Октября

 

Был прекрасный вечер, воздух чистый, а холмы голубые, фиолетовые и темно‑пурпурные; рисовые поля получили достаточно воды, они были окрашены в разные оттенки зелёного, от светлого к металлическому и к тёмному, мерцающему зелёному цвету; некоторые деревья уже отошли к ночному сну, тёмные, безмолвные, но другие всё ещё оставались раскрытыми, они удерживали свет дня. Облака над западными холмами были чёрные, а на севере и востоке полные вечерним солнцем, которое уже ушло за тёмно‑фиолетовые холмы. На дороге никого не было, редкие прохожие молчаливы, на небе ни пятнышка голубого неба – к ночи собирались облака. Тем не менее, всё, казалось, бодрствовало: скалы, сухое русло реки и кусты в угасающем свете. Медитация на этой спокойной и пустынной дороге пришла как лёгкий дождь над холмами; она пришла легко и естественно, как приходит ночь. Не было в ней никакого усилия, никакого контроля с его концентрациями и отвлечениями, не было порядка и стремления, не было отрицания, принятия или какого‑то продолжения памяти. Мозг осознавал своё окружение, но спокойно, без отклика и не испытывая его воздействия, но узнавая его без отклика. Он был очень спокоен, и слова замерли вместе с мыслью. Здесь была та необыкновенная энергия (назовите её как‑либо иначе, не имеет значения), глубоко активная, без объекта и цели; она была творением, без холста и без мрамора, и она была разрушительна. Она не была чем‑то, входящим в сферу человеческого мозга, выражения, упадка. Она была недоступна классификации и анализу; мысль и чувство – не инструменты для её понимания. Она не связана абсолютно ни с чем, она совершенно одна в своём величии и беспредельности. И здесь, во время прогулки по этой темнеющей дороге, был экстаз невозможного – не осуществления, достижения, успеха и всех этих незрелых потребностей и реакций, но единственности невозможного. Возможное механично, и невозможное, которое можно рассматривать, пытаться его достигнуть и, может быть, достигнуть, в свою очередь, становится механичным. Но этот экстаз не имел ни причины, ни объяснения. Он просто был, и не как переживание, а как факт, и не для того, чтобы его принимали или отвергали, обсуждали и анализировали. Он не был чем‑то, к чему можно стремиться и что можно искать, ибо пути к нему нет. Всё должно умереть, чтобы тот экстаз был; смерть, разрушение, которые и есть любовь.

Бедный, усталый работник в рваной и грязной одежде возвращался домой со своей тощей, костлявой коровой.

 

Ноября

 

Небо пылало фантастическим цветом, огромными вспышками невероятного огня; небо на юге полыхало облаками взрывающихся красок, одно облако интенсивнее другого в своём неистовстве. Солнце село за холм, напоминающий по форме сфинкса, но там красок не было – небо хмурое, пасмурное, никакой безмятежности прекрасного вечера. Но запад и юг сохраняли всё величие угасающего дня. К востоку цвет был голубой; то была голубизна утренней славы, цветок такой нежный, что тронуть его значило повредить нежные, прозрачные лепестки; он был интенсивно голубым, с невероятным отсветом бледно‑зелёного, фиолетового и резкостью белого; он посылал с востока на запад лучи этой фантастической голубизны через всё небо. И юг был теперь прибежищем великих огней, которые никогда не погасить. Через густую зелень рисовых полей шла полоса цветущего сахарного тростника; она была пушистая, бледно‑фиолетовая, с нежным светло‑бежевым оттенком тоскующего голубя; пронизываемая вечерним светом, она тянулась через ароматные зелёные рисовые поля к холмам почти такого же цвета, как цветок сахарного тростника. Холмы были в союзе с цветком, красной землёй и темнеющим небом, и в этот вечер холмы пели от радости, ибо это был вечер их восхищения. Стали проступать звёзды, и вскоре не осталось ни облачка – и каждая звезда сияла с поразительной яркостью в промытом дождём небе. Рано утром, задолго до рассвета, Орион владел небом, и холмы были безмолвны. Только через долину на глухой, низкий крик совы на более высоких, лёгких тонах откликалась другая сова; в чистом спокойном воздухе их голоса разносились далеко, и они подлетали всё ближе, пока не устроились, похоже, где‑то в отдельно стоящей группе деревьев; потом они ритмично пере кликались друг с другом, одна на более низких тонах, чем другая, – пока не закричал человек и не залаяла собака.

Это была медитация в пустоте – в пустоте, не имеющей границ. Мысль не могла следовать за ней туда, и она осталась там, где начинается время; не было и чувства, которое искажало бы любовь. Это была пустота без пространства. Мозг никак не участвовал в этой медитации; он был совершенно спокоен, уходя в себя и выходя наружу в этом спокойствии, но никоим образом не становясь причастным этой безграничной пустоте. Весь ум воспринимал или ощущал или осознавал происходящее, и всё же он не выходил за свои собственные пределы, был чем‑то посторонним, чуждым. Мысль – препятствие для медитации, но только медитация может устранить это препятствие. Мысль рассеивает энергию, и сущность энергии – свобода от мысли и чувства.

 

2 ноября

 

Стало очень облачно, все холмы были покрыты облаками, и облака громоздились во всех направлениях. Моросил дождь, и нигде не было голубых просветов; солнце село в темноте, и деревья выглядели уединённо и отстранённо. Здесь есть старая пальма, выступающая на фоне темнеющего неба, и весь свет, какой был, удерживался ею; речные русла были безмолвны, их красный песок намок, но песни не было; птицы умолкли, найдя убежище среди густой листвы. Ветер дул с северо‑востока, и с ним пришло ещё больше тёмных облаков и моросящего дождя, но всерьёз дождь ещё не начался, он придёт позже, с накопившейся яростью. Дорога впереди была пуста; она была красная, неровная, песчаная, и тёмные холмы смотрели на неё сверху; это была приятная дорога, почти без автомобилей, и крестьяне со своими бычьими упряжками добирались по ней из одной деревни в другую; они были грязными, тощими, как скелеты, в тряпье, с втянутыми животами, но крепкими и выносливыми; они жили так веками, и никакое правительство не сможет изменить всё это враз. Но эти люди улыбались, хотя глаза у них были усталые. Они могли танцевать после тяжёлого дневного труда, и в них был огонь, они не были безнадёжно придавлены. Земля не получала дождей уже много лет, и этот год может оказаться одним из тех благоприятных лет, которые приносят больше еды для них и корма для их тощего скота. Дорога шла дальше и у входа в долину выводила на большую дорогу с немногочисленными автобусами и автомобилями. На этой большой дороге, много дальше, были города с их грязью, с фабриками, богатыми домами, храмами и тупыми умами. А здесь, на этой открытой дороге, было уединение, было множество холмов, исполненных древности и равнодушия.

Медитация есть опустошение ума от всякой мысли, потому что мысль и чувство рассеивают энергию; они занимаются повторением, производя механические действия, которые являются необходимой частью существования. Но они – всего лишь часть; ни мысль, ни чувство не могут войти в безмерность жизни. Нужен совсем иной подход – не путь привычки, ассоциации идей и известного; нужна свобода от всего этого. Медитация означает опустошение ума от известного. Этого нельзя достигнуть ни мыслью, ни скрытыми побуждениями мысли, ни желанием в форме молитвы, ни гипнотизмом слов, образов, надежд, тщеславия. Всё это должно прийти к концу, легко, без усилия и выбора, в пламени осознания.

И здесь, когда прогуливался по той дороге, была полная пустота мозга, и ум был свободен от всякого опыта, знания вчерашнего дня, хотя были тысячи вчерашних дней. Время, входящее в сферу мысли, остановилось; и не было, совершенно буквально, никакого движения «до» или «после», не было таких действий, как «ходить», «приходить» или «стоять на месте». Пространства как расстояния не было; были холмы и кусты, но не как высокие и низкие. Не было отношений ни с чем, но было осознание моста и прохожего. Весь ум, в который входит интеллект с его мыслями и чувствами, был пуст, и поскольку он был пуст, была энергия, углубляющаяся и расширяющаяся энергия без меры. Всякое сравнение, измерение принадлежит мысли, то есть оно принадлежит времени. Иное было умом без времени; оно было дыханием невинности и необъятности. Слова – не реальность, они только средство сообщения, но они не невинность, не безмерное. Была одна только пустота.

 

Ноября

 

День был пасмурный, облачный, тучи всё приходили и приходили, и неистово лил дождь. В красных речных руслах сколько‑то воды набралось, но земле требовалось гораздо больше дождя, чтобы заполнились большие водохранилища, баки и колодцы; несколько месяцев дождя не будет, жаркое солнце будет жечь землю. Вода была совершенно необходима для этой части страны, и каждая капля была желанной. Весь день просидел дома, выйти было приятно. По дорогам бежала вода; здесь прошёл сильный ливень, и под каждым деревом стояла лужа; с деревьев капала вода. Темнело, но можно было разглядеть холмы; они выделялись лишь своей темнотой на фоне неба, цвет у них был тот же, что и у облаков; деревья, безмолвные и неподвижные, погрузились в свои размышления; они ушли в себя и отказывались общаться. Внезапно осознал это необыкновенное иное; это иное здесь, оно и было здесь, но были беседы и встречи с людьми, и многое другое, и тело не имело достаточно отдыха, чтобы осознать эту необычность, однако по выходе на улицу оно было здесь, и только тогда пришло осознание, что оно и до того было здесь. И всё же оно было неожиданным и внезапным, с интенсивностью, которая является сущностью красоты. Шёл с ним по дороге, не как с чем‑то отдельным, не как с переживанием, с чем‑то, что следует наблюдать, рассматривать и запоминать. Это пути мысли, а мысль прекратилась, и потому не было переживания. Всякое переживание разделяет и вводит порчу, оно является частью механизма мысли, а все механические процессы ведут к деградации. Оно каждый раз было чем‑то совершенно новым, а новое вообще не имеет никаких отношений с известным, с прошлым. И была красота, запредельная всякой мысли и чувству.

Крик совы незвучал над безмолвной долиной; было очень рано; солнце ещё несколько часов не появится над холмами. Было облачно, звёзды не были видны; при ясном небе Орион стоял бы с той стороны дома, что выходит на запад, но повсюду царили и мрак и безмолвие. Привычка и медитация несовместимы; медитация не может стать привычкой; медитация не может следовать шаблону, предложенному мыслью, которая формирует привычку. Медитация есть разрушение мысли, – это не мысль, находящаяся во власти собственных хитросплетений, видений и своих тщетных устремлений. Мысль, разбивающаяся о собственное ничтожество, есть взрыв медитации. У этой медитации – собственное движение, ненаправленное и потому беспричинное. В этой комнате, и в этом особенном безмолвии, когда низкие облака почти касались верхушек деревьев, медитация была движением, в котором мозг опустошает себя и остаётся неподвижным. Это было движение всего ума в пустоте, и в нём была вневременность. Мысль есть материя, удерживаемая в оковах времени; мысль никогда не бывает свободной, новой; всякое переживание только укрепляет оковы – и потому появляется печаль. Переживание не способно освободить мысль; оно делает мысль более хитрой, но утончённость не означает окончания печали. Мысль, даже проницательная, изощрённая, не может покончить со печалью; мысль может убегать от печали, но она никогда не может покончить с ней. Окончание печали – это окончание мысли. Никто и ничто не может положить ей [мысли] конец, – ни её собственные кумиры и боги, ни её идеалы, верования и догмы. Каждая мысль, мудрая она или ничтожная, есть отклик на вызов безграничной жизни, и этот отклик времени порождает печаль. Мысль механична, и потому она никогда не может быть свободной; только в свободе нет печали. Окончание мысли означает окончание печали.

 

Ноября

 

Казалось, будет дождь, но он так и нe начался; голубые холмы отяжелели от облаков; облака всё время менялись, перемещаясь от одного холма к другому, но было там беловато‑серое облако, простирающееся на запад над множеством холмов до самого горизонта, которое исходило из одного из восточных холмов; оно, казалось, начиналось оттуда, из склона холма, и шло к западному горизонту, перекатываясь, оживлённое светом заходящего солнца; оно было белое и серое, но глубоко внутри фиолетовое, бледного оттенка; оно, казалось, несло своим путём холмы, которые покрывало. В просвете на западе солнце садилось в неистовстве облаков, и холмы становились более тёмными и более серыми, и деревья погружались в безмолвие. У края дороги там есть огромное неприкосновенное баньяновое дерево, очень старое; оно действительно величественное, высокое, живое и независимое, и этим вечером оно было властелином холмов, земли и ручьёв; оно обладало величием, и звёзды казались очень маленькими. По той дороге шли крестьянин и его жена, друг за другом, муж впереди, жена за ним; они выглядели несколько более обеспеченными, чем все остальные, встречавшиеся на этой дороге. Они проходили совсем близко, и она на нас даже не взглянула, а её муж смотрел на деревню вдали. Мы поравнялись с ней; это маленькая женщина, не отрывающая глаз от земли; она была не очень опрятна, зелёное сари её запачкано, оранжево‑розовая блузка в пятнах пота. У неё был цветок в смазанных маслом волосах; шла она босиком. Лицо у неё было тёмное, и в женщине этой ощущалась большая печаль. В походке женщины была определённая твёрдость и некая весёлость, никак не затронутая её печалью; у того и другого была своя жизнь, независимая, активная, одно к другому не имело отношения. Но великая печаль была, и вы чувствовали её сразу же; это была неисцелимая печаль, не было выхода из неё, не было способа смягчить её, не было способа что‑то изменить. Она была здесь и будет. Она была на той стороне дороги, в нескольких шагах, и ничто не могло коснуться её. Какое‑то время мы шли рядом, но вскоре женщина повернула, пересекла красный песок речного русла и направилась к своей деревне; её муж шёл впереди, не оглядываясь, она же следовала за ним. Прежде чем она повернула, случилось нечто странное. Несколько футов дороги между нами исчезли, и с ними исчезли также и две отдельные сущности; была только эта женщина, идущая в своей непостижимой печали. Это не было отождествлением с ней или проявлением симпатии или сочувствия; они тоже были, но не они были причиной феномена. Отождествление с другим, и даже глубокое, всё ещё сохраняет отдельность и разделение, здесь всё ещё остаётся два существа, одно из которых отождествляет себя с другим в сознательном или бессознательном процессе через привязанность или ненависть; в этом есть какое‑то усилие, или скрытое или явное. Но здесь ничего этого не было. Она была единственным человеческим существом, присутствующим на этой дороге. Она была, а другого не было. Это не было фантазией или иллюзией; это был простой факт, и никакая масса умных рассуждений и тонких объяснений изменить этого факта не могла. Даже когда она свернула с дороги и уходила, другого, того, кто всё ещё продолжал идти прямо, не было. И прошло некоторое время, прежде чем этот другой обнаружил себя идущим вдоль длинной кучи битого камня, приготовленного для починки дороги.

По этой дороге, через просвет в южных холмах пришло то иное, и с такой интенсивностью и силой, что лишь с величайшим трудом можно было держаться прямо и продолжать идти. Это было подобно неистовой буре, но без ветра, без шума, и её интенсивность ошеломляла. Удивительно, что каждый раз, когда появляется иное, всегда присутствует нечто новое; оно никогда не бывает тем же самым, и оно всегда неожиданно. Это иное не является чем‑то необычайным, некой таинственной энергией – но иное таинственно в том смысле, что находится оно за пределами и времени и мысли. Ум, захваченный временем и мыслью, никогда не может охватить и постичь его. Его нельзя понять – не больше, чем можно проанализировать и понять любовь, но без этой беспредельности, этой силы и энергии жизнь и всё существование, на любом уровне, становятся тривиальными и исполненными печали. В этом есть абсолютность, но не окончательность; это абсолютная энергия, это самосуществование без причины; это не высшая, конечная энергия, потому что это вся энергия. Всякая форма энергии и действия должна перестать существовать, чтобы была она. Но в ней заключено всё действие. Любите, и делайте что хотите. Нужны смерть и полное разрушение, чтобы была она; не революция, изменение внешнего, а полное разрушение известного, в котором культивируются всякое укрытие и существование. Должна быть полная пустота, и только тогда это иное, вневременное, приходит. Но эта пустота не культивируется, она не результат, причину которого можно купить и продать, и она не продукт времени и процесса эволюции; время может рождать только время. Разрушение времени – не процесс; все методы и процессы продлевают время. Окончание времени есть полное окончание мысли и чувства.

 

Ноября

 

Красота никогда не бывает личной. Холмы были тёмно‑синими и несли вечерний свет. Дождь прошёл, и теперь появились большие пространства голубого; голубизна сверкала в окружении белых облаков; это была голубизна, заставляющая глаза блестеть забытыми слезами, голубизна детства и невинности. И эта голубизна становилась нежной желтоватой зеленью ранних листьев весны, а за ней был огненно‑красный цвет облака, которое набирало скорость на своём пути через холмы. А над холмами висели дождевые облака, тёмные, тяжёлые, неподвижные; они скапливались у холмов на западе, и солнце было зажато между холмами и облаками. Земля была размокшая, красная и чистая; каждое деревом каждый куст получили достаточно влаги; уже появились новые листья; листья манго были длинные, нежные, красновато‑коричневые, у тамаринда были ярко‑жёлтые маленькие листочки, у дождевого дерева появились маленькие побеги свежей светлой зелени; после многомесячного ожидания под палящим солнцем эти дожди принесли утешение земле; долина улыбалась. Придавленная нуждой деревня была грязной и вонючей, но так много детей играло, шумело и смеялось; похоже, ничто их не заботило, кроме игр, в которые они играли. Родители этих детей выглядели очень усталыми, замученными и заброшенными, они никогда не знали ни дня отдыха, чистоты, комфорта: голод, труд и опять голод; они были печальны, и хотя улыбались они довольно охотно, но глаза их погрустнели безвозвратно. Повсюду была красота: трава, холмы и полное жизни и движения небо; перекликались птицы, и высоко в небе кружил орёл. На холмах паслись тощие козы, поедая всё, что растёт; у них неутолимый голод; их малыши прыгали от скалы к скале. Козлята были такие мягкие на ощупь, их шерсть сверкала, чистая и здоровая. Мальчик, присматривающий за ними, распевал, сидя на камне и время от времени их окликая.

Личное культивирование наслаждения красотой является эгоцентрической деятельностью; это ведёт к бесчувственности.

 

Ноября

 

Было прелестное утро, ясное, каждая звезда сияла, и долина была полна тишины. Холмы были тёмные, темнее, чем небо, и прохладный воздух нёс запах дождя, запах листьев и пахучий аромат цветущего жасмина. Всё спало, каждый лист был неподвижен, и красота утра завораживала своим волшебством; это была красота земли и небес, человека, спящих птиц и свежего потока в сухом русле реки; и казалось невероятным, что она – не личная. В ней была определённая строгость, не культивированная, которая является просто результатом страха и отрицания, но та строгость полноты, такой абсолютно полной, что ей была незнакома никакая порча. И здесь на веранде, с Орионом в западной стороне неба, неистовство красоты сметало все защиты времени. Когда же медитируешь здесь, за пределами времени, видя небо, блистающее звёздами, безмолвную землю, тогда ясно понимаешь, что красота – не личная погоня за удовольствием, за искусственными вещами, вещами известными или за неизвестными образами и видениями мозга, с его мыслями и с его чувствами. Красота не имеет ничего общего с мыслью, настроением или приятным чувством, вызванным концертом, картиной или зрелищем футбольной игры; удовольствие от концерта или стихов, может быть, и более утончённое, чем от футбола, но всё это остаётся в том же самом поле, что и месса или какая‑нибудь пуджа в храме. Это красота за пределами времени и выше пепла и удовольствий мысли. Мысль и чувство рассеивают энергию, поэтому красоты никогда не видят. Энергия с её интенсивностью необходима, чтобы видеть красоту, красоту, которая недоступна глазу наблюдающего. Когда есть видящий, есть наблюдающий, тогда красоты нет.

Здесь на душистой веранде, когда рассвет ещё далеко и деревья ещё безмолвны, красота есть то, что является сущностью. Но сущность эта непереживаема; переживание должно прекратиться, потому что переживание только укрепляет известное. Известное никогда не является сущностью.

Медитация – не продолжение переживания, она не только окончание переживания, являющегося ответом на вызов, большой или малый, но она и раскрытие двери к сущности, раскрытие двери печи, чей огонь уничтожает полностью, не оставляя никакого пепла; остатков нет. Мы–остатки, соглашатели многих тысяч вчера, непрерывной серии бесконечных воспоминаний, выбора и отчаяния. Большое Эго и маленькое эго являются системой, структурой существования, существование – мыслью, а мысль – это существование с никогда не кончающейся печалью. В пламени медитации мысль заканчивается, а вместе с ней и чувство, ибо ни то, ни другое не есть любовь. Без любви нет сущности; без неё только пепел, и на этом пепле строится наше существование. Из пустоты выходит любовь.

 

Ноября

 

Совы сегодня начали перекликаться очень рано. Сначала они были в разных частях долины: одна на западе, другая на севере; их крики были очень ясны в тихом воздухе и разносились очень далеко. Вначале они находились на некотором расстоянии друг от друга, но постепенно сближались; по мере того как они сближались, их крики становились хриплыми, очень низкими, не такими протяжными, короче, настойчивее. По мере приближения, они перекликались всё чаще; похоже, птицы были крупными, было слишком темно и их было не видно, даже когда они оказались на одном и том же дереве, совсем близко, и тон и характер их криков изменились. Они говорили друг с другом такими низкими голосами, что их едва было слышно. Они находились там довольно долго, пока не начался рассвет. Затем постепенно появился ряд звуков: залаяла собака, кого‑то окликнули, взлетел фейерверк, – последние два дня был какой‑то праздник, – открылась дверь, и, по мере того как становилось светлее, начались все дневные шумы.

Отвергать чрезвычайно важно. Отвергать сегодня, не зная, что при несёт завтра, значит оставаться пробуждённым. Отвергнуть все социальные, экономические, религиозные стереотипы значит остаться одному, то есть стать чувствительным. Быть неспособным полностью отвергнуть означает быть посредственным, заурядным. Быть неспособным отвергнуть честолюбие и все его пути означает принять ту норму существования, которая порождает и конфликт, и смятение, и печаль. Отвергнуть политика, соответственно политика и в нас, этот отклик на ближайшее, близорукую жизнь, значит быть свободным от страха. Полное отрицание – это отрицание позитивного, отрицание подражательного импульса и склонности подчиняться и соответствовать. Но само по себе это отрицание позитивно, потому что оно – не реакция. Отвергать принятый стандарт красоты, прошлого или настоящего, это открыть красоту, которая за пределами мысли и чувства; но чтобы открыть её, необходима энергия. Эта энергия приходит, когда нет конфликта, противоречия, и действие не является более частичным, неполным.

 

Ноября

 

Смирение – сущность всей добродетели. Смирение невозможно культивировать, как и добродетель. Респектабельная мораль любого общества – просто приспособление к стереотипу, утверждённому социальным, экономическим, религиозным окружением, но такая мораль меняющегося приспособления – не добродетель. Склонность подчиняться, соответствовать, как и подражательная озабоченность собственной безопасностью, именуемые моралью, есть отрицание добродетели. Порядок никогда не бывает постоянным – его нужно поддерживать каждый день, как комнату приходится убирать каждый день. Порядок нужно поддерживать из момента в момент, каждый день. Этот порядок – не личное, индивидуальное приспособление к системе обусловленных откликов; нравится и не нравится, удовольствия и боли. Этот порядок–не способ бегства от печали; понимание печали и окончание печали есть добродетель, которая приносит порядок. Порядок, сам по себе, – не цель; порядок в качестве цели ведёт в тупик респектабельности, которая означает деградацию и упадок. Учиться – сама суть смирения; учиться у всего и учиться у всех. Когда человек учится, в самом процессе учения нет иерархии. Авторитет отвергает этот процесс, и последователь никогда не будет учиться.

За восточными холмами было одинокое облако, пламенеющее светом заходящего солнца; никакая фантазия не может создать такое облако.

Это была форма всех форм; никакой архитектор не смог бы спроектировать такую конструкцию. Она была результатом воздействия и множества ветров, и множества солнечных дней и ночей, и множества различных давлений и напряжений. Другие облака были тёмными, без света, и в них не было глубины или высоты, но это – взрывало пространство. Холм, за которым находилось облако, казался лишённым жизни и силы; холм утратил своё обычное достоинство и чистоту линий. Это облако вобрало в себя все особенности холмов, их мощь и безмолвие. Ниже высящегося облака лежала долина, зелёная и умытая дождём; есть что‑то очень красивое в этой древней долине, когда пройдёт дождь; долина становится захватывающе яркой и зелёной, зелёной всевозможных оттенков, а земля становится ещё более красной. Воздух прозрачен, и большие утёсы на холмах светятся и красным и голубым и серым и бледно‑фиолетовым.

В комнате находилось несколько человек; некоторые сидели на полу, другие на стульях; была атмосфера спокойного одобрения и наслаждения. Человек играл на восьмиструнном инструменте. Он играл с закрытыми глазами, наслаждаясь, как и маленькая аудитория. Это был чистый звук, и этот звук уносил далеко и очень глубоко; каждый звук уносил ещё глубже. Качество звука, производимого этим инструментом, делало путешествие бесконечным; с того момента, как он коснулся инструмента, и пока он не остановится, только звук имел значение – а не инструмент, не этот человек и не аудитория. Он, казалось, заглушал все другие звуки, даже звуки фейерверков, которые запускали мальчики; вы слышали их шум и их треск, но они были частью этого звука, и этот звук был всем – поющими цикадами и смехом мальчиков, зовом маленькой девочки и звуком безмолвия. Он, должно быть, играл более получаса, и всё это время путешествие вдаль и вглубь продолжалось; это не было путешествие, предпринятое в воображении, на крыльях мысли или в неистовстве эмоции. Такие путешествия коротки, в них есть какой‑то смысл или они доставляют удовольствие; это не имело ни смысла, ни удовольствия. Здесь был только звук, и ничего больше, ни мысли, ни чувства. Этот звук уносил за пределы времени и спокойно входил в великую безмерную пустоту, из которой нет возврата. То, что всегда возвращается, есть память, это то, что было; но здесь не было ни памяти, ни опыта. Факт не имеет тени, памяти.

 

Ноября

 

На небе не было ни облачка, когда солнце садилось за холмы; воздух был тих, спокоен, ни один лист не шевелился. Всё, казалось, застыло в неподвижности, в свете безоблачного неба. Отражение вечернего света в маленькой полоске воды у дороги было исполнено экстатической энергии, и маленький полевой цветок у края дороги был полон жизни. Там есть холм, который выглядит как один из древних и не имеющих возраста храмов; холм тёмно‑лилового цвета, темнее фиалки; он заряжен энергией и невероятно равнодушен, отстранён; его переполнял внутренний свет, без тени, и каждый камень и куст смеялся от радости. Упряжка с двумя волами, перевозящая сено, двигалась по дороге, на том сене сидел мальчик; мужчина правил повозкой, которая производила массу шума. Они чётко выделялись на фоне неба, особенно очертания лица мальчика; линии носа и лба у него были чётко очерченные, изящные; то было лицо, которое не было и видно никогда не будет затронуто воспитанием, образованием; это было неиспорченное лицо, не приученное ещё к тяжёлой работе или какой‑то ответственности, улыбчивое лицо. Чистое небо отражалось в нём. Во время прогулки по этой дороге медитация представлялась самой естественной вещью; были страсть и ясность, и обстоятельства соответствовали состоянию. Мысль – это растрата энергии, так же как и чувство. Мысль и чувство вызывают отвлечение и рассеяние внимания, и концентрация становится защитной самопоглощённостью, как у ребёнка, поглощённого игрушкой. Игрушка очаровывает его, и он полностью в неё уходит; отберите игрушку, он станет беспокойным. То же самое и с взрослыми людьми; их игрушки – многочисленные способы бегства. Здесь на дороге мысль с её чувством не обладала способностью поглощать; у неё не было самопроизводной энергии, поэтому она пришла к концу. Мозг успокоился, как успокаивается вода, когда нет ветра. Это было затишье перед творением. И здесь на этом холме, совсем рядом, начала тихо кричать сова, но вдруг перестала, а высоко в небе пересекал долину один из этих бурых орлов. Значение имеет именно качество тишины; тишина, которая чем‑то вызвана, – это застой; тишина, которая куплена, есть сделка, едва ли имеющая какую‑либо ценность; тишина, являющаяся результатом контроля, дисциплины, подавления, кричит от отчаяния. Ни в долине, ни в уме не было ни звука, но ум ушёл за пределы долины и времени. И не было возвращения, потому что он не ушёл. Безмолвие – это глубина пустоты.

За поворотом дорога мягко спускается вниз через пару мостов над сухими красными речными руслами к другой стороне долины. Запряжённая в волов повозка съезжала вниз по этой дороге; какие‑то крестьяне поднимались по ней вверх, робкие и тихие; в речном русле играли дети, и птица продолжала кричать. Как раз когда дорога повернула к востоку, пришло иное. Оно пришло, изливаясь великими волнами благословения, ослепительное и безмерное. Казалось, что небеса раскрылись, и из этой беспредельности вышло безымянное; оно было здесь весь день – осознал этот факт внезапно и только теперь, идя в одиночестве, – все остальные были немного в стороне, – и необычайным это сделало именно то, что в тот момент происходило; это была кульминация того, что происходило, а не отдельное событие. Был свет, но не от заходящего солнца или от мощного источника искусственного освещения; такой свет производит тени, а это был свет без тени, и это был свет.

 

Ноября

 

Басовитая сова ухала в холмах; её низкий голос проникал в комнату и обострял слух. Не считая этого уханья, всё было тихо; не было даже кваканья лягушек, не слышно было ни шороха от какого‑нибудь проходящего или пробегающего мимо зверя. Тишина усиливалась между криками совы, что доносились с южных холмов; они наполняли и долину и холмы, и воздух трепетал и пульсировал от этого призыва. Ответа на него не было очень долгое время, а когда он пришёл, он слышался из глубины долины с запада; но в промежутках между криками сов были тишина и красота ночи. Рассвет вскоре должен был наступить, но сейчас было ещё темно; можно было видеть очертания холма и это огромное баньяновое дерево. Плеяды и Орион заходили в ясном, безоблачном небе; короткий ливень освежил воздух, в нём были запахи, исходящие от старых деревьев, дождя, цветов и очень древних холмов. Это было действительно чудесное утро. Что было снаружи, то происходило и внутри, и медитация действительно есть движение того и другого, без разделения. Множество систем медитации просто замыкает ум в пределах какого‑то шаблона, предлагая замечательные способы бегства и сильные ощущения; только незрелость играет с ними, получая от них большое удовлетворение. Без самопознания вся медитация ведёт к заблуждению и разным формам самообмана, фактическим или выдуманным. Это было движение интенсивной энергии, той энергии, которую конфликт никогда не познает. Конфликт извращает и рассеивает энергию, так же, как это делают идеалы и конформизм. Мысль ушла, и с мыслью чувство, но мозг был живым и полностью чувствительным. Всякое движение, действие с мотивом есть бездействие – и именно это бездействие разъедает и портит энергию. Любовь с мотивом перестаёт быть любовью; существует любовь без мотива. Тело было полностью неподвижно, а мозг был совершенно спокоен, и оба они действительно осознавали всё, но не было ни мысли, ни движения. Это не было формой гипноза, специально вызванным состоянием, поскольку нечего было этим достигать, никаких видений, сильных ощущений, всех этих глупостей. Это был факт, а в факте нет ни удовольствия, ни страдания. И это движение было недоступно для любого узнавания, для известного.

Наступил рассвет, и с ним пришло то иное, что составляет существенную часть медитации. Залаяла собака, и день начался.

 

Ноября

 

Есть только факты, а не большие или меньшие факты. Понять факт, то, что есть, нельзя, если подходить к нему с мнениями или суждениями; тогда мнения и суждения становятся фактом, а не тот факт, который вы хотите понять. В процессе выяснения факта, наблюдения его, того, что есть, факт учит, и учение факта никогда не механично, а для того, чтобы следить за тем, как и чему он учит, необходимо слушать, наблюдать с острым вниманием; это внимание исключается, если есть мотив для слушания. Мотив рассеивает энергию, искажает её; действие с мотивом – это бездействие, ведущее к смятению и печали. печаль сформирована мыслью, и мысль, питающая сама себя, формирует «я» и «мне». Как обладает жизнью машина, так обладает ею «я» и «мне» – жизнью, которая питается мыслью и чувством. Факт разрушает эту механику.

Вера является такой же ненужной, как и идеалы. И то и другое рассеивает энергию, необходимую, чтобы следовать развёртыванию факта, того, что есть. Верования, как и идеалы, – это бегство от факта, а в бегстве нет конца печали. Окончание печали – это понимание факта из момента в момент. Нет системы или метода, которые дадут понимание, его может дать только осознание факта, без выбора. Медитация, следующая системе, есть бегство от факта, от истины о том, что вы такое; и гораздо важнее понимать себя, постоянные изменения фактов относительно самого себя, чем медитировать, чтобы найти бога, иметь видения, иметь сильные ощущения и прочие виды развлечений.

Ворона каркала, как безумная; она сидела на ветке с густой листвой, и её не было видно. Другие вороны прилетали и улетали, но эта, почти не переставая, продолжала резко и пронзительно каркать – она была сердита или жаловалась на что‑то. Листья качались вокруг неё, и даже редкие капли дождя её не остановили. Она была полностью поглощена тем, что её беспокоило, чем бы это ни было. Она вышла, встряхнулась и улетела на другое место только для того, чтобы возобновить свои резкие, язвительные жалобы; вскоре ворона устала, успокоилась. Потом та же самая ворона, и из того же самого места, издала другое карканье, приглушённое и какое‑то дружелюбное, призывное. Были на дереве и другие птицы: индийская кукушка, ярко‑жёлтая птица с чёрными крыльями, серебристо‑серая толстая птица, одна из множества тех, что копошились поддеревом. Маленькая полосатая белка прибежала и забралась на дерево. Все они были там, на том дереве, но крик вороны был самым громким и настойчивым. Солнце вышло из‑за облаков, и дерево отбросило густую тень, и тогда с другой стороны небольшой, узкой ложбины донеслись звуки флейты, необыкновенно трогательные и волнующие.

 

Ноября

 

Весь день облачно; облака тёмные, тяжёлые, но они не принесли никакого дождя, – и если не будет сильного и многочасового дождя, людям придётся страдать, земля опустеет, и не подаст голоса русло реки; солнце будет печь землю, зелень этих немногих недель исчезнет, земля станет бесплодной. Это было бы бедствием, и все деревни вокруг пострадали бы; они привыкли к страданию, лишениям и недостатку еды. Дождь был благословением; если он не пойдёт сейчас, его не будет в следующие шесть месяцев, почва здесь бедная, песчаная, каменистая. Рисовые поля придётся поливать из колодцев, и есть опасность, что и они тоже могут высохнуть. Существование здесь тяжёлое, грубое, в нём мало удовольствия. Холмы равнодушны; они видели печаль из поколения в поколение, видели все виды несчастий, приход и уход, ведь это одни из самых древних холмов в мире, – они знали, но не могли многого сделать. Люди вырубали их леса, их деревья на дрова, козы уничтожали их кусты, – людям нужно жить. Холмы были безразличны, печаль никогда не коснётся их; холмы отстранились и, находясь столь близко, были очень далеки. Они были синими этим утром, а некоторые фиолетовыми и серыми в своей зелени. Они не могли предложить никакой помощи, хотя были сильны, прекрасны, с тем ощущением мира, которое приходит так легко и естественно, без глубокой внутренней напряжённости, полное и лишённое корней. Но не будет здесь мира, изобилия, если дождь не придёт. Это ужасно, когда счастье ваше зависит от дождя, а реки и ирригационные каналы далеко, и правительство занято своей политикой, проектами и интригами. Вода, которая так полна света и так неустанно танцует, – она была нужна, а не слова и надежды.

Шёл мелкий дождик, и внизу на холме была радуга, такая нежная и причудливая; она изгибалась как раз над деревьями и северными холмами. Радуга сохранялась недолго, ибо дождик был мимолётен, но она оставила очень много капель на мимозоподобных листьях развесистого дерева поблизости. На листьях дерева три вороны принимали ванну, растопыривая свои черно‑серые крылья, чтобы капли попадали на нижнюю часть крыльев и на туловище; они перекликались между собой, и в их карканьи звучало удовольствие; когда капель больше не оставалось, они передвигались в другую часть дерева. Их живые, блестящие глаза смотрели на вас, и их по‑настоящему чёрные клювы были остры; в одном из речных русел поблизости бежала вода, небольшой ручеёк, и ещё там был протекающий кран, который образовал лужу, достаточную для птиц; бывали они здесь часто, но этим трём воронам, должно быть, пришла фантазия попринимать утреннюю ванну среди прохладных, освежающих листьев. Это было широко раскинувшееся дерево, очень красивое по своей форме, множество птиц прилетало искать на нём убежища в полдень. На его ветвях всегда есть какая‑нибудь птица, выкликающая свои призывы, беззаботно щебечущая или сварливо бранящаяся. Деревья прекрасны и в жизни и в смерти; они живут, они никогда не думают о смерти; они всё время обновляют себя.

Как легко деградировать во всех отношениях, позволить телу потерять энергию, стать дряблым, жирным; позволить чувствам увядать; как легко уму разрешить себе стать узким, мелочным, вялым. Сообразительный, ловкий ум – это поверхностный ум, он не может обновлять себя и потому увядает в собственной горечи; он приходит в упадок вследствие проявления и применения своей собственной хрупкой остроты, своей собственной мысли. Всякая мысль формирует ум в соответствии с шаблоном известного; всякое чувство, всякая эмоция, пусть даже утончённая, становится расточительной и пустой, и тело, питаемое мыслью и чувством, теряет свою чувствительность. Не физическая энергия – хотя она и необходима – может прорваться сквозь усталую вялость, и не энтузиазм и не сентиментальность делают всё существо человека чутким и чувствительным; энтузиазм и сентиментальность развращают. Именно мысль является разрушительным фактором, ибо корни мысли в известном. Жизнь, которая основывается на мысли и её деятельности, становится механической; как бы гладко ни шла она, это всё равно механическое действие. Действие с мотивом рассеивает энергию, из‑за этого начинается разрушение. Все мотивы – и сознательные и бессознательные – исходят из известного. Жизнь известного, даже спроецированного в будущее в качестве неизвестного, есть упадок; в такой жизни нет обновления. Мысль никогда не даёт чистоты и смирения, но именно эти чистота и смирение сохраняют ум юным, чувствительным, не подверженным порче и разложению. Свобода от известного означает окончание мысли, и умирать для мысли из момента в момент значит быть свободным от известного. Это та смерть, которая положит конец упадку.

 

Ноября

 

Здесь есть огромный валун, выступающий из череды южных холмов; он меняет свой цвет от часа к часу – красный, гладко отполированный мрамор темно‑розового цвета, тусклый кирпично‑красный, омытая дождём, обожжённая солнцем терракота, серый со мшисто‑зелёным – цветок множества оттенков, но иногда кажется просто безжизненным куском камня. Он является всем этим, а сегодня утром, как раз когда рассвет окрашивал облака в серый цвет, этот камень был огнём, пламенем среди зелёных кустов; он подвержен настроениям, как избалованный человек, и его настроения никогда не бывают мрачными и угрожающими; у него всегда есть цвет, яркий или спокойный, кричащий или улыбающийся, приветливый или отстранённый. Он мог бы быть одним из богов, которым поклоняются, но он всё же камень с цветом и достоинством. Во всех этих холмах, казалось, было что‑то и присущее каждому из них, все они не слишком высокие, они суровые в суровом климате, они выглядели вышедшими из‑под рук ваятеля и будоражащими. Казалось, они находятся в полной гармонии с долиной, не очень большой, далёкой от городов и уличного движения, зелёной, когда идёт дождь, и засушливой; красота долины – это её деревья в зелёных рисовых полях. Некоторые из них крупные, с толстым стволом и с большими ветвями, и они великолепны по форме; другие ждут с надеждой дождя, он и чахлы, низкорослы, но всё же понемногу растут; у третьих обильная листва, и они дают много тени. Их здесь не слишком много, но те, что выживают, действительно довольно красивы. Земля имеет красный цвет, и деревья зелены, а кусты очень близки к красной земле. И все они выдерживают многомесячные периоды сухих и жарких солнечных дней, когда же идёт дождь, радость их потрясает спокойствие долины; и каждое дерево, и каждый куст излучают жизнь, и каждый зелёный листок совершенно удивителен; холмы также присоединяются, и вся земля становится тем великолепием, каким она является сейчас.

В долине не было слышно ни звука, и было темно, и ни один листок не шевелился; рассвет должен был наступить через час или около того. Медитация – не состояние самогипноза, вызываемое словами или мыслью, повторением или образом; всякое воображение должно быть отброшено, ибо оно ведёт к заблуждению. Понимание фактов, а вовсе не теории, не составление умозаключений, не поправки или уточнения к ним, не стремление к видениям. Всё это должно быть отброшено – и медитация означает понимание этих фактов и тем самым выход за их пределы. Самопознание – начало медитации; без него так называемая медитация поведёт к всевозможным формам незрелости или глупости. Было рано, и долина спала. При пробуждении медитация была продолжением того, что происходило; тело было неподвижно; оно не было принуждено к спокойствию, оно было спокойно; мысли не было, но мозг был бдителен, без каких бы то ни было ощущений; ни мысль, ни чувство не существовали. И началось вневременное движение. Слово есть время, означающее пространство; слово принадлежит прошлому или будущему, действительное настоящее не имеет слова. Мёртвое может быть выражено в словах; живое – нет. Каждое слово, использованное для сообщения чего‑то о живом, является отрицанием живого. Это было движение, проходившее через границы мозга и внутри этих границ, но мозг не имел контакта с ним; за ним невозможно было следовать, оно не подлежало опознанию. Это движение родилось не из известного; мозг смог бы следовать известному, поскольку смог бы опознать его, но здесь никакое опознание любого рода не было возможно. Движение имеет направление, но у этого направления не было; оно не было статичным. Поскольку оно было без направления, оно было сущностью действия. Всякое направление представляет собой влияние или реакцию. Но действие, которое не является результатом реакции, давления, влияния, есть полная и целостная энергия. Энергия эта, любовь, обладает собственным движением. Но слово «любовь» – известное – не есть любовь. Существует только факт, свобода от известного. Медитация была вспышкой факта.

Наши проблемы умножаются и сохраняются; сохранение проблемы извращает и развращает ум. Проблема – конфликт, вопрос, который не был понят; такие проблемы становятся шрамами, и чистота, невинность оказывается разрушенной.

Каждый конфликт следует понять и тем самым с ним покончить. Один из факторов деградации – продление жизни проблемы; каждая проблема порождает другую проблему, и ум, сжигаемый проблемами – личными или коллективными, – находится в состоянии деградации.

 

Ноября

 

Чувствительность и чувство, ощущение, – две вещи разные. Ощущения, эмоции, чувства всегда оставляют остаток, и накопления этих остатков отупляют и искажают. Чувства всегда противоречивы и поэтому конфликтны; конфликт всегда отупляет ум и искажает восприятие. Оценивать красоту с позиции чувства, с позиции нравится и не нравится, значит не воспринимать красоту; чувство может только разделять на прекрасное и безобразное, однако разделение не есть красота. Поскольку ощущения, чувства порождают конфликт, то, чтобы избежать конфликта, поощряются дисциплина, контроль, подавление, но это только создаёт сопротивление и, следовательно, увеличивает конфликт и приводит к ещё большей тупости и бесчувственности. Благочестивый контроль и подавление означают благочестивую бесчувственность и жестокую тупость, которые так высоко почитаются. Чтобы делать ум более тупым и глупым, изобретаются и широко распространяются разные идеалы и умозаключения. Все виды чувств и ощущений, будь они утончённые или грубые, стимулируют и усиливают сопротивление и увядание. Чувствительность – умирание для всякого остатка от чувства; быть чувствительным, полностью и интенсивно, к цветку, человеку, улыбке – значит не иметь шрамов памяти, ибо каждый шрам разрушает чувствительность. Осознавать каждое ощущение, чувство и мысль, когда они возникают, из момента в момент, без выбора, это значит быть свободным от шрамов и никогда не позволять шраму сформироваться. Ощущения и чувства и мысли всегда частичны, фрагментарны и деструктивны. Чувствительность есть целостность тела, ума и сердца.

Знание механично и функционально; знание, способность, используемые для обретения статуса, порождают конфликт, антагонизм и зависть. Повар и правитель–функции, и когда ими присваивается статус, начинаются ссоры и снобизм и поклонение положению – функции и власти. Власть всегда зло, и именно это зло развращает общество. Психологическая важность функции порождает иерархию статуса. Отвергать иерархию означает отвергать статус; существует иерархия функции, но не статуса. Слова не очень важны, а вот значение факта огромно. Факт никогда не приносит печали, но слова, маскирующие факт и различные формы бегства от него, порождают несказанный конфликт и несчастье.

Целое стадо коров паслось на зелёном лугу; все они были коричневые, но разных оттенков, и когда они двигались все вместе, казалось, что движется земля. Они были довольно большие, ленивы, и им докучали мухи; за ними заботливо ухаживали и их хорошо кормили, в отличие от деревенских коров, которые исхудали до костей; мелкие, малопродуктивные, довольно вонючие, они, похоже, всегда голодны. С коровами всегда кто‑нибудь бывает, или мальчик, или маленькая девочка; они покрикивают на коров, подзывают, разговаривают с ними. Жизнь повсюду трудна, существуют болезни и смерть. Там есть одна старая женщина, она проходит мимо каждый день, неся маленький горшочек молока или какую‑то еду; она беззубая и выглядит робкой; одежда у неё грязная, на лице её горе; иногда она улыбается, но несколько вымученно. Она из соседней деревни, всегда ходит босиком; ноги у неё удивительно маленькие, сильные, и в ней есть огонь; она крепкая старушка. Её лёгкая походка вовсе не является лёгкой. Повсюду несчастье и вымученная улыбка. Боги остались только в храмах, и сильные мира сего никогда не обращают свой взор на эту женщину. Но пошёл дождь, долгий и сильный ливень, и облака овладели холмами. Деревья следовали за облаками, за ними устремлялись и холмы, человек же оставался позади.

 

Ноября

 

Наступил рассвет; холмы были в облаках; птицы пели и призывно кричали или издавали клёкот; мычала корова, выла собака. Это было приятное утро, и свет был мягким, солнце же скрывалось за облаками и холмами. Под большим старым баньяном играла флейта, и ей аккомпанировал маленький барабан. Флейта преобладала над барабаном, её мелодия наполняла воздух; своими мягкими, нежными звуками она, казалось, пронизывала всё ваше существо; вы слушали её, хотя до вас доходили и иные звуки; меняющийся ритм ударов маленького барабана приходил к вам на волнах флейты, резкий же крик вороны сопутствовал барабану. Каждый звук входит внутрь, и некоторым звукам вы сопротивляетесь, другие встречаете радушно; приятный и неприятный – так вы что‑то упускаете, теряете. Голос вороны сопутствовал барабану, а удары барабана приносила нежная мелодия флейты, и потому весь звук мог проникнуть глубоко, за пределы всякого сопротивления и удовольствия. И в этом была великая красота, не та красота, которую знают мысль и чувство. И на этом звуке плыла взрывающаяся медитация; в этой медитации соединялись флейта, дробь барабана, пронзительное карканье вороны и всё земное, сообщая тем самым глубину и широту взрыву. Взрыв разрушителен, как разрушительны земля и жизнь, как разрушительна любовь. Звук флейты взрывает, если вы ему это позволите, но вы не хотите, ибо хотите спокойной, безопасной жизни, вот жизнь и становится таким скучным делом; и сделав её скучной, вы потом пытаетесь придавать значение или смысл уродству с его тривиальной красотой. И потому музыка есть нечто доставляющее удовольствие, возбуждающее массу чувств, – как футбол или какой‑нибудь религиозный ритуал. Чувство, эмоция расходует энергию и так легко обращается в ненависть. Но любовь – не яркое ощущение, не что‑то такое, что находится в плену у чувства.

Слушать полностью, без сопротивления, без какого‑либо барьера есть чудо взрыва, разрушение известного, и слушать такой взрыв, без всякого мотива, без направления, это значит войти туда, куда не могут войти мысль и время.

Долина, по‑видимому, имеет около мили в ширину в самом узком месте, где холмы сходятся и разбегаются к востоку и западу, хотя один‑два холма мешают им разбегаться свободно; они находятся на западе, где солнце появляется открыто. Эти холмы постепенно исчезают, сливаясь с горизонтом с удивительной точностью; холмы обладают тем необыкновенным сине‑фиолетовым цветом, который даётся почтенным возрастом и жарким солнцем. По вечерам холмы улавливают свет заходящего солнца, и тогда они становятся совершенно нереальными и удивительными по цвету; тогда небо на востоке расцветает всеми красками заходящего солнца, и можно подумать, что солнце село там. Это был вечер светло‑розовых и тёмных облаков. В момент, когда выходил из дома, разговаривая с другим о самых разных вещах, то иное, непознаваемое, появилось здесь. Оно было таким неожиданным, потому что появилось посреди серьёзного разговора и с такой настойчивостью. Все разговоры пришли к концу, очень легко и естественно. Другой не заметил перемены в качестве атмосферы, он продолжал говорить что‑то, не требующее ответа. Мы прошли всю эту милю почти без слова; мы шли с этим иным, с ним и под ним и в нём. Оно есть абсолютно неизвестное, хотя приходит и уходит; всякое узнавание прекратилось, ведь узнавание есть всё же путь известного. С каждым разом всё «больше» красоты, интенсивности и непостижимой силы. Это также и природа любви.

 

Ноября

 

Был очень тихий, спокойный вечер, облака ушли и собирались вокруг заходящего солнца. Деревья, потревоженные ветерком, устраивались на ночь; они тоже успокоились; птицы слетались, находя убежище на ночь среди тех деревьев, у которых густая листва. Здесь были две маленькие совы; совы сидели высоко на проводах, глядя своими немигающими глазами. Холмы же, как обычно, стояли одиноко и отстранённо, далёкие от всех тревог; в течение дня им приходилось мириться с шумами долины, а теперь холмы устранились от всякого общения, и темнота сгущалась над ними несмотря на слабый свет луны. Луна была окружена ореолом туманных облаков, и всё готовилось уснуть, кроме холмов. Они никогда не спали, они всегда наблюдали, ждали, смотрели, они без конца переговаривались друг с другом. Те две маленькие совы на проводе издавали дребезжащий звук, вроде камней в металлической коробке; их трескотня была гораздо громче, чем можно было бы предположить по их маленьким телам, размером с большой кулак; вы слышали ночью, как они перелетают с дерева на дерево, хотя их полёт так же бесшумен, как и больших сов. Совы слетели с проволоки, и, опустившись пониже, почти к самым кустам, снова поднялись к нижним ветвям дерева и с безопасного расстояния настороженно наблюдали окружающее, но вскоре утратили ко всему интерес. А на кривом шесте, подальше вниз, сидела большая сова; она была коричневая, с огромными глазами и острым клювом; клюв совы, казалось, старался вылезти наружу между её вытаращенными глазами. Затем эта сова полетела, резко взмахивая крыльями, с таким спокойствием и такой неторопливостью, что вам оставалось лишь удивляться строению и силе этих великолепных крыльев; она улетела в холмы и там затерялась в темноте. Это, должно быть, та сова, у которой низкий голос и которая зовёт свою подругу ночью; прошлой ночью они, видимо, улетали в другие долины, за холмы; они должны были вернуться, поскольку постоянное место их обитания один из тех северных холмов, где вы могли услышать их зов ранним вечером, если вам случалось тихо пройти мимо. За этими холмами были более плодородные земли с заманчивыми зелёными рисовыми полями.

Сомнение и стремление оспорить стали просто бунтом, реакцией на то, что есть, но во всех реакциях так мало смысла. Коммунисты бунтуют против капиталистов, сын против отца; отказ принимать социальную норму, чтобы разорвать экономические и классовые узы. Возможно, эти бунты необходимы, но всё же они не очень глубоки; вместо старого стереотипа начинает повторяться новый стереотип, и в самом разрушении старого уже заключается новый, замыкающий, закупоривающий ум и разрушающий его этим.

Бесконечный бунт внутри тюрьмы есть реакция, ставящая под вопрос и оспоривающая ближайшее; перестроенные и по‑другому украшенные тюремные стены, по‑видимому, дают нам такое глубокое удовлетворение, что мы никогда не прорываемся сквозь эти стены наружу. Сомневающееся, оспоривающее недовольство внутри стен ведёт нас не слишком далеко; оно может привести вас на луну или к нейтронным бомбам, но всё это остаётся в пределах печали. Но усомниться в структуре печали, исследовать её и выйти за её пределы – это не означает находить убежище в реагировании. Такое сомнение – гораздо более настоятельная необходимость, чем полёт на луну или посещение храма; это то сомнение, которое разрушает структуру и не создаёт новую и более дорогую тюрьму с её богами, с её спасителями, с её экономистами и лидерами. Такое сомнение разрушает механизм мысли, оно не производит замену мысли или вывода или теории другими, новыми. Такое сомнение сокрушает авторитет, авторитет опыта, слова и наиболее почитаемого зла – власти. Это сомнение, которое не порождено реакцией, выбором или мотивом, взрывает моральную и респектабельную эгоцентрическую активность, ту самую активность, которую постоянно видоизменяют и совершенствуют, но никогда не ликвидируют радикально и полностью. Это бесконечное усовершенствование означает бесконечную печаль. То, что имеет причину или имеет мотив, неизбежно порождает страдание и отчаяние.

Мы боимся полного разрушения известного, основы эго, «я», «моё»; известное лучше неизвестного, известное с его смятением, конфликтом и несчастьем; свобода от известного может разрушить то, что мы называем любовью, отношениями, радостью и прочее. Свобода от известного, взрывающее сомнение, – не реакция, – кладёт конец печали, так что любовь есть нечто такое, чего ни мысль, ни чувство не могут измерить.

Наша жизнь так поверхностна и пуста, мелкие мысли и мелочные действия, вплетённые в конфликт и несчастье, постоянные переходы от известного к известному и психологическая потребность в безопасности. В известном нет безопасности, – как бы того ни хотелось человеку. Безопасность – это время, а психологического времени не существует, оно – миф и иллюзия, порождающие страх. Нет ничего постоянного ни сейчас, ни потом, в будущем. Если мы правильно сомневаемся, исследуем и слушаем, то этим полностью разрушается формируемая мыслью и чувством система – система известного. Самопознание, познание путей мысли и чувства, внимание к каждому движению мысли и чувства, кладёт конец известному. Известное порождает печаль, и любовь – это свобода от известного.

 

Ноября

 

Земля была цвета неба; холмы, зелень созревающих рисовых полей, деревья и сухое песчаное русло реки имели цвет неба; каждая скала на холмах, большие валуны, были облаками, и в то же время они были скалами. Небо было землёй, а земля небом; заходящее солнце преобразило всё. Небо пылало огнём, вспыхивающим в каждой полоске облаков, каждом камне, каждой травинке и песчинке. Небо полыхало зелёным, пурпурным, фиолетовым, тёмно‑синим; оно полыхало с неистовством пламени. Над этим холмом оно было широким мазком пурпурного и золотого; а над южными холмами оно горело мягкой зеленью и увядающей синевой; на востоке столь же великолепен был противозакат – в ярко‑красном и жжёной охре, красном цвета фуксина и бледно‑фиолетовом. Противозакат взрывался таким же великолепием, как и закат на западе; редкие облака собрались вокруг заходящего солнца, они были чистым, бездымным огнём, который никогда не угаснет. Необъятность этого огня и его интенсивность пронизывали всё – и уходили в землю. Земля была небом, и небо было землёй. И всё было живым, искрилось и вспыхивало цветом, и цвет был богом, не человеческим богом. Холмы стали прозрачными; каждая скала и камень потеряли свой вес, плавая в цвете, и отдалённые холмы были голубыми голубизной всех морей и неба всех стран. Созревающие рисовые поля были ярко‑розовые и зелёные, они сразу привлекали внимание. И дорога, пересекавшая долину, была фиолетовой и белой, такой живой, что казалась одним из лучей, стремительно пересекавших небо. Вы были из этого света, пылающего, яростного, взрывающегося, – без тени, без корня, без слова. И по мере того как солнце опускалось всё ниже, каждый цвет становился всё более сильным, более интенсивным, вы же полностью исчезали, без всяких воспоминаний. Это был вечер, у которого не было памяти.

Каждая мысль и чувство должны цвести, чтобы жить и умирать; цвести должно всё в вас – честолюбивое стремление, жадность, ненависть, радость, страсть; в цветении их смерть и свобода. Только в свободе может что‑то процветать и развиваться, не в подавлении, контроле и дисциплине, они только извращают и развращают. Цветение и свобода есть благо и вся добродетель. Позволить зависти цвести нелегко; её осуждают или её лелеют, но никогда не дают ей свободы. Только в свободе факт зависти раскрывает свой цвет, свою форму, свою глубину, свои особенности; а если её подавлять, она никогда не раскроется полностью и свободно. Когда она проявила себя полностью, ей приходит конец: только для того, чтобы рас крыть другой факт, факт пустоты, факт одиночества, факт страха; по мере того как каждому факту позволяется цвести свободно, во всей полноте, конфликт между наблюдающим и наблюдаемым прекращается; цензора больше нет – есть только наблюдение, есть только видение. Свобода возможна только в завершении, а не в повторении, не в подавлении, не в подчинении шаблонам мысли. Завершение присутствует лишь в цветении и умирании; нет цветения, если нет окончания. Имеющее продолжение – это мысль во времени. Цветение мысли – это окончание мысли, потому что только в смерти есть новое.

Нового не может быть, если нет свободы от известного. Мысль – старое – не может принести нового, она должна умереть, чтобы было новое. Что цветёт, то должно прийти к концу.

 

Ноября

 

Было очень темно; в безоблачном небе блистали звёзды, и горный воздух был свеж и прохладен. Фары выхватывали высокие кактусы, и они казались полированным серебром; утренняя роса лежала на них, и они светились; мелкие растения блестели от росы, и фары заставляли растительность вокруг искриться и вспыхивать зелёным цветом, и цвет этот не был зелёным цветом дня. Каждое дерево молчало, таинственное, дремлющее и неприступное. Орион и Плеяды заходили среди тёмных холмов; даже совы были далеко и молчали; не считая шума автомобиля, вся земля спала; только сидевшие у дороги козодои с красными, сверкающими глазами, будучи выхвачены из темноты светом фар, уставились на нас и, беспокойно затрепыхавшись, улетели. Так рано утром крестьяне спали, и лишь редкие люди на дороге, закутавшись так, что видны были только лица, устало брели из одной деревни в другую, и выглядели они так, будто брели всю ночь; несколько человек сгрудилось вокруг огня, отбрасывая на дорогу длинные тени. Собака чесалась посреди дороги; она не пожелала сдвинуться, и автомобилю пришлось объехать её. Затем вдруг показалась утренняя звезда, чуть ли не величиной с блюдце; звезда была поразительно яркая и, казалось, завладела всем востоком. Пока она поднималась, показался Меркурий, как раз под ней, бледный и могущественный. Лёгкое зарево вдали было началом рассвета. Дорога извивалась туда‑сюда; почти нигде дорога не шла прямо, и деревья по сторонам мешали ей убежать в поля. Попадались большие водоёмы, которыми воспользуются для полива летом, когда воды будет не хватать. Птицы всё ещё спали, кроме одной или двух, но по мере приближения рассвета они начали просыпаться – вороны и стервятники, голуби и бесчисленные мелкие пташки. Мы поднимались и пересекали длинный лесистый кряж; ни одно дикое животное не перебежало дорогу. Теперь на дороге появились обезьяны; огромный самец сидел под толстым стволом тамаринда и даже не пошевелился, когда мы проезжали мимо, хотя все остальные разбежались во все стороны. Маленькая обезьянка, должно быть, всего лишь нескольких дней от роду, прицепилась к животу своей матери, которая, похоже, была весьма недовольна происходящим. Рассвет уступал место дню; грузовики, с грохотом проносящиеся мимо, выключили фары. Теперь проснулись и деревни; люди подметали входные ступени, выбрасывая мусор на середину дороги; грязные, запаршивевшие собаки всё ещё крепко спали прямо посреди дороги; они, похоже, предпочитают именно самую середину дороги; грузовики объезжали их, автомобили и людей. Женщины, сопровождаемые маленькими детьми, несли воду из колодца. Солнце становилось жарче и ярче, холмы были суровы, и деревьев здесь стало меньше; мы покидали горы и направлялись к морю по плоской, открытой местности; воздух был горячим и влажным; мы приближались к большому густонаселённому и грязному городу (Мадрас. Здесь он остановился в доме на северном берегу реки Адьяр. Эта река впадает в Бенгальский залив южнее Мадраса), и холмы остались далеко позади.

Автомобиль ехал довольно быстро, и это было хорошее место для медитации. Быть свободным от слова и не придавать ему слишком большого значения; видеть, что слово не реальность и что вещь, реальность никогда не бывает словом; не попадать во власть намёков и подтекстов слова и всё же использовать слова, с осторожностью и пониманием; быть чутким к словам и не быть ими придавленным или отягощённым, прор