Часть IV. Письмо Андрею

 

«Нас возвышающая правда»

Владислав Ходасевич

 

Андрюша, дорогой!

На земле весна. Западный ветер принес тепло и сырость… а март принес твой день рождения… На Ваганьковском кладбище лужи, под лужами – лед. Осторожно двигаюсь по льду, разгребая ногами воду в такт ритмично повторяемому слову – кладбище, кладбище, кладбище, кладбище… Корень слова – «клад» – решаю я, проходя мимо давно знакомых, покрытых серым дырчатым снегом могил. «Кладбище, кладбище, кладбище…» – опять вертится в голове в такт мелким шажкам по льду (только бы не упасть!)… Вот что это – клад бытия сущий – кладбище! Сущий клад бытия потому, что смерти нет, потому, что только тут начинается жизнь тех, кто ушел, и резко меняется жизнь тех, кто остался, – при одном «маленьком» условии – если тех, кого разлучила смерть, Бог наделил Любовью.

Андрюша, дорогой, бессознательно ускоряю шаг, только увижу памятник и дерево, стерегущее его. В твой день рождения, 8 марта, все на месте – стоит Лена Ракушина, который год, который год… Нина… они разбирают цветы, ставят их в вазы… У памятника горят свечи, лежат конфеты, стоит маленькая бутылочка коньячка… вот и ты запел свою песню – пришел твой молодой поклонник Андрей с магнитофоном. Стою перед могилой – на мраморной стеле уже выбито имя – Мария Миронова… Стою, как стояла всегда она перед тобой – молча, сосредоточенно, руки по швам, смотрю в одну точку… долго, долго…

Кладбищенский поэт Потоцкий развесил на противоположной могильной ограде свои стихи, из‑под мохнатой рыжей шапки горят голубые, одержимые рифмой глаза, возле него потертая сумка, набитая сборниками его стихов… как всегда, он улыбается, подписывает новую книгу, протягивает мне, что‑то заговорщицки шепчет о любви, которая мучит и возносит его одновременно, подходят люди с цветами, их много… они идут к тебе, Андрюша, к Марии Владимировне, мы все стоим кучкой, близкие, объединенные любовью к тебе, к вам… Потоцкий, вытянув руку, читает:

 

 

А что случилось с белым светом

И почему он мне не мил?

Я стал немыслимым поэтом:

Стихи читаю у могил.

 

Здесь люди глубже ощущают

Глазурной рифмы изразец

И светлой грустью очищают

Часовенки своих сердец.

 

Потоцкий, одержимый рыцарь, кладбищенский поэт, продолжает вдохновенно «зажигать строчек свечи пред алтарями наших душ». Улыбаются, плачут, здороваются, говорят о своих заботах, о простых вещах… И все, Андрюша, перед тобой и перед Марией Владимировной едины в своей любви. Потом церковь – записки «о упокоении», и только за воротами кладбища рассеивается это вдруг нахлынувшее чувство единения, общности, любви и какого‑то бессознательного сиротства без вас.

 

Мне предложили написать книгу. Я пишу книгу. Я написала книгу! О нас с тобой, о нашей любви – бурной, нежной, странной, беспощадной, плодотворной, мученической и в конце концов благодатной. О маме, Марии Владимировне, любимой мной «как сорок тысяч братьев»… О благородном и умном отце – Александре Семеновиче и о многих, кто окружал нас или «кружил над нами» в те далекие счастливые и несчастливые годы нашей жизни. Ты ведь хотел, чтобы я написала эту книгу, ты так хотел! И судьба распорядилась. Андрюша… она вышла! В последних числах июля 1999 года! Издатель Игорь Захаров назвал ее «Андрей Миронов и я».

Я чувствую, как ты улыбаешься и иронично посмеиваешься, предчувствуя экзальтированную, порой недобрую и бешеную реакцию читателей и обескураженных читательниц, непосредственно и трогательно восклицающих: «Он мой! А как же я?» Но вернемся в июль 1999 года.

 

Москва. Африканское лето. Зной. Бездождье. Сижу в своей квартире в купальнике – жара. Плавится асфальт, плавятся свечи в подсвечниках, плавятся мозги. Тупо смотрю телевизор в ожидании выхода книги. Изнурительные отсрочки – завтра привезут книгу из типографии… нет, послезавтра… позвоните в понедельник… теперь в пятницу… ой, вы знаете, жара, краска течет, опять в понедельник… может быть, в среду. Китайская пытка, медленная казнь ожиданием. Вентилятор создает иллюзию прибрежного ветра, на ковре – дуршлаги с черешней, абрикосами, в душе – отчаяние. Вот уже 19 июля – телевизор, Останкино… Боже мой! День рождения Шармёра, заглатывая абрикос, думаю я. Сидит именинник Ширвиндт на сцене… с трубкой. Трубка – обязательное приложение к «Маске», как прозвала его Мария Владимировна, «маске», которая скрывает его сущность уже несколько десятилетий. Ему бы в «Маскарад» Лермонтова, химичить с мороженым на балу.

Итак, трубка с «маской» на сцене зыркают по лицам зрительного зала. Настороженность в этих нерыцарских атрибутах: а вдруг провокационный вопрос? Вот и он.

– Скажите, а вы считаете себя красивым? – спрашивает юркая девица из зала.

– Я считаю себя умным! – не отрицая красоту, заметила трубка с «маской».

«Ой, ой, ой», – подумала я, вынимая изо рта косточку лопнувшей во рту черешни. «Не говори „стою“, а то упадешь», – написано в Святом писании. А потом шутки‑мутки, и вскользь, проверяя общество на память сердца, – «Высоцкий с Мироновым», – вставляет он в совсем ничего не значащее предложение два имени… И настороженно ждет реакции… Ни‑ка‑кой. Вопросов не задают. Ни про Высоцкого, ни, главное, про Миронова! Забыли! Мать умерла, и теперь вспоминать о нем ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах – некому. «Значит, можно жить. Я есть здесь, на сцене. Живой». И не только на сцене, он везде: у Патриарха, в синагоге, у Жириновского, у Говорухина, в Доме актера, в Доме кино. Проверка прошла удачно, а творческий вечер в «Останкино» – очень серо. Он еще не знает, что бумеранг уже запущен и летит! Он еще не знает, что через полтора года, движимый задетой совестью, на бархатном глазу совершит в театре «бархатную» революцию, сядет в кресло главного режиссера и будет пытаться ретушировать свой имидж, так внезапно прилюдно размазанный правдой, написанной о нем в романе.

Глядя в окно и не видя ничего, кроме обложки своей книги, доедая абрикосы и черешню, шепчу: «Скоро, Андрюша, скоро…» Звонок по телефону, из Щелыкова: «Таня, приезжай скорей… у нас в поместье жгут дома!» И, не дождавшись выхода своего романа, «лечу» на костромскую землю влиять на несчастных русских людей, одержимых пироманией, чтоб не сожгли всю деревню.

7 августа (судьбоносный месяц) пробираюсь сквозь чащу дикого леса из своей деревни Сергееве в Щелыково – «Дом творчества артистов». Галя из издательства приехала в этот день отдыхать на две недели, разыскиваю ее… Стоим посреди дороги, она говорит: «Книга вышла, ее мгновенно смели с прилавков, в „МК“ напечатана рецензия о том, что твоя книга произвела эффект разорвавшейся бомбы… Да вот сегодня утром, когда я оформлялась в номер, достала книгу – рядом стояла артистка вашего театра… театра Сатиры… Увидела… и как вырвет у меня эту книгу, и убежала».

Наконец в руках у меня оказывается «Андрей Миронов и я». Это концентрат, сгусток моей крови, моей души, сердца, моей мысли. Свершилось! Смотрю на эту щемящую мечту моей жизни – в ногах появляется слабость, попытка улыбки выдает внезапно выскользнувшее из тьмы сознания на свет разочарование. Быстро ухожу, чувствую, как во мне киснет кровь и на сцену моей жизни выходит опустошение. Лежит она в доме, на деревянном столе, я к ней даже не притрагиваюсь – синдром усталости, лютой усталости от всего вновь пережитого. От всего вновь пережитого вздрагивает сердце, от неустанной работы болит рука.

Из щелыковской церкви приходят в гости батюшка – молодой отец Евгений, с ним матушка.

– Ах! – увидела матушка книгу. – Андрей Миронов! А я думала… что все уже его забыли.

 

Москва. 16 августа. День твоей памяти, Андрюша… Древние говорят, что день памяти важнее дня рождения. Иду на кладбище. Издалека уже вижу толпу людей, цветы, клен над могилой, кладбищенский поэт Потоцкий уже в экстазе. Он читает:

 

Он умер на сцене.

Не вынесло сердце

Актерского счастья накал.

В нем роли звучали магическим скерцо…

 

Подхожу. Со всеми здороваюсь, с горечью смотрю на памятник – воры ободрали бронзовые решетки, мраморные стелы качаются, как будто причитают после надругательства над ними. И вдруг медленно и осторожно на меня надвигается толпа молодых людей и барышень. Из невидимых мест – сумок, курток, невесть откуда – у них в руках появляется «Андрей Миронов и я».

– Подпишите!

– И мне, пожалуйста!

– И мне! И мне! И мне! – просят они… Кто‑то протягивает клочок бумажки: – Извините, мне больше не на чем!

Руки, руки, авторучки, книги, лица и слова: «Спасибо! Спасибо вам за Него, за них за всех… спасибо за книгу!»

Вот почти бежит Маша Миронова, твоя дочь, Андрюша, с розами. Обнимает меня: «Я приехала из Калуги, со съемок, чтобы положить папе цветы».

– Маша, – произношу я, показываю ей книгу и продолжаю, – я написала книгу о папе, прочти, в любом случае позвони, даже если тебе совсем не понравится!

– Конечно, обязательно, Танечка, – улыбаясь, говорит она, и мы прощаемся, как оказалось – навсегда. Но об этом позже.

Проходит неделя, и накатывает «девятый вал» мнений, высказываний, воплей негодования, криков восторга приблизительно такого содержания: «Он бил ее, а любил больше двух своих жен!», «Она его вымазала грязью», «Это не стриптиз – она содрала с себя кожу!», «В царстве лжи написать правду это – подвиг!», «Вы Егорова? Та, которая написала книгу? Я мильон лет не читал ничего подобного… я рыдал, поверьте!», «Скандал! Скандал! Под суд ее! Не избежать суда!», «Таня, так ни Хемингуэй, ни Тургенев не выпускались, как ты!», «Это гимн любви!», «Это памятник Андрею! Мы все умрем, а книга останется!», «Там все вранье, она все врет!», «Там все правда с первой страницы до последней!», «Я была свидетельницей всей их жизни!»…

«Да‑а, – думаю я, – внезапность – дезинфекция от тления».

После всех телефонных звонков, бурных сообщений по радио и телевидению «случайно» натыкаюсь на книгу. Открываю наугад – Вл. Ходасевич об Андрее Белом: «Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой потому, что нет ничего выше истины. Пушкинскому „возвышающему обману“ хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует более трудного: полноты понимания».

Как кстати поддержал меня Ходасевич – «нас возвышающая правда». Телефонный звонок, снимаю трубку: «Танька… это Люда Максакова… я в Ницце… однако, какая же ты… за целый год не обмолвилась, о чем пишешь… я так взволнована… плакала… читала в самолете не отрываясь… вся наша молодость и вся наша жизнь! Поздравляю!»

– Алло, это с телевидения, у нас открывается рубрика «Мир женщины» – передача Валентины Пимановой, нас ваша книга ошеломила. Мы хотим открыть «Мир женщины» вашей передачей…

– Алло, это из «Новой газеты», мы хотим взять у вас интервью… когда вам удобно? Хорошо, в понедельник.

Зачем я согласилась? Какое интервью? Я не умею давать интервью.

– Алло, здравствуйте, это из журнала «Караван историй»… мы хотим сделать о вас материал, поснимать, взять интервью…

Опять интервью! Как же я дам интервью, когда я не умею… Подумаешь, не умею, что там уметь! Мне вопрос, я – ответ. В результате не сплю ночами, готовлю ответы на еще не заданные мне вопросы. А тут жизнь подсказала и другой ход. Встретила случайно известного сценариста, он меня с раздражением спрашивает: «Зачем вы написали эту книгу?» – «А зачем вы пишете свои сценарии?» Так что можно на вопрос очень внятно ответить вопросом.

В метро на меня прицелилась газета «Комсомольская правда» с убийственным заглавием на первой полосе – «Андрей Миронов бил любовницу, но все равно любил ее больше своих жен. Так утверждает в своей скандальной книге актриса Татьяна Егорова».

Открываю газету – одна полоса занята интервью с Екатериной Градовой под названием: «Миронов был тонкий, наивный странник». Конечно, это заказная статья, понимаю я. Дальше следует лживый журналистский трафарет, присосавшийся почти ко всем интервью почти во всех газетах: «Почему вы от всех прячетесь, почему вы не даете интервью?» Несколько слов о тебе, Анд‑рюша, а остальное – о любви… Не ее любви к кому‑либо, но любви к ней: народа – как к радистке Кэт, любви ее теперешнего мужа и очень много о любви к ней бывшего генсека Леонида Брежнева.

«Она облила его грязью, – высказывается Градова, – а он был тонкий, наивный странник…»

Конечно, для нее ты был наивным – как ловко она тебя провела, и странником тоже она тебя сделала. Помнишь? Осень 1973 года. Сентябрь. День рождения Георгия Менглета в Доме архитекторов в Гранатном переулке. У всех на глазах «милая голубоглазая радистка Кэт» в истерике хлопала по лицу тебя – тонкого, наивного странника. Агрессия и неистовая злоба никак, уже столько лет, не могут преобразиться в смирение у такой религиозной и «верующей» прихожанки церкви. Недаром Мария Владимировна всегда повторяла: «Утреню и обедню прослушают, а после обедни ближнего скушают». И с горечью вспоминала, как после развода в доме Кати появилась собака, которую она назвала Мирон и била ногами.

На другой полосе крупными буквами: «А меня он бил просто наотмашь». Это, конечно, журналистская беспардонная самодеятельность, в моей книге такого текста нет, а то, что мы дрались, – это действительно было и описано. Но у словца – два конца, за какой хочешь, за такой и потянешь. Одно дело – лупить по лицу в бессилии, чтобы оскорбить, отомстить, а другое – драться от избытка молодости, темперамента и любви.

Рядом, на соседней странице, – о моей книге: «Книга Татьяны Егоровой взорвалась среди августовского театрального затишья наподобие маленькой атомной бомбы… Имя Егоровой сегодня считается в театре табу… от знакомства с актрисой открещиваются кто как может. Не отрицают лишь одного – у Татьяны Егоровой был действительно сложный роман с Андреем Мироновым, который длился с 1966 года и до последних минут жизни актера – он умер в Риге у нее на руках».

И на прощание с Катей Градовой хочется вспомнить один эпизод. Уже нет Марии Владимировны. Мы с Машей Мироновой вдвоем под ручку скользим по льду Ваганьковского кладбища. 8 марта. Холодно. Ветер. И опять ее браню за то, что она без платка, может простудиться, снимаю с шеи шарф и закутываю ей голову. Постояли у могилы, подали в церкви записки о упокоении, и Маша предлагает – поедемте ко мне. Я очень настойчиво спрашиваю – а дома кто‑нибудь есть, имея в виду ее маму, с которой мне не хотелось бы встречаться. «Нет, Танечка, никого нет, кроме маленького Андрюши и няни». И мы едем. Дверь открывает… Градова. Мы садимся за стол, выпиваем с Машей по 30 граммов водки со свежим огурцом… за них… как всегда делали с Марией Владимировной: «Царствие им небесное!» Катя отказывается и, как из плохого фильма, фальшиво произносит: «Я лучше за них помолюсь». Где‑то в других сферах слышится голос режиссера: «Стоп! Переснять! Неправда!»

И тут вдруг начинается правда…

– Танюш, ты понимаешь, какой ужас, – говорит Катя, – вышла книга, заказанная Голубкиной… что она там обо мне наговорила… и о тебе тоже… Ты не читала?

– Нет, не читала.

– Называется «Биография Миронова». Она там меня такой грязью облила… Я хожу и везде эти книги скупаю.

И показала мне на огромные склады книг у стены.

– Это бесполезно, – сказала я, – ты скупишь весь тираж – выйдет другой. – И добавила:

– Я тоже пишу книгу сейчас… Надеюсь, это будет бестселлер. Там я пишу всю правду. И о себе тоже. До свидания.

Купила «Биографию Миронова», прочла надиктованную Голубкиной книгу. Это ее реакция и оправдание на замечательную книгу Ольги Аросевой, в которой та пишет, что Андрей был очень несчастный человек и что два его брака – это просто фикция. В книге Голубкиной красочно написано о том, как он разбил мне нос, и образ Кати Градовой далеко не лицеприятен, с подробностями ее личной жизни и случайного брака. Так что эту тему начала не я. Книга написана скучно и не имела никакого успеха. Так что, милые обиженные жены, прочтите, не поленитесь, бесчисленное множество своих бездарных публикаций о себе, о «династиях», о сверходаренном Андрее Миронове и послушайте себя, когда вы говорите: «Я не из тех женщин, которые зарабатывают себе славу на великих мужьях» (Градова) или «Мы никогда не любили друг друга… просто решили создать семью» (Голубкина). А главное – пойти к врачу‑эндокринологу, видать, эндокринная система не в порядке. Она‑то и путает добро со злом. И мозг, которому полагается всем управлять и во всем разбираться, постепенно принимает форму желудка…

 

Начинается совершенно новая жизнь. В моей квартире постоянно софиты, операторы, режиссеры, корреспонденты, фотокоры, как они себя называют. Утонченная и трепетная Валентина Пиманова приходит всегда с хризантемами, с улыбкой, с умной точностью во всех действиях – передачей обо мне начинается ее новая рубрика на телевидении «Мир женщины». Другие приходят с георгинами – все цветы из книги, и на вопрос – что бы вы хотели изменить в своей жизни – я неизменно отвечаю: я бы попросила Бога отменить смерть Андрея.

– Алло, – слышу незнакомый голос. – А вы не подумали, что могли обидеть Ларису Голубкину?

– Бог не в силе, а в правде. И если моя книга задевает совесть, в этом ее ценность.

 

Вот молодая корреспондентка, опять из «Комсомольской правды». Теперь она хочет взять интервью у меня. Меланхоличным, низким, безразличным голосом спрашивает: а какой он был мужчина? И не боюсь ли я физической расправы?

Наконец выходит интервью в «Комсомолке». Как обычно, лживый трафарет: «Татьяна Егорова скрылась от всех, но для нашей газеты сделала исключение».

Ни от кого я не скрывалась и исключений для газеты не делала!

Дальше комплимент: «Первое, в чем я убедилась, – она и сегодня очень хороша. Стильная, с модной стрижкой, громадными глазами». Ниже – интервью. На этой же полосе – отзывы читателей. Ольга Аросева: «Я ничего не читала, ничего не знаю. Таня Егорова? Не помню такую актрису».

А я помню вас, Ольга Александровна, помню нашу дружбу, веселые финские бани на гастролях в Ленинграде, прогулки по льду Финского залива, далеко‑далеко… березовый сок, вашу незабвенную собаку Чапочку, которая, может быть, и спасла вас своей любовью в страшные для вас годы плучековских репрессий. Как узок был в то время круг людей, которые любили и ценили вас!

Рядом рецензия Валентины Титовой, известной актрисы: «Я считаю, что Таня Егорова сделала главное дело своей жизни. Она поставила монумент замечательному актеру Андрею Миронову. То, что Таня написала об Андрее, не мог написать никто. Ни одна женщина, которая общалась с этим актером, не смогла бы так полно описать, скольких же трудов стоит „то легкое, изящное прикосновение Бога“. Она показала яркий кусок из жизни, когда люди, которые сейчас – кумиры миллионов, были еще молодыми и только формировались как личности. Конечно, кому‑то это может не понравиться. Кто‑то считал, что он – другой человек. Что делать? Со стороны мы выглядим иначе! Но ведь никто не предъявляет претензии к Булгакову, хотя то, что он написал когда‑то, тоже не всем нравилось».

То, что сказала Валентина Титова, еще не вся правда – против Булгакова и его творчества было написано 297 пасквилей. Немало для гениального русского писателя. Так что, Андрюша, я не перестаю повторять твою фразу: «В нашей стране, чтобы жить, – надо умереть».

Мнения диаметрально противоположные, а это значит – успех! Наш с тобой успех, Андрюша. Мы опять вместе, и публика нас любит.

Страна живет своей жизнью, пережила две революции – не один десяток смен правительства, как в калейдоскопе менялись лица премьеров. У нас новый президент, а на площади Маяковского все по‑прежнему. Как у Высоцкого: «…а на кладбище все спокойненько!» Уже несколько десятилетий подряд сезон открывается 4 сентября, в день рождения главного режиссера Плучека. Это уже принудительное жертвоприношение – с пустыми руками в этот день не придешь… и принудительное падение – кто физически на коленочках поползет поздравить, лобызнуть ручку, кто психологически, нравственно упадет, восклицая в экстазе – поздравляем! Как вы хорошо выглядите! Нет, подумать только – юноша! А ум‑то какой светлый! Ой, лучший режиссер мира! Вам только ставить, ставить и ставить… грелки, клизмы… ой, извините, спектакли! И, отвернувшись, в сердцах шепнет – чтоб ты сдох!

Но это обычное явление не только для человека театра, вообще для русского человека. «Чтоб ты сдох!» – это как утренняя или вечерняя молитва. 75 лет не прошли бесследно – за что боролись, на то и напоролись!

Итак, театр. У кого‑то праздник: «Ну‑у‑у‑у Егорова!» У кого‑то горе: «Вот сволочь, ссс‑у‑ука!» И почти все уязвлены. Наша любовь вновь вернулась в театр и мешает им жить. Наступил самый интересный момент – персонажи книги заговорили.

Вот на экране телевизора сам Ширвиндт—Щармёр. Ему задают вопрос: вы читали книгу Егоровой «Андрей Миронов и я»?

– Нет, не читал, – стараясь скрыть истерику, быстренько смахивая тему, отвечает Ширвиндт. – Там все вранье. Не читайте эту книгу. Это плохая книга. Есть другие, получше… чего там читать!

Я очень хорошо знаю Шуру, видать, мои страницы очень сильно задели его совесть и произвели тротиловый взрыв в области самолюбия. Иначе со свойственным ему юмором он бы ответил: «Читал! Страницы, написанные обо мне, заучиваю наизусть». Он опять ощутил себя твоим конкурентом, Андрюша, и, видимо, чтобы поддержать свой имидж после твоего неожиданного выхода на «сцену жизни», пригласил на открытие сезона тучу своих друзей: Магистра – Захарова, известных писателей‑юмористов, критиков – как оправдание своих поступков.

Плучеку книгу читать не дают, говорят – жалеют. Он с женой в санатории «Сосны», И вдруг звонки, непрекращающиеся звонки! Таня! Плучек с Зинкой книгу прочитали… Кто‑то из театра вместе с почтой послал ему в «Сосны» запечатанный экземпляр твоей книги! И все места о нем подчеркнул карандашом! Тань, это не ты?

– Нет уж, – отвечаю я, – достаточно с меня того, что я пишу, а уж отсылать – на совести театра. И я вообще за ним не слежу и не знаю, где он. По законам юриспруденции, это сделал тот, кому выгодно.

 

Пока один из «героев» романа – Чек читает в «Соснах» книгу, я у себя дома накрываю на стол. Жду важных гостей. Приходят две антикварные барышни – антикварные в смысле «ценность в редкости». Это Лена Ракушина и Нина. Твои подруги, поклонницы, твои верные. Приносят рябиновую водку, в память о той рябиновой, которая всегда украшала стол в доме Марии Владимировны, и открытку. На обложке написано – «Ну, вы, блин, даете!» – а внутри стихи на ритм последних куплетов «Фигаро» с эпиграфом.

«Каждый получает то, что ему полагается» – Бомарше.

 

Слух прошел, что Таня – бяка

Книгу выпустила в свет.

Как дворовые собаки, стали лаять все в ответ.

 

Знаем, будет шум и драка,

Даже Плучек – старый пес

Ног от бомбы не унес.

Все, кто на перо попали, – все вздыхают тяжело:

Правду все о них узнали,

Скрыть хотели – не прошло!

 

Пусть Сатира всему свету

Кажет святость, простоту,

Прочитайте книгу эту – отойдете за версту.

 

В театре есть закон могучий, кто премьер,

А кто статист.

Здесь нужны везенье, случай,

Лишь Андрей навек Артист.

И для каждой строчки жгучей

Невозможны тлен и прах,

Книга проживет в веках!

 

– Таня, мы под таким впечатлением, – говорят они. – Третьего дня ездили на дачу, в Пахру… там такое запустение… упал забор… живут бомжи… поломанные деревья… Тихо пробрались к даче, сели в кресло на открытой веранде, скрипели сосны, мы плакали… Таня, после вас с Марией Владимировной там остались только звуки… Все вспоминали, вспоминали… просидели до темноты.

Вот видишь, Андрюша, как говорил мудрый Бомарше твоими устами, время – лучший судья.

Мы страстно обсуждаем книгу, мнение Лены и Нины для меня очень важно.

– Андрей Александрович получился у вас такой мученический, каким его никто не знал… такой лиричный… и очень разный… Видишь его живым. А Мария Владимировна…

– Не понравилась? – спрашиваю я.

– Не то что не понравилась… уж очень откровенно… но ведь она такая и была, а чуть‑чуть ее подлакировать – не она! И не получился бы такой образ. Она мощная в этой книге.

– Я много думала об этом, когда писала. Тут ее образ в развитии, она прожила почти сто лет, век, и какими разными гранями поворачивалась… Я была ошеломлена, как она менялась, как развивался ее дух, как начинало парить ее сознание… недаром в Писании сказано – только скорбями мы приходим к Богу и только через скорби рождается наш дух. Да она была такая сильная и смелая, такая самобытная, что не нуждалась в лакировке. Ну что, за Андрюшу, за Марию Владимировну!

– Вы ему памятник поставили, – говорит Лена. Звонок по телефону.

– Здравствуйте, я Садальский. Вы не могли бы сегодня прийти? Час будете в эфире… Расскажете о вашей книге.

Я соглашаюсь. Я не знаю, кто такой Садальский, и подумала, что это телевидение. Навела марафет и в 6 часов пришла на Калининский проспект. Когда вошла в студию, то поняла, что это не телевидение, а радио под названием «Роке». Садальский оказался Скандальским, заявив мне, что книгу мою он не читал. И начал звонить по телефону артистам театра Сатиры. Все было заранее подстроено. Он меня подставил, я попала в ловушку. Но это была дуэль! Артистка Корниенко – Акробатка не говорила, а рычала, как злая собака: как я смела такое написать! Какие только мерзости и гадости не неслись в мой адрес! Я чувствовала, что Садальскому важно было угодить Акробатке, уж из каких соображений, это знают только они вдвоем. Но меня голыми руками не взять, и я несъедобная… У меня нет абсолютного слуха, но целый час в эфире я отстреливалась от стаи «товарищей» с такими знакомыми мне по театру голосами. Я твердо держала удар, для всех нашла ответ, и в награду за стойкость получила последний телефонный звонок, который Садальский, потеряв бдительность, не проконтролировал:

– Таня, – раздался глухой голос молодого человека. – Я – детский писатель… Не слушайте все эти гадости, не слушайте никого – вы написали гениальный роман!

На этом передача окончилась. Садальский сказал, что у него никогда не было и не будет такого классного эфира. Мы вышли на улицу, было уже темно, холодно. Он пригласил меня в кафе, которое находилось в пяти метрах от нас. Я согласилась. Мы сели за один‑единственный стол на улице, в темноте кто‑то принес нам по ледяной рюмке водки… Мы тянули эту водку медленно, как ликер, и я чувствовала, как расслабляются сжатые в комок нервы.

«Я победила!» – отчеканилось в моем сознании, а вслух произнесла:

– Вы меня подставили… Это нехорошо… непорядочно.

На этом эксперимент Садальского закончился. Я благодарна ему за испытание, которое с блеском выдержала.

 

Дорогой Андрюша, мы с тобой опять вместе, опять шумим, только уже не на страницах жизни, а на страницах книги. Шумим, да как!

Мой дом переполнен. На кухне, углубившись в неведомую мне жизнь компьютера, работает Таня Филиппова из «Каравана историй», в большой комнате каверзные вопросы задает мне Майя Мамедова из газеты «Труд». Я попеременно бегаю из комнаты в кухню, за мной бегает фотокор Боря, чтоб запечатлеть редкий момент выражения моего лица. Выходит газета «Труд» с названием «Если на меня подадут в суд – я буду только рада». И предисловие – «вышла книга Егоровой с шокирующими подробностями… описывает богемные нравы, царившие в театре… разразился скандал, которого здесь еще не знали… от „бунтарки“ многие открещиваются… Лариса Голубкина, вдова Миронова, заметила: „Татьяна Егорова? Что‑то не припомню такую. Впрочем, у Андрюши было столько женщин, что если бы каждая написала книгу, то собралась бы „Библиотека всемирной литературы“. А оказалось, была одна“.

В книге «Андрей Миронов глазами друзей» собрались воспоминания большинства близких ему людей. Удивительно, что круг моих сегодняшних оппонентов очерчен оглавлением этого издания. Никто из них ни слова не упоминает ни о количестве женщин, ни о «библиотеке всемирной литературы», я только помню, что в наше время заработать эту «библиотеку» было очень сложно, а у Андрея она была – такого числа любящих его, актера, женщин не имел ни один мужчина Советского Союза. Они верны ему по сей день, о чем искренне пишут мне в своих письмах.

Как нужно не любить человека, чтобы порочить его низкой подменой его личной жизни – жизнью на экране! Как все «друзья и близкие» визжат: «Не было этого!» – сознательно пытаясь лишить тебя, Андрюша, чувства, которое они‑то и в глаза не видели и слыхом не слыхивали.

Конечно, Лариса Ивановна, милая Певунья, в газете, с экрана можно сказать все, даже то, что вы сказали 9 марта 2000 года в своей юбилейной передаче: «12 августа ему стало плохо, а 14‑го он умер». Этой оговоркой вы высекли себя, как унтер‑офицерская вдова. Андрюша умер 16 августа, и это известно всей стране. И любящий его человек никогда не может ошибиться.

Михаил Рощин, замечательный драматург, пьеса которого шла в театре Сатиры, все сетовал:

– Компромиссы, компромиссы… Как ему нравилось играть Пашу‑интеллигента в моей пьесе «Ремонт». Андрей начинал спектакль монологом: «Надо что‑то менять. Все время делаешь не то, что хочешь». Он говорил это всегда так лично, что зал замирал и думал: «Миронов говорит про себя». Он и говорил про себя. Уж Миронов! Казалось бы! Кто бы говорил… Любые роли, пьесы, режиссеры, заграницы… И тем не менее… я не ошибаюсь – это была проклятая нереализация всех наших сил и стремлений, подмена истинного и драгоценного фальшивым и дешевым. Не было полноты осуществления себя. Компромиссы, компромиссы, отступы и при этом улыбка, все о'кей! Я давно это понял, – произнес Миша.

Несутся вопли со страниц газет: «Зачем вы разрушили кумиров? Как вы могли так написать о родном коллективе?»

У меня нет родных, тем более коллективов! Боже мой! Какие незрелые люди, какой инфантильный ум, какое подавленное сознание – не жизнь, а кукольный театр! А подо всем этим – крик задавленной души: не надо нам разрушать привычное! Мы боимся, мы не умеем по‑другому думать и не знаем, как после этого жить. Нет‑нет, лучше во лжи! В страхе! Так спокойнее! Поспим немножко, посмотрим на мир чужими снами, а потом умрем, так и не проснувшись.

Как интересно получается. Я писала правду о нашей любви, а реакция – испуг. Чего они испугались? Я пыталась разгадать этот психологический феномен. Тот не читал, эти не знают, те отказываются читать…

Есть мудрый анекдот – на Красной площади военный парад. Сидит Наполеон и его генералы. Генералы смотрят парад, а Наполеон читает газету «Правда»:

– Сир! – обращается Мюрат к Наполеону. – Нам бы одну такую дивизию, и мы бы никогда не проиграли битву при Ватерлоо.

– Вы глупы, генерал, нам бы одну такую газету, и мир никогда бы не узнал о нашем поражении!

Правда – страшная сила – она‑то и пугает моих оппонентов. Как удобно было жить всем «близким» без этой правды!

Звонок, которого я даже и не ждала. Это выдающиеся люди – Борис Александрович Зингерман, специалист по западной литературе, и жена его Елена Ильинична – переводчица. Андрей глубоко чтил эту пару.

– Таня! – кричат они в трубку. – Мы рыдали… это гимн любви! Это сплошная поэзия!

– А театр? – робко спрашиваю я.

– Театр? Мало еще написала про этот театр!

От таких людей – это высшая похвала. Мне стыдно – я так и не навестила своих друзей. Бориса Зингермана уже нет, но у меня, как печать на сердце, осталась подаренная им книга с надписью «Дорогой Танечке – восьмому чуду света. С лучшими пожеланиями и давней привязанностью». Как ты любил повторять, Андрюша: «Незаменимые все на кладбище»! Заменить, дорогой Борис Александрович, вас некем.

Телефонный звонок.

– Таня, здравствуйте! Это Ивлев, Дима Ивлев… Я прочел вашу книгу… она такая пронзительная… несколько дней не могу прийти в себя… Вчера какая‑то сила понесла меня к Спасо‑хаусу, и я весь вечер бродил по «кружку» и по вашим местам из книги.

 

После смерти Марии Владимировны, весной 1998 года, вышел второй тираж книги «Глазами друзей», куда сразу не вошли, а влетели статьи двух новых авторов, которые при жизни Марии Владимировны и только по ее воле были преданы остракизму. Это Плучек и Голубкина. У Марии Владимировны был свой счет с ними за своего сына. И будь она жива, никогда этим статьям в сборнике не бывать! Об этом прекрасно знал составитель этой книги Борис Поюровский. Но плевать он хотел на волю покойной. При встрече с ним задаю вопрос:

– Как же вы осмелились вставить эти статьи в новое издание? И ведь сразу после смерти Марии Владимировны? Вы нарушили волю покойной!

Без всякого выражения на лице он мне бросает сакраментальную фразу:

– Но ведь она же умерла!

Какой цинизм! В 2 часа пить чай у Марии Владимировны в доме, в 5 часов пересказывать содержание разговора Плучеку, 13 ноября со скорбным выражением стоять у гроба, 14‑го с облегчением принести в редакцию две статьи, вопреки воле матери Андрея.

Сентябрь… Еще тепло. Иду по Брюсовскому переулку и фантастическим способом вдруг оказываюсь в машине. Там какие‑то люди, за рулем Наталья Селезнева – Пепита.

– Тань, – говорит она, подъезжая к подъезду своего дома, – мать очень хочет тебя видеть.

Входим в квартиру.

В светлой комнате в шелковом халате сидит седовласая Елена Семеновна, персонаж моей книги – Заратустра. На стенах висят ее портреты в молодости, на маленьком столике – ваза с фруктами, орехами… «Заратустра» хитро улыбается.

– Ты хорошо выглядишь, Танюля… с таким удовольствием прочла твою книгу… у тебя такой талант… ведь я все помню, девчонки… и твой роман с Андреем. Все правда, все на моих глазах… ешь фрукты. Я попросила мне купить 20 твоих книг, вот они стоят. Всем, кто ко мне приходит – а у меня бывает очень много людей, – я дарю твою книгу с надписью: «На добрую память от Заратустры». – И, тихо посмеиваясь, продолжает:

– Многим приходится заглянуть в словарь, чтобы узнать, кто это – Заратустра.

Мудрая Елена Семеновна в свои 87 лет в центре литературной, политической жизни страны, поэтому она так хороша в свои годы. У нее живая душа, яркий ум, она радуется каждому дню своей жизни.

 

Письмо из Америки! Кто бы мог подумать! От Ады Зельман, жены Гены Зельмана, любимого администратора театра Сатиры. Она пишет: «Мы с Катей (дочь Гены) читали и плакали. Я все это про вас с Андреем в принципе знала от Генки, но все равно сердце болело. Спасибо тебе за добрые слова о Гене. Я очень хорошо понимаю твои чувства, так как знаю, что такое любить и страдать.

Спасибо тебе за то, что ты разворотила этот гадюшник! Я всегда знала, что ты талантливый человек, а сейчас я просто в восторге от твоей книги, от того, каким языком она написана. Мы уехали в 1988 году. Катя родила трех сыновей. Старшего зовут Гена, и он очень похож на своего деда.

P.S. Танечка, еще раз спасибо тебе за книгу, здоровья тебе и счастья в жизни. К сожалению, этот театр погубил не одну жизнь.

Целую, Ада, Катя»

Ровно через год, осенью 2000 года, в Нью‑Йорке в концертном зале «Националь», где состоится мое выступление, воочию увижу и обниму Аду и Катю.

 

9 сентября 1999 года. Иду в Министерство культуры к замминистра культуры Дементьевой Наталье Леонидовне. Уж скоро два года как умерла Мария Владимировна, оставив свою квартиру театральному музею имени Бахрушина. Это была ее последняя воля. Время утекает, а музей все не открывается.

– Наталья Леонидовна, я свое дело сделала – поставила им памятник, – протягиваю ей книгу.

– Спасибо, обязательно прочту.

– Наталья Леонидовна, я к вам по очень важном