По делу о мултанском жертвоприношении 7 страница

Вообще не одни особенности наших нравов и обстоятельств русской истории находят себе место в объяснениях и заметках Ровинского; нередко приводятся им изображения и сведения, рисующие эпизоды из жизни и истории Запада, имеющие связь с политическими отношениями его к России. Как на пример можно указать на редкие и очень характерные, по откровенности содержания и недвусмысленности подписей, многочисленные карикатуры, направленные, с одной стороны, на коалицию монархов против революционной Франции, а с другой - на якобинцев, национальное собрание и конвент, и вообще на карикатуры, касающиеся политических событий в Европе в царствования Екатерины II, Павла I и Александра I. Таких сатирических картинок, имеющих отношение к Екатерине II, приведено у Ровинского 77, к Александру I - 124. Эти картинки помимо своего содержания, исполненного политического озлобления, не знающего пределов, иногда открывают интересные черты общественной жизни Запада. Так, например, к карикатуре, озаглавленной: "Ah! ca va mal! Les puissances etranges faisant danser aux deputes enrages et aux jacoquins (sic) - le meme ballet que le sieur Nicolet faisait danser jadis а ses dindons" *(202), относится замечание Ровинского о том, что "во время появления этой карикатуры в Париже показывал балеты из индюшек некий Nicolet; индюшки были заперты в большую клетку с металлическим полом, который накаливался снизу; впереди играла музыка; сперва индюшки мерно подпрыгивали по слегка нагретому полу; потом пол нагревался все более и более, музыка шла crescendo, пол накаливался, и несчастные птицы с криком метались из стороны в сторону, делая отчаянные прыжки и приводя в восторг парижскую публику".

Очень интересны, с точки зрения исторической превратности и психологии народных масс, картины, изображающие вместе с фигурою императора Александра I въезд союзников в Париж в 1813 году, народные ликования и свержение статуи Наполеона с Вандомской колонны, а также портрет донского казака Александра Землянухина, который привез в апреле 1813 года в Лондон известие о взятии Гамбурга. Англичане, так усердно и настойчиво распространявшие до и после войн с Наполеоном всякие небылицы и ужасы про наше войско вообще и казаков в особенности, встретили тогда Землянухина с восторгом, сделали семь гравированных портретов с "the brave Russian Cossack of the Don regiment" *(203), сочинили в честь его хвалебную песню и угощали его за столом у лорд-мэра, причем, вероятно, немного подгулявший, объект их лицемерного восторга на любознательные вопросы лорд-мэра о том, скольких он убил своею пикою, отвечал: "Офицеров - трех, а сволочи - несколько четвериков..."

Но приобретая массу сведений, роясь в архивной пыли и в разных коллекциях, Ровинский остается верен своему житейскому опыту и требованиям своей духовной природы. Ложный блеск мимолетной славы не действует на него, ему гораздо дороже общечеловеческое достоинство оригиналов собираемых им "гравированных портретов"; все деланное, лицемерное, напускное ему противно, всякая своекорыстная жестокость его возмущает. Вот почему Радищев со своим знаменитым "Путешествием из Петербурга в Москву", в котором слышится громкий протест против крепостного права, не подкупает его, ибо "в имении своем, под Малым Ярославцем, сам Радищев был жестоким помещиком"; поэтому же, отмечая курьезный труд Федора Ивановича Дмитриева-Мамонова, издавшего в 1779 году, как "плод уединенной жизни дворянина-философа", новую систему "Сложения света" в противоположность "Птолемеевой, Коперниковой, Тихобраговой и Декартовой" и вызвавшего тем ряд выспренных прославлений под своими портретами, Ровинский не может не отметить, что дворянин-философ был известен жестоким обращением с крепостными людьми. Зато он не упускает случая указать на доброту и сердечную теплоту в поступках человека (например, М. П. Погодина) или даже в выражении его лица (например, графа Платова); искренняя нежность проникает его отзывы о людях, оставивших по себе благодарное воспоминание. "Нам всем еще памятен,- говорит он, например, о покойном принце Петре Георгиевиче Ольденбургском,- нам всем еще памятен симпатичный образ этого истинно хорошего человека. Среднего роста, несколько сутуловатый, застенчивый, довольно некрасивый собою, он представлял резкую противоположность величавой фигуре Николая I, которого он так часто сопровождал в поездках по учебным заведениям. Зато взгляд его, полный неизмеримой доброты, и простое, сердечное обхождение со всеми раскрывали необычайную кротость души его; каждый шел к нему без страха, рассчитывая на верную помощь и сочувствие. Для воспитанников своих он был настоящим отцом, заботился об удобствах их жизни, даже об их удовольствиях, беспрестанно посещал классы, а в рекреационное время даже принимал участие в их играх. Без всякой лести можно сказать: много добра сделал этот человек, а главное - делал он добро с разумною целью и оставил глубокие следы своей полезной благотворительности".

Кротким светом сочувствия несчастию ближнего - безразлично от места, где оно свило себе гнездо,- проникнуты и краткие сведения о портретах людей, которым тяжело жилось иногда, несмотря на их внешнюю блестящую обстановку. Вот что предпосылает, например, Ровинский многочисленным портретам супруги Александра I - Елизаветы Алексеевны: "Известная портретистка Виже-Лебрен, увидевшая Елисавету Алексеевну в первый раз в 1795 году в Царском Селе, отзывается о ней с восторгом: "Ей было в то время 16 лет, цвет лица ее был бледный, черты тонкие, выражение лица чисто ангельское; волосы пепельно-русые падали в беспорядке на ее лоб и шею; стан гибкий, как у нимфы. Я вскричала: это - Психея! А это была Елисавета, жена Александра". Скорое охлаждение супруга и мелкие семейные неприятности заставили ее искать уединения и полной замкнутости в обществе немногих близких людей. Она сделалась мечтательною, много читала и занималась делами благотворительности; на эти дела она отдавала все свое содержание из кабинета, оставляя на свои личные расходы не более 15 тысяч рублей в год. В 45 лет она была среднего роста, хорошо сложена; в лице и стане ее видны были следы прежней красоты; голос у нее был мягкий, проникавший в душу, улыбка меланхолическая; взор, полный ума, и что-то ангельское во всей фигуре ее говорили, что она принадлежит не к этому свету. Она отлично знала по-русски и была другом Карамзина". То же самое чувство сквозит и в очерке пред перечислением портретов сына Бориса Годунова, злополучного Федора Борисовича, и даже в биографических сведениях о московском юродивом и прорицателе пятидесятых годов, сидевшим в сумасшедшем доме "студенте холодных вод" - Иване Яковлевиче Курейше.

Если прибавить ко всему сказанному массу историко-технических замечаний Ровинского, среди которых встречаются, например, интересные подробности вроде поручения выписанным из-за границы граверам расписывать декорации для фейерверков, и частые ссылки на личные наблюдения и воспоминания, то едва ли можно не признать за "Словарем" большого значения как богатого материала не для одной только истории искусства, но и как памятника громадного труда, исполненного одним человеком, вложившим в него свою отзывчивую личность.

 

V

 

"Словарь гравированных портретов" изображал русских людей на различных ступенях общественной лестницы и в разные исторические эпохи. Но для полноты картины нужно было изображение русской жизни, нужно было собрать черты не личные, а бытовые, закрепленные в памяти народной тем или другим способом. Эту задачу выполнил Ровинский в другом своем классическом труде, в "Русских народных картинках", изданных в 1881 году в девяти томах, из которых четыре заключают в себе 1780 картинок, а пять представляют объяснительный к ним текст на 2880 страницах большого in 8. В этом издании, требовавшем для собирания материалов необычайной любви к делу и настойчивости, а также знания, сопряженного с большими материальными жертвами, Ровинский собрал все те народные картинки, которые выходили в свет до 1839 года, т. е. до того времени, когда свободное народное художественное творчество было вставлено в рамки официальной цензуры.

В них проходит самыми разнообразными сторонами бытовая и духовная жизнь народа с начала XVII века по средину XIX века. В наивных изображениях народного резца мы видим русского человека в его отношениях к семье, к окружающему миру, к ученью, в его религиозных верованиях и поэтических представлениях, в его скорбях и радостях, в подвигах и падении, в болезнях и развлечениях. Он пред нами живой, говорящий о себе сам, своим "красным словом", сказкою и легендою, своеобразный, мощный и простосердечный, терпеливый и страшный в гневе, шутливый и в то же время вдумчивый в жизнь и ее сокровенный смысл, с добродушною ирониею смотрящий на себя и на все окружающее и величаво-спокойный пред лицом смерти. Это труд громадный, из каждой главы которого светится ум, алчущий и жаждущий сведений о своем родном. По поводу тех или других народных картин приведены в нем целые подробные, самостоятельные исследования, обширные извлечения из памятников народной литературы, стройные, построенные на богатых источниках и личном опыте и изучении, бытовые и этнографические картины. Кто прочел со вниманием пять томов текста к народным картинкам, тот может сказать, что пред его глазами прошла не официальная, не внешняя, но внутренняя русская жизнь более чем за два века со всем тем, что побуждает ее любить, что заставляет грустить по поводу горьких сторон ее прошлого.

Народные картинки, называемые также лубочными - от лубочных (липовых) досок, с которых они печатались, и от лубочных коробов, в которых их разносили для продаже офени,- долго были в пренебрежении у наших старых писателей и ученых. Они считались принадлежностью "подлого" народа, как именовался он в документах XVIII века. Кантемир и даже Барков (!) называли их негодными и гнусными, подобно тому, как песни народа признаны были "подлыми" Тредьяковским и Сумароковым. Сатирик Кантемир не без гордости замечал, что творения его не будут "гнусно лежать в одном свертке с Бовою или Ершом!" *(204) "Эти чопорные господа,- говорит Ровинский,- в большинстве сами вышедшие из подлого народа, никак не могли себе вообразить, что Ерш, Бова и т. п. переживут их бессмертные творения; но таким же фешенебельством заражены были и более развитые люди - члены ученых обществ: так, например, в 1824 году, когда Снегирев представил в Общество любителей российской словесности свою статью о лубочных картинках, то некоторые из членов даже сомневались, можно ли и должно ли допустить рассуждение в их Обществе о таком пошлом, площадном предмете, какой предоставлен в удел черни? Впрочем, решено было принять эту статью, только с изменением заглавия в ней - вместо "лубочных картинок" сказать "простонародные изображения"".

Не так смотрел на народные картинки М. П. Погодин. Он, по словам академика К. О. Веселовского, указал молодому, полному сил и любознательности Ровинскому, увлекавшемуся собиранием офортов, новое, почти непочатое поле для деятельности. "То, что вы собираете,- сказал он,- довольно собирают и другие; этим никого не удивишь, а вот собирайте-ка все русское, чего еще никто не собирает и что остается в пренебрежении и часто бесследно пропадает,- так польза будет иная". Прошло много лет - и красноречивым ответом на совет Погодина служат "Русские народные картинки". Ими сохранены от забвения, ограждены от истребления и, так сказать, закреплены для будущего все виды этой отрасли народного творчества - начиная со сказок и забавных листов, переходя к историческим листам, букварям и календарям и кончая притчами и листами духовными. Все это сопровождается тремя томами объяснительного текста, томом примечаний и дополнений и томом, содержащим в себе в высшей степени интересное "заключение" и алфавитные указатели. В этом заключении помещены исследования о народных картинках, резанных на дереве, гравированных на меди и так называемою "черною манерою", о западных источниках русских картин, о их пошибе, стиле и раскраске, о народных картинках в Западной Европе и на Востоке - в Индии, Японии, Китае и на Яве, наконец, о способах гравирования и печатания и о продаже картинок, о надзоре за их производством и о цензуре их. Последняя взяла под свой присмотр народные картинки, как уже сказано, лишь с 1839 года. До тех же пор высокомерное отношение образованного общества к этим картинкам и непонимание их значения предоставляли полный бесцензурный простор их издателям, благодаря чему мог сохраниться своеобразный их характер. Даже суровые меры, предпринятые Павлом I 18 апреля 1800 года, когда было определено запретить впуск из-за границы всякого рода книг без изъятия, а равномерно и музыки, так как "чрез ввозимыя из-за границы разныя книги наносится разврат веры, гражданского закона и благочестия",- меры, отразившиеся и на внутренней цензуре, не повлияли на народные картинки. Не повлиял на них и цензурный устав Шишкова, изданный в 1826 году. Поэтому в тех собранных Ровинским народных картинках, которые относятся ко времени до 1839 года, мы находим совершенно свободное выражение вкусов и мыслей как художника, так и окружавшей его среды - и уже в одном сохранении их для потомства большая заслуга Ровинского, тем более, что распоряжения пятидесятых годов, а также взгляды и приемы некоторых исполнителей этих распоряжений могли привести к бесследной утрате "лубочной" литературы и художества. Ровинский приводит постановление особого комитета для проверки действий цензурных комитетов, учрежденного под председательством Бутурлина в 1850 году, об обязании полиции представить о тех из старых картинок, изданных без цензуры, которые отличаются предосудительным содержанием, чрез губернаторов министру внутренних дел для принятия мер к их уничтожению. Получив это постановление в апреле 1851 года, московский генерал-губернатор граф А. А. Закревский привел его в исполнение быстро и решительно. Все старинные медные доски, с которых печатались народные картинки, были вытребованы в полицию, изрублены в куски и возвращены в виде лома. Таким простым способом было в Москве уничтожено раз навсегда воспроизведение старинных бесцензурных картинок, совершенно независимо от их содержания. Впрочем, многие из таких картинок относились к древнему русскому эпосу, а взгляд на него был весьма неблагоприятный. Еще в половине пятидесятых годов князю Петру Андреевичу Вяземскому приходилось, по должности товарища министра народного просвещения, с трудом отстаивать статью Константина Аксакова "Богатыри великого князя Владимира по русским песням" против разделяемого многими мнения генерал-лейтенанта Дубельта, находившего, что сочинение Аксакова - "рукопись бесполезная и отчасти бессмысленная, причем общее направление ее состоит в том, чтобы выказать прелесть бывшей вольности..."

Нет никакой возможности в очерке, касающемся личности и деятельности Ровинского, передать хотя бы в самых кратких чертах богатое, в своем роде неисчерпаемое, содержание текста "Народных картинок". Постараюсь ограничиться лишь несколькими беглыми заметками.

Основание всякого общественного быта - семья. Она невозможна без женщины, и потому прежде всего идут у Ровинского картины и исследования о женщине по понятиям XVII и XVIII вв. Если пришедшие к нам с Запада забавные рассказы и давали повод изображать женщину лишь в юмористическом и откровенном - иногда слишком откровенном - виде, то русские источники - "Пчела" и духовные поучения - относятся к ней с упорным и аскетическим озлоблением, видя в ней виновницу "злых помыслов" и зачастую даже орудие дьявола. "Злая жена,- говорит автор "Пчелы",- есть око дьявола, торг адов, воевода неправедным, стрела сатанина и подобна есть перечесу: всюду болит и всюду свербит, уязвляя сердца юных и старых". Отец описывает сыну кокетку XVII века, отправляющуюся "устрелять" человеческие сердца: "Сперва она прехитро себя украшает, приятные сандалии обувает, и лицо и выю себе вапами (белилами) повапит, и черности себе в очесех украсит - когда идет, ступает тихо и шею слегка обращает и зрением умильно взирает, уста с улыбкою отверзает и все составы в прелести ухищряет" и т. д. Не лучше и жена лукавая и льстивая, обманывающая мужа ласками, которая в то же время "в оконце часто призирает, пляшет, бедрами трясет; хребтом вихляет, головой кивает". Поэтому-то "Пчела" и заканчивает свои поучения утверждением, что женщина вообще - ехидна, скорпия, лев, аспид, василиск, неправдам кузнец, грехам пастух и, в заключение, "блудословия гостиница". Такие отзывы находили себе сочувственный отклик у некоторых, чья семейная жизнь сложилась не на радость - и Ровинский указывает на рукопись, где против этих названий рукою удрученного супруга отмечено: "Подобное оной заповеди моя жена Пелагея во всем сходство имеет", а против слова "скорпия" особливо сказано: "И сия подобна во всем".

Но большинство не смотрело так мрачно на женщину и относилось к ее "ехидству и уверткам" так же снисходительно, как и к проделкам мужской братии. Стоит припомнить похождения богатырей наших былин с Апраксеевной, Забавой Путятишной и другими. Кроме того, у народа были и другие изображения женщин, рисовавшие их в образе великой нравственной чистоты, каковы, например, изображения XVII века Юлиании Лазаревской. Наконец, по замечанию Ровинского, "проповедное озлобление "Пчелы" и бесед против женщин не имело значения в народном быту; народ глядит на женщину и на ее место в доме гораздо проще и трезвее; по его глупому разуму: родился человек мужиком на свет, значит, и следует ему семью завести и работать да подати платить, пока смерть не приберет; складена у него в доме печь, по двору ходит корова, а в поле лен поспел, значит, нужна хозяйка печь топить, корову доить и лен брать; да к тому же он хорошо знает, что и самое озлобление это не настоящее, а напускное, и что на деле иной отшельник, пожалуй, далеко не прочь залучить в свое уединение повапленного аспида в приятных сандалиях".

С реформою Петра Великого женщина вышла из теремов и из-под постоянной опеки. Реакция была очень сильная, доходившая до крайностей в поведении, в питье вина и т. п. Женщину стали учить танцам и "поступи немецких учтивств" (Семевский), и ей подчас становилось тяжко от "куплиментов великих и от приседаний хвоста" (Соловьев). Картинки отражают на себе эту перемену, потом подпадают влиянию французских образцов - и затем надолго впадают в насмешливый тон относительно браков неравных и по расчету, реестров приданому и обманов при бракосочетаниях, практиковавшихся, главным образом, впрочем, до Петра Великого, приказавшего женихам и невестам видеться до свадьбы... Много едкого юмору слышится в этого рода картинках. К вопросу о женщине Ровинский обращался и в "Словаре гравированных портретов". Там, приведя сведения о выдающихся русских женщинах, указывая на тактичное и разумное президентство княгини Дашковой в Академии наук, он замечает: "Какой разительный переход от домостройной женщины попа Сильвестра к женщине-президенту высшего в государстве ученого места! И это в то время, когда в Европе начали пережевывать праздный вопрос о том, следует ли допускать женщину к высшему образованию и может ли она серьезно заниматься науками?.." По этому вопросу он вполне присоединялся к приводимым им словам М. Н. Каткова: "Женщина по существу своему не умалена от мужчины; ей не отказано ни в каких дарах человеческой природы, и нет высоты, которая должна остаться для нее недоступною. Наука и искусство могут быть открыты для женщины в такой же силе, как и для мужчин. Свет науки через женщину может проникать в сферы, менее доступные для мужчины, и она может своеобразно способствовать общему развитию народного образования и человеческому прогрессу. Но если мы хотим предоставить женщине равный с мужчиною удел в науке, то мы должны поставить и женское образование в одинаковые условия с мужским".

Плодом семьи являются дети, а их надо учить. Отсюда вопрос о взгляде на учение в старые годы. Оно давалось нелегко, и корень его, конечно, был "горек".

По замечанию И. Е. Забелина, "старинная грамота являлась детям не снисходительною и любящею нянею, в возможной простоте и доступности, с полным вниманием к детским силам, а являлась она суровым и сухим дидаскалом *(205), с книгою и указкою в одной руке и розгою в другой. Первоначальные печатные буквари наши сопровождались изображением учителя с розгою и увещаниями о пользе лозы". Ровинский приводит картинку, где прославление розги оканчивается воззванием: "О, вразуми, Боже, учителем и родителем, дабы малых детей лозою били, благослови, Боже, оные леса и на долгия времена, где родится лоза,- малым детям ко вразумлению, а старым мужем в подкрепление". По поводу этого особенного лесоохранительного усердия он замечает, что при строгом господстве правила о том, что за битого двух небитых дают, в языке нашем даже выработалось особое свойство, по которому можно выделать боевой глагол из каждого существительного имени:

"Ты что там уронил?" - спрашивает буфетчик.

"Стакан",- отвечает половой мальчик.

"Уж я те отстаканю!" - грозит буфетчик.

"Наегорьте-ка Антошке спину, мошеннику!" - приказывает артельный староста.

"Нутка, припонтийстим-ка его, братцы!" - и всем этот краткий, но энергический язык совершенно понятен.

Старинные буквари, и в особенности посвященный "пречестнейшему господину Симеону Полоцкому", были весьма подробны и снабжены тщательно вырезанными картинками; позднейшие были хуже и составлены менее рачительно, но зато к ним прилагалось наставление о писании писем. Этого рода наставления, называвшиеся письмовниками или формулярниками, были в большом ходу в XVII и XVIII вв. Вот, например, какие образцы начала писем из формулярника начала XVIII века сообщает А. Ф. Бычков: а) От вдовой матери сыну: "От пустынныя горлицы вдовства смиреннаго, закленныя голубицы, от смутныя утробы, от присныя твоея матери, от единородныя твоея родительницы, от теснаго ума и языка неутомительнаго, сыну моему - имрек". б) К учителю: "Крепкоумному смыслу и непоколебимому разуму, художеством от Бога почтенному, риторскаго и философскаго любомудрия до конца навыкшему, учителю моему - имрек". в) К возлюбленной: "Сладостной гортани словесем медоточным, красоте безмерной, привету нелицемерному, улыбанию и смеху полезному, взору веселому, лицу прекрасному, паче же в православии сияющей ластовице моей златообразной - имрек". В "Народных картинках" помещен огромный лист "Арифметики", сочиненный и выгравированный библиотекарем Киприяновым с учеником его Петровым в 1703 г., посвященный Петру I и царевичу Алексею Петровичу, составляющий большую библиографическую редкость. Известно, что Петр I очень хлопотал относительно обучения среднего класса арифметике и с этою целью учредил в мае 1714 года арифметические и геометрические школы для дворянских и приказных детей от 10 до 15 лет; школы эти приказано было открывать в архиерейских домах и в знатных монастырях, а обучающимся в оных давать по окончании обучения свидетельства, без чего, нетерпеливый в своем желании видеть свой народ знающим, Петр I запрещал им даже вступать в брак.

За букварями, как средством к познанию окружающего мира в физическом и политическом отношении, следовали различные космографии. Сведения, собранные в этих сборниках, чрезвычайно рельефно рисуют наивность взглядов старых русских людей на все, что находится за рубежом русской земли. В "Народных картинках" содержится подробное описание лицевой космографии, где, между прочим, королевство французское характеризуется тем, что "прежде крещены были от св. апостола Павла, ныне же заблудились; люди в нем воинские, храбрые, нанимаются биться по многим королевствам, зело неверны и в обетах своих не крепки, а пьют много"; про королевство агленское говорится, что они "немцы купеческие и богатые, пьют же много", причем, со слов старого некоего мудреца, им приписываются совершенно немыслимые блудные обычаи гостеприимства, а в королевстве польском усматривается, что люди в нем "величавы, но всяким слабостям покорны; вольность имеют великую, паче всех земель, кралей же имеют особно избранных и сих мало слушают, пьют же зело много..." В той же космографии и в различных картинках помещены известия о внеевропейских государствах, краткие и весьма своеобразные, например: "Мазическое царство девичье, а сходятся они с Ефиопами с году на год; мужской пол отдают Ефиопам в их землю, а женский пол оставляют". Далее, там же поминаются три острова; на одном из них живут "люди-великаны, главы у них песьи"; на другом - "людие, власы у них видом львовы, велицы и страшны зело, в удивление", а на третьем живут змеи, "лице у них девическое; до пупа человеки, а от пупа у них хобот змиев, крылати, а зовомы василиски". Затем упоминаются стеклянные горы, где живут "корбаты и змии", до которых доходил царь Александр Македонский и т. д.

Сведения о всеобщей истории, сообщаемые при старых картинках, были в этом же роде, но родная история глубоко интересовала приобретателя картинок, вникавшего сердцем в значение изображенных на них событий. "Знаменитое Мамаево побоище,- говорит Ровинский,- наряду с погромом 1812 года, глубоко врезалось в народную память, было описано множество раз, в разных редакциях и никогда не потеряет своего кровного интереса. Народ хорошо понимает, что это была не заурядная удельная резня из-за добычи или оскорбленного самолюбия, а битва народная, насмерть - за родную землю, за русскую свободу, за жен и детей, за все, что было русскому человеку и свято, и дорого; вот почему слово о Мамаевом побоище имеет для него такой глубокий интерес и почему на это событие сделана и самая громадная из всех народных картинок (почти трехаршинного размера), в четырех разных видах, с большим пространным текстом. Наши ученые обвиняют составителя слова о Мамаевом побоище в том, что он подражал в описаниях своих "Слову о полку Игореве" и притом не всегда удачно; отчасти это и правда: нет сомнения, что автору Мамаева сказания было хорошо известно "Слово о полку Игореве" и что это последнее в литературном отношении несравненно выше сказания о Мамаевом побоище, но для народа оно не представляет особого интереса ни по описанному в нем событию, ни по обилию поэтических хитросплетений, не всегда понятных для неграмотного люда. Мамаево побоище, напротив того, написано языком простым и понятным для народа; рассказ о событии в нем бесхитростный и полный интереса и верещагинской правды. Сколько раз случалось мне в былое время слышать чтение этого побоища в простонародьи; читает полуграмотный парень чуть не по складам: братцы, по-сто-им за землю рус-скую... ря-дом ле-жат кня-зья Бе-ло-зерские... у-бит... у-бит...- кажется, что тут за интерес в рассказе, а все как один, и старый и малый, навзрыд плачут..."

После "Мамаева побоища" картинки исторического содержания появляются при императрице Елизавете, победы которой над Пруссиею, очевидно, сильно заинтересовали народ, инстинктивно понимавший их возможное для будущего значение. Затем уже народный резец в большей или меньшей степени отзывался на все исторические события и дал, наконец, ее богатейшее собрание лубочных карикатур на Наполеона и на его поход 1812 года. Подробному разбору и описанию этих карикатур посвящена Ровинским целая глава в пятом томе его текста, представляющая чрезвычайно интересный и богатый по своим данным этюд об Отечественной войне, о главных ее деятелях, запечатлевшихся в народных воспоминаниях, о взятии и сожжении Москвы, о партизанах Фигнере, Сеславине и Денисе Давыдове. В этом этюде Ровинский живыми красками изображает взгляд народа на нашествие Наполеона и подвергает тонкому психологическому разбору настроение и чувства простого русского человека при известии о гибели Москвы, о поругании ее храмов. Глубокая любовь к родине слышится в горячих строках его.

Исторические события волновали народную жизнь лишь по временам - в картинках по поводу их отражались его взгляды на целость русской земли, на свойства и значение воинских подвигов и успехов, причем эти картинки были подчас, так сказать, подсказываемы внешними обстоятельствами, громом побед или радостью от прошедшей опасности, грозившей тому, что дорого и свято. Но вкусы народа, но его идеалы, его мечты и размах его фантазии сказывались не в исторических листах, а в картинках, иллюстрировавших жития, легенды, сказки и былины. Их значение огромно, ибо народ надо судить и понимать по его вкусам и идеалам, а не по изменчивым, часто созданным не зависящими от него обстоятельствами, нравам его, памятуя слова Монтескье: "le peuple est hоnnete dans ses gouts, sans l'etre dans ses moeurs" *(206).

Ровинский собрал и изучил множество картинок, относящихся именно к этому предмету. Почти два огромных тома и значительная часть "заключения" в пятом томе посвящены им этого рода картинкам. Опираясь на выводы А. Н. Пыпина и В. В. Стасова, он дает целое, сравнительно-историческое исследование о происхождении, приемах и образах произведений русского эпоса в сравнении с западным и восточным, характеризует животный эпос и народный взгляд на силы природы. В ряде картин и подробных к ним объяснений проходят русские богатыри, родные и заимствованные из иноземных повестей герои сказок, но почти все, однако, со своею повадкою и особенностями, в которых "русский дух и Русью пахнет"; проходит излюбленный русскими сказителями "Иванушка-дурачок", который очень и очень "себе на уме"; пролетают фантастические птицы - гарпия, с лицом человека и крыльями летучей мыши, райская птица Сирин, коей "глас в пении зело силен", и Алконост, которая "егда в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает, а кто поблизости ея будет, тот все в мире сем забудет..."; проезжает баба-яга на крокодиле, представленном наивным художником с людским лицом, обезьяньими лапами и пушистым хвостом.