующую реальность” постреальностью посредством си­муляции, выдающей отсутствие за присутствие, стирающей раз­личия между реальным и воображаемым”³. Уже из этого опре­деления видно, что в эпоху симулякров, как характеризует Бод-рийяр “состояние постмодерна”, референтность “слов” и “ве­щей” утрачена, но, в отличие от большинства мыслителей, просто фиксирующих ту же “ситуацию постмодерна” (как Ф. Ли-отар) или апологетизирующих ее (как уже упомянутый нами Ж. Делез), Бодрийяр, вслед за Платоном, не считает такое по-

Вестник ВГУ. Серия 1, Гуманитарные науки. 2001. № 2

ложение дел “истинным”, хотя склоняется к мысли о возмож­ной необратимости процесса “симулирования” реальности через ее беспрестанное воспроизводство уже через оба значения древ­негреческого “технэ” — посредством искусства, и посредством ремесла, техники (“Единственное возможное сегодня революци­онное изменение вещей — это не диалектическое снятие… а их потенциализация, возведение во вторую, в энную степень... В ходу сегодня уже не диалектика, а экстаз” (с. 19). Но, согласно Бодрийяру, процесс этот имеет не логический, а исторический, временной характер, следовательно, его можно попытаться из­менить. Но как?

Чтобы попытаться, вместе с Ж. Бодрийяром, найти выход из “ситуации постмодерна”, необходимо понять, что же, собствен­но говоря, подразумевает сам французский философ под “поряд­ком симулякров”?

“Со времен эпохи Возрождения, параллельно изменениям закона ценности, последовательно сменились три порядка симу-лякров:

— Подделка составляет господствующий тип “классической” эпохи, от Возрождения до промышленной революции;

— Производство составляет господствующий тип промышлен­ной эпохи;

— Симуляция составляет господствующий тип нынешней фазы, регулируемой кодом.

Симулякр первого порядка действует на основе естественно­го закона ценности, симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр третьего порядка — на основе структурного закона ценности” (с. 113).

Попытаемся прокомментировать вышеприведенную обширную цитату.

Итак, под симулякром первого порядка Бодрийяр подразуме­вает характерную для эпохи, предшествующей промышленной революции, подделку, имитацию дорогих материалов дешевыми (например, лепнина, имитирующая портьеры, и т. п.). Здесь симуляция касается замены природной субстанции вещей суб­станцией синтетической — следствием такого симулирования является, например, использование пластмассы или бетона как универсального материала, “воплощающего в себе в концентри­рованном виде всю семиотику мироздания” (с. 117). Унифика­ция субстанции — первый шаг к ликвидации естественного раз­личия “вещей”, придание квазиценности тому субстрату, кото­рый онтологически не соотносим, говоря языком Платона, с

В. В. Феррони. Теория “симулякров” Ж. Бодрийяра

собственной идеей. Мел и песок штукатурки не есть бархат пор­тьер или золото статуй.

Вторым шагом явилось изготовление серийных, идентичных промышленных изделий в массовом порядке в эпоху рыночного, производства. Но производимые “вещи” еще служат для удовлет­ворения “реальных” потребностей, т.е. еще имеют некоторое референциальное отношение “Промышленным машинам соответ­ствовали механизмы сознания — рациональные, референциаль-ные, функциональные, исторические” (с. 45). Однако при се­рийном производстве “вещь” переходит к “симулированию” уже не другой “вещи”, как это имело место при “первом порядке” симулякров, а... самой себя. “При серийном производстве вещи без конца становятся симулякрами друг друга, а вместе с ними и люди, которые их производят” (с. 122). Таким образом, на­чинает утрачиваться референция вообще: если при “первом по­рядке” — подделке — она еще сохранялась, потеряв, однако, соответствие “своей” “идее”, то в эпоху “промышленного вос­производства” трансцендентная референция по вертикали “идея — вещь” меняется на имманентное, “горизонтальное” простран­ство соотношения “вещь—вещь”, при этом люди суть вещи в ряду других вещей — “угасание оригинальной референтности единственно делает возможным общий закон эквивалентностей...” (с. 122). На анализе именно этого этапа (видимо, в силу исто­рических причин — просто не дожил до “третьего порядка”) и остановился К. Маркс с его теорией “отчуждения” и анализом человека как специфического товара, производящего прибавоч­ную стоимость.

Современное же положение дел Бодрийяр характеризует как производство уже не материальных вещей, а символических сущ­ностей, которые отсылают к таким же сущностям, образуя при­чудливую структуру автореференции (например, реклама товара, порождающая несуществующую потребность в нем, или двадца­тичетырехчасовой прямой эфир новостей Си-Эн-Эн, который уже полностью подменяет собой реальность, которую он призван демонстрировать). Используя ту же “платоновскую” модель, можно сказать, что отныне (и, быть может, навсегда?) уже не “идея” порождает “вещь”, но сами “вещи” порождают “новый мир” подделанных “идеи”. Бесконечное хаотическое “становле­ние” подменило собой упорядоченную “сущность”. Но, будучи сами призраками, “симулякрами”, какие “идеи” способны по­родить “вещи”? Если ранее появление вещи диктовалось реаль­ной потребностью в ней, то в “состоянии постмодерна”, по

Вестник ВГУ. Серия 1, Гуманитарные науки. 2001. № 2

Бодрийяру, порядок симулякров одерживает победу над реально­стью, подменяя собой, своим структурным кодом (аналогом которого является в современной науке триумф генетики, тео­рии информации и лингвистики, выражающих себя в сходной терминологии кодирования) какую бы то ни было “внешнюю” по отношению к самому этому коду “реальность”.

Симулякры отныне “берут верх над историей” (с. 122), чем “ликвидируют нас вместе с историей” (с. 94), что дает повод Бодрийяру характеризовать наше время, как время “уже состо­явшегося” Апокалипсиса, но, естественно, не “реального” (ре­альность поглощена симулякрами и более не является референ­том чего бы то ни было), а виртуального (“Страшный Суд уже происходит, уже окончательно свершился у нас на глазах — это зрелище нашей собственной кристаллизованной смерти” (с. 321). “Нашим апокалипсисом является само наступление виртуально­сти, которое лишает нас реального события апокалипсиса” (с. 23). Сегодня всякий может свободно пережить, коль скоро ему это будет угодно, “конец света”, например, в виртуальном пространстве видеоигр, становящихся все более и более “реаль­ными” (что превосходно обыграно в культовом фильме наших дней “Матрица”), или в наркотических видениях, но именно это и делает всех цас максимально зависимыми, так как удаляет от единой Истины, которая делает свободными. Разрушен, “декон-струирован” самой “виртуальной жизнью” основополагающий принцип монизма, лежащий в основании классической рацио­нальности, и диалектика — последний “симулякр” классического рационализма, сопряженного исторически с первым и вторым “порядками” симулякров — не в состоянии разрешить проблему утраченного единства, ибо “каждая наука, каждая рациональ­ность живет столько, сколько длится... раздел (между теорией умозрения и “верификационной” практикой эксперимента. — В. Ф.). Диалектика лишь формально упорядочивает его... Диалек-тизировать... теорию и практику, или же означающее и означа­емое, язык и речь — все это тщетные попытки тотализации” (с. 360).

Бросается в глаза поразительное сходство “Апокалипсиса се­годня” в интерпретации Бодрийяра и нашумевших идей Ф. Фу-куямы о “конце истории”, но последний, констатируя подобное положение дел, взирает на него с оптимизмом и принимает эту ситуацию как должное завершение развития человечества на Зем­ле. Бодрийяр же восстает против ситуации, в которой симуляк-ры в “натуральную величину” и в “реальном времени” подмени-

В. В. Феррони. Теория “симулякров” Ж. Бодрийяра

ли собой реальность, отменив тем самым время и пространство и навязав миру собственную виртуальную темпоральность, в которой мы volens-nolens вынуждены жить и для понимания ко­торой и необходима “новая рациональность”, способная либо вобрать в себя, либо преодолеть (думается, это для Бодрийяра предпочтительней) множественность виртуальных миров уже вторгшегося “небытия” “гиперреальности”.

Отсюда — предложение “всерьез задуматься над статусом на­уки как дискурса” (с. 131). Бодрийяр рассматривает традицион­ные принципы научной рациональности, такие, как, например, объективность, как особый способ существования симулякров. Так, трудно опровергнуть построения генетики, основанные на признании существования генетического кода в ДНК, “...вопрос только, — пишет Бодрийяр, — не является ли мифом сама ДНК” (с. 131). “Наука объясняет вещи, предварительно выде­ленные и формализованные, чтобы ей повиноваться, — только в том и состоит ее “объективность”; а этика, санкционирующая подобное объективное познание, представляет собой просто си­стему защиты и неузнавания, направленную на сохранение этого порочного круга” (с. 132). Таким образом, наука, и “научная” рациональность, по Бодрийяру, представляют собой не что иное, как скопище “разнопорядковых” симулякров. Наука раз­вивает свои собственные частные “истины” во всеобщем состо­янии подмены Истины многочисленными симулякрами, которые она сама же и плодит. Наука —ложна. Чувствуется тонкая ал­люзия на хайдеггеровское состояние “забвения Бытия” и... нео­жиданная перекличка с теорией фальсификации К. Поппера, согласно которой критерием “научности” является принципиаль­ная возможность опровержения теории, а, следовательно, “ис­тинных” научных теорий не существует! Впрочем, на то и пост­модерн, чтобы свободно играть любыми концепциями, пускай даже и самыми “респектабельными” — вдруг да и получится нечто новое?

Состояние отсутствия “вертикали” референции Бодрийяр име­нует “режимом референдума”, в котором мы живем. В самом деле, референдум всегда существует в рамках бинарной оппози­ции “вопрос/ответ”, но нашему мыслителю, пришедшему в философию из социологии, очень хорошо известна неразреши­мая проблема социологов: в тестах и референдумах ответ неизбеж­но моделируется, подсказывается вопросом, что является “иде­альной формой симуляции” (с. 134). В “реальности” эпохи симулякров “третьего порядка” мы также сталкиваемся с разно-

Вестник ВГУ. Серия 1, Гуманитарные науки. 2001. № 2

образными трансформациями этого явления. Так, современный российский исследователь постмодернистской культуры В. Кури­цын пишет: “...постмодернистский тип устроения мифологий (чи­тай симулякров. — В. Ф.) отлично проявляется в феномене “культовых текстов”, объединяющих несколько произведений разных искусств под одним названием с одними героями (фильм и продолжения, книга и продолжения), индустрию сувениров (игрушек, футболок) и одноименных сладостей… поддержку в виде компьютерных игр... и т.п.”⁴. Словом, каков запрос, таков от­вет, причем ответ склонен предварять запрос (например, в фор­ме рекламы-“раскрутки” еще не существующего товара). Это и есть “реальное” функционирование симулякров. (У самого Бод-рийяра есть эпатажная статья “Войны в Заливе не было”, где он объявляет всю антииракскую операцию, которая, как известно, полностью транслировалась в эфире, грандиозной “симуляцией” реальности с помощью средств массовой информации. Разуме­ется, Бодрийяр не хочет сказать, что в Заливе вообще не велись боевые действия: он имеет в виду, что истинная реальность Со­бытия растворилась в потоке “копий”, симулякров, продуциро­ванных СМИ, и мы ее никогда не узнаем).

Существует ли в ситуации “Апокалипсиса сегодня” надежда на спасение? Выход из беспрестанно циркулирующей системы симу-лякров видится философу в так называемом “символическом обмене”, как форме социального действия напрямую вне инстан­ций социальной сферы, “зараженной” “раковой опухолью” бес­престанно множащихся уже даже не самих “вещей”, а их сим-волико-симулятивных подобий, “образов образов”.Аналогом та­ких отношений представляется, например, индейский праздник потлача — взаимного раздаривания всех своих богатств — с ан­тирациональным (вспомним: рациональность есть накопительство “симуляционных” смыслов, возникающее в уже упомянутом нами “зазоре” между “теорией и практикой”, а следовательно, утрата истинной реальности!) “разбазариванием” в форме дара вызова всех накопленных ценностей — и материальных, “вещ­ных”, и “символических” (что в некотором смысле иронически обыгрывает концепцию “Великого Отказа” Г. Маркузе). Так, Бодрийяр, противопоставляя “реальность” “золотого века” пер­вобытных времен “симулякрам” постмодерна (во многом опять же иронически следуя руссоистской традиции апологетики “благо­родного дикаря”), пишет: “В первобытных культурах знаки от­крыто циркулируют по всей протяженности “вещей”, в них еще не “выпало в осадок” означаемое, а потому у них и нет ника-

В. В. Феррони. Теория “симулякров” Ж. Бодрийяра

кого основания или истинного смысла” (с. 180). Под “истинным смыслом” здесь следует понимать “истину” не как подлинную реальность, а, скорее, как сам момент срответствия “вещных” “копий” — соответствия, “удваивающего” реальность и тем са­мым творящего пресловутые симулякры.

Такая свободная циркуляция знаков не тождественна цирку­ляции симулякров, так как власть “вещей”, возникающая в процессе закупорки каналов свободного “символического обме­на” вследствие накопления ценностей-смыслов (по-французски эти два понятия передаются одним словом “valeur”), кроется здесь уже не в отдельной “сверхценной” “вещи”, а в “порожда­ющей модели”, формальном коде множественности “безумного становления” симулякров. Эту множественность не надо “помыс­лить” (сравним: у Ж. Делеза “...вся философия Фуко... являет­ся прагматикой множественного” ⁵) — Бодрийяр считает, что ее желательно и должно ликвидировать (во имя единства “порожда­ющей модели” — платоновского Единого?).

Как это сделать? Бодрийар предлагает несколько возможных путей возврата к “подлинности”.

Это — смерть, как самостоятельный тотальный отказ от про­цедуры обмена, диктуемой сферой “социального”, как протест против рабства, которое, согласно Бодийяру, есть “отсроченная смерть”, дарованная властными инстанциями с целью накапли­вания “ценностей”, которое приводит, как мы помним, в ре­зультате к появлению симулякров. Отсюда — рост, на первый взгляд, бесцельного, “антирационального” терроризма в наше время: согласно Бодрийяру, террористами-смертниками движет, если можно так выразиться, бессознательная тоска по “настоя­щему”, и они готовы на все, дабы преодолеть мир кажимостй; их “целью” и является как раз отсутствие, уничтожение “раци­онального” целеполагания. Вспомним, что и один из централь­ных платоновских диалогов, “Федон”, также повествует об ос­вобождающей от мира “кажимостей” силе смерти.

Это — игра как опять же тотальный, “онтологический”, вы­зов. Ж. Бодрийяр в своей книге “О соблазне” пишет: “Созда­ваемая ею (т.е. игрой. — В. Ф.) обязанность — того же рода, что при вызове. Выход из игры уже не является игрой, и эта невозможность отрицать игру изнутри, составляющая все ее оча­рование и отличие от порядка реальности, вместе с тем и обра­зует символический пакт, правило, которое следует непрелож­но соблюдать, и обязанность в игре, как и при вызове, идти до конца” (с. 30). Видно, что наш мыслитель понимает игру преж-231

Вестник ВГУ. Серия 1, Гуманитарные науки. 2001. № 2

де всего в духе агона, состязания до “победного конца”, что радикально отличает его от другого философа постмодерна, Ж. Делеза, который считает, что “идеальная игра” имеет “бес­конечное число жеребьевок. Ни одно решение не является окон­чательным, все они разветвляются, порождая другие”⁶.

Это — парадоксальный путь открытого вызова “системе” си-мулякров, заключающегося в... противопоставлении “симулякрам третьего порядка” еще более сложной игры, изобретающей “си-мулякры логически (или алогически) высшего порядка, более высокого, чем нынешний третий, выше всякой детерминирован­ности и недетерминированности, — но будут ли это еще симу-лякры?” (46—47); путь, сочетающий в себе и игру, и смерть, так как “на более высоком уровне.., пожалуй, оказывается одна лишь смерть, обратимость смерти” (с. 46—47).

Наконец — это путь поэтического творчества как создания радикальной смысловой интертекстуальной амбивалентности, которая уже “есть невалентность” (361), до полной утраты “со­циально” значимого, могущего быть “накопленным”, а, следо­вательно, породить симулякры, смысла, до полной “субверсии лингвистики поэзией” (362), до абсурда с точки зрения “раци­ональности”, до нонсенса, разрушающего “смыслы”-симулякры, в котором, наконец, обретается подлинный смысл... Бодрийяр цитирует О. Маннони: “Лингвистика родилась из черты, прове­денной ею между означающим и означаемым, и, быть может, она рискует погибнуть от их воссоединения — которое как раз и возвращает нас к обыденно-житейским разговорам” (362). Таким образом, перекликаясь с культовой постмодернистской “про­граммной” установкой Л. Фидлера на уничтожение всех и вся­ческих “рвов” и “границ” между “высоким” и “низким”, в своем антирационалистическом пафосе Бодрийяр предполагает бороться против рациональности как репрессивного по отношению к “под­линности” начала даже при помощи мышления “человека с ули­цы”, не учитывая, однако, то обстоятельство, что интеллекту­ал, подобный нашему философу, уже волей-неволей включен в ту же “рационалистическую” парадигму мышления посредством, как минимум, уровня собственной эрудиции, без которой он был бы не в состоянии даже просто зафиксировать сложившуюся ситуацию тотальной “симуляции”. Известный современный фи­лософ А. М. Пятигорский так характеризует подобное устрем­ление: “Занявший место элитного модернизма еще более элит­ный постмодернизм не стремится к изоляции от массовой куль-

В. В. Феррони. Теория “симулякров” Ж. Бодрийяра

туры. В этом нет нужды, ибо как мировоззрение он сам по себе недоступен не только массам, но и большинству интеллектуа-лов”⁷. Это меткое замечание во многом подтверждается нашей попыткой “реконструкции” мысли Ж. Бодрийяра как одного из ярких представителей постмодернистской мысли.

Согласно Бодрийяру, в основе науки как “квинтэссенции” “рациональности” лежит “раздел”. Напомним уже цитированное выше: “Каждая наука, каждая рациональность живет столько, сколько длится этот раздел” (362). Именно этот “бинарный” “раздел” (например, “означающее/означаемое” в постсоссюров-ский лингвистике) провоцирует возникновение ситуации “накоп­ления ценностей”, ведущей в конечном счете к современному торжеству “симулякров”, ибо ценность как раз и представляет собой некий “осадок”, выпадающий вследствие принципиальной неполноты соотношения денотата и сигнификата (при тотальном взаимосоответствии они бы “растворились” друг в друге, что привело бы к их взаимоуничтожению, а вместе с тем — и к ликвидации рациональности, основанной на принципе “бинар-ности оппозиций”. “Поэтому обыденная, не-научная практика — как языковая, так и социальная —является… революционной, ибо она не делает… разграничений” (362). Как видно из вышеиз­ложенного, Бодрийяр выступает как радикал от постмодерна, что, скорее всего, и обусловливает его широкую, почти куль­товую, популярность: пожалуй, он единственный предлагает не только поверить естественно-научную рациональность методами гуманитарных или эстетических исследований, но в своем анти­рационализме доходит до попытки заместить любую рациональ-номть обыденным мышлением, не опирирующим тонкими раз­личиями. Более того, он прекрасно осознает, что тотальное отсутствие различий есть состояние смерти (один из разделов анализируемой нами книги “Символический обмен и смерть” несколько иронически так и назван: “Смерть моя повсюду, смерть моя в мечтах”). Видимо, в критическом пафосе борьбы с симулякрами именно она представляется нашему мыслителю наилучшим выходом из неизлечимой болезни постсовременнос­ти, из беспрестанно растущей “раковой опухоли” уже даже не самх “вещей, а их подобий.

Но это не единственное, что привлекает в творчестве Ж. Бод-рийяра: этот “грубый философ” “вещного мира”, Мелисс пост­модерна, в своей “ностальгии по настоящему” неожиданно, как мы попытались продемонстрировать, берет высочайшую ноту платоновского стремления к Истине и подлиности.

Вестник ВГУ. Серия 1, Гуманитарные науки. 2001. № 2

И в этой возможности соединения, на первый взгляд, несо­единимого проявлена истинная продуктивность свободно “игра­ющей” мысли эпохи постмодерна.

¹ Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть / Предисл. С. Зенкина. М.: Добросвет, 2000. С. 151. Далее при ссылке на это издание страницы указываются в тексте в скобках.

² Бодрийяр Ж. Система вещей. М.: Рудомино, 1999. С. 7. ^2а С. 11.

^2б С. 13. ^2в С. 15. ^2г С. 104.

³ Маньковская Н. Эстетика постмодернизма. СПб.: “Алетейя”, 2000. С. 60.

⁴ Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М.: ОГИ, 2000. С. 31.

⁵ Делез Ж. Фуко. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 1998. С. 113.

⁶ Делез Ж. Логика смысла. М.: Академиа, 1995. С. 83.

⁷ Пятигорский А. М. О постмодернизме // Пятигорский А. М. Избр. труды. М.: “Языки русской культуры”, 1996. С. 367.