Глава 5. Загадка 1937 года 7 страница

Бабеля – не говоря уже о Кольцове – "категорически" отделяет от Мандельштама уже одно только восприятие коллективизации, которой Исаак Эммануилович не только восхищался (выше приведено одно из соответствующих его высказываний), но и сам лично осуществлял. С февраля по апрель 1930 года он, по его собственному определению, "принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевской области". Вернувшись в Москву в апреле 1930-го, Бабель сказал своему другу Багрицкому:* "Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей"*. В начале 1931 года Бабель вновь отправился в те места… Осип Мандельштам, казалось бы, столь далекий от Николая Клюева, воспринял коллективизацию как космическую катастрофу ("природа своего не узнает лица…"); в написанной Клюевым незадолго до ареста (но опубликованной лишь в наше время) "Песне Гамаюна", которую, вполне вероятно, слышал из его уст Осип Эмильевич, воплотилось именно такое восприятие, предстающее сегодня поражающе провидчески (стихотворение это сохранилось только в архиве ОГПУ):

 

К нам вести горькие пришли,

Что зыбь Арала в мертвой тине,

Что редки аисты на Украине,

Моздокские не звонки ковыли.

И в светлой Саровской пустыне

Скрипят подземные рули!

 

(В 1940-х годах Саров превратится в "Арзамас-16"…)

 

К нам вести горькие пришли,

Что больше нет родной земли…

 

Да уж, в самом деле, Гамаюн – птица вещая… И как прав был Мандельштам, написавший ранее: "Клюев – пришелец с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нем сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя".

Вполне закономерно, что в 1934 году ордера на арест Клюева и, через три с половиной месяца, Мандельштама подписал один и тот же зампред ОГПУ Я.С. Агранов, а допросы их вел один и тот же Н.Х. Шиваров; его отчество – "Христофорович", из-за чего некоторые читатели усматривают в нем сына русского священника. Между тем Шиваров, подобно известному Христиану Раковскому (Станчеву), был выходцем из Болгарии, то есть "коммунистоминтернационалистом", каковых в составе ВЧК-ОГПУ имелось множество.

Невозможно переоценить тот факт, что Николай Клюев, находясь с 1934 года в предельно тяжкой и окончившейся гибелью (в октябре 1937-го) сибирской ссылке, пишет в Москву 25 октября 1935 года о своём в очередной раз оказавшемся в заключении молодом последователе: "Жалко сердечно Павла Васильева" – и тут же спрашивает; "Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?". И через четыре месяца, 23 февраля 1936-го: "Очень меня волнует судьба Васильева, не знаете ли Вы его адреса?". И опять-таки: "Очень бы хотелось написать Осипу Эмильевичу, но его адреса я тоже не знаю" (там же, с. 191). Напомню, что Мандельштам в своей ссылке 5 августа 1935 года говорил о Павле Васильеве как об одном из трех наиболее выдающихся поэтов современности (см. выше). Стоит еще привести слова Н.Я. Мандельштам о Сергее Клычкове: "…мы всегда дружили с ним. Ему посвящена третья часть "Стихов о русской поэзии"…" (отмечу, что в наследии Мандельштама весьма немного таких посвящений, – кроме "шуточных" стихотворений, одно из которых, кстати, обращено к Павлу Васильеву).

Эти взаимоотношения Мандельштама с Клюевым, Клычковым и Павлом Васильевым с известной точки зрения неожиданны и даже странны. Ведь перечисленные три поэта в 1920-1930-х годах (а в какой-то мере это продолжается и сегодня) преподносились в качестве заведомых русских "националистов", "шовинистов" и, конечно же, "антисемитов"; достаточно упомянуть, что Сергей Клычков арестовывался по обвинению в "антисемитизме" в 1923 году, а Павел Васильев – в августе 1935 года, то есть как раз тогда, когда Осип Мандельштам говорил о нем как об одном из трех наиболее ценимых им поэтов!

В начале 1930-х годов критик О. Бескин, являвшийся, между прочим, ответственным секретарем редакции "Литературной энциклопедии", писал о поэзии Клычкова как о "националистически-шовинистической лирике". И тогда же некто С. Розенталь на страницах самой "Правды" (10 августа 1933 года) заявил, что "от образов Мандельштама пахнет… великодержавным шовинизмом".

Итак, О.Э. Мандельштам – "шовинист", и, разумеется, дело идет не об еврейском, а о русском "шовинизме". Это обвинение было выдвинуто "главной" партийной газетой, редактируемой тогда Л.З. Мехлисом, который, между прочим, до 1918 года был членом сугубо "национальной" еврейской партии "Поалей Цион" ("Рабочие Сиона")… И Розенталь, и Мехлис были по-своему "правы": ведь "дерзнул" же Осип Эмильевич опубликовать в советской газете статью (я её только что цитировал), в которой, говоря о поэзии Клюева, выразил свое преклонение перед еще теплившейся тогда "исконной Русью", где, по его определению, "русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности"…

В те времена (как, кстати сказать, и сегодня) каждый человек, для которого Россия представляла собой безусловную самостоятельную ценность (а не всего лишь "материал", из коего необходимо нечто "выработать"), рисковал быть "обвиненным" в "национализме", "шовинизме", "фашизме" и, разумеется, "антисемитизме". Именно в этих "преступлениях" были обвинены тогда П.А. Флоренский, А.Ф. Лосев, С.Ф. Платонов, М.М. Бахтин…

Впрочем, вроде бы в самом деле есть основания усматривать в Сергее Клычкове или Павле Васильеве "националистическую" настроенность, которая выражалась в их недовольстве засильем "чужаков" – "инородцев", "иноземцев" – и в литературе, и в жизни страны в целом. Так, арестованный Клычков признался – по всей вероятности, вполне искренне, – что власть в СССР "в моем представлении и в разговорах с окружающими рисовалась узурпатором русского народа, а руководители ВКП(б) – иноземцами, изгоняющими и принижающими русский дух".

Однако ведь с теми же основаниями можно обвинить в "национализме" Мандельштама, который в своем весьма кратком (всего 16 строк) памфлете не преминул все же "сообщить", что Сталин – "горец" и "осетин", а также заявил (о чем уже говорилось), что Бабель пишет "не по-русски"… Более того: в мандельштамовском стихотворении о Сталине, по всей вероятности, содержится бессознательная, а может быть, даже полусознательная "полемика" с известной статьей Бухарина "Злые заметки" (1927) – несмотря на то, что Николай Иванович не раз поддерживал поэта.

Бухарин в этой статье с крайней резкостью выступил против пресловутого "русского национализма". Он писал, цитируя строку второстепенного стихотворца 1920-х годов: "…"На кой же черт иные страны!" – вот один уровень "национальной гордости" мещанина. "Умом Россию не объять" (это искаженная Бухариным строка Тютчева) – вот вам другой уровень, поквалифицированнее. Некий *разговорец* (выделено мною. – В.К.) насчет "жидов" и "инородцев" – вот еще форма воспитания… Так помаленечку просовывает свои идеологические пальцы _*новая российская буржуазия*_" (выделено Бухариным)… У Мандельштама же сказано:

 

…где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца…

 

Будучи ознакомлен с этим стихотворением близким ему наркомвнуделом Ягодой, Бухарин, как известно, в гневе не пустил на порог жену поэта, пришедшую просить о смягчении его участи. Конечно, главное было здесь в самом факте выступления поэта против Сталина, но не исключено, что Бухарина возмутило и как бы признание законности, естественности "полразговорцев" о властвующем "инородце" в мандельштамовском стихотворении… Эта законность и естественность определялась тем, что "чужаки" в самом деле играли громадную и нередко страшную роль.

Из вышеизложенного, полагаю, вполне ясно, что и "полразговорца" 1930-х годов, и теперешний мой разговор о "чужаках" отнюдь не имеют в виду проблему так называемой "крови", то есть вообще всех людей нерусского происхождения, которые-де, заняв существенные места в русской культуре и русском бытии, в силу самой своей "нерусскости" наносят вред этой культуре и этому бытию. История Руси-России опровергает подобную "точку зрения" буквально на каждом своем шагу, ибо поистине бесчисленные люди иной "крови" играли в этой тысячелетней истории весомую и плодотворную роль. И речь идет у нас только о таких людях нерусского происхождения, которые не имеют духовной, да и просто жизненной связи с русским бытием и культурой, но в силу той или иной кризисной ситуации все же занимают эти самые существенные места. И такие люди были враждебны и Николаю Клюеву, и Осипу Мандельштаму в равной мере…

Вдова поэта в своих написанных тридцатью с лишним годами позднее воспоминаниях заметила – правда, мимоходом, не развивая тему, – что "Мандельштам, еврей и русский поэт, платил… по двойным… счетам", – то есть гонения на него были, мол, вызваны как его принадлежностью к подлинной русской поэзии, так и его еврейским происхождением. Но второе утверждение явно безосновательно, и, рассказывая о пути поэта, приведшем его к аресту в мае 1934 года, мемуаристка сама начисто опровергает это свое утверждение, ибо почти все "враги" поэта, о которых она сообщает, – евреи…

Надежда Яковлевна вспоминает, что еще в 1917 году поэт вызвал враждебное отношение к себе со стороны двух "вождей" – Каменева и (цитирую) "особенно Зиновьева. Мы это остро чувствовали, когда жили в середине двадцатых годов в Ленинграде" (там же, с. 87; Зиновьев с 1917-го до 1926 года был "хозяином" Ленинграда). Поддерживал поэта как раз русский по происхождению "вождь" – Бухарин, "который привлек на свою сторону еще и Кирова" (там же, с. 106; Киров-Костриков в 1926 году сменил Зиновьева в качестве "хозяина" Ленинграда).

Впрочем, еще в 1918 году поэт оказался в крайне остром конфликте с влиятельнейшим тогда деятелем ВЧК – и это опять-таки был еврей Блюмкин (там же, с. 95–100). Н.Я. Мандельштам пишет также, что "в доме у Брика, где собирались литераторы и сотрудники Брика по службе (а он служил тогда в ВЧК – ОГПУ. – В.К.), – они там зондировали общественное мнение и заполняли первые досье – О(сип) М(андельштам) и Ахматова уже в 22-м году получили кличку "внутренние эмигранты". Это сыграло большую роль в их судьбе" (там же, с. 160).

В 1924 году агрессивный литдеятель Г. Лелевич (Калмансон) "кипел ненавистью", обличая: "Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира" (там же, с. 161, 413). Влиятельный литератор Абрам Эфрос "был организатором фельетона" Давида Заславского (в 1929 году в "Литературной газете"), ставившего задачу дискредитации поэта. Уже говорилось об С. Розентале, который в 1933 году с санкции Л. Мехлиса обвинил поэта в "великодержавном шовинизме" (до ареста Мандельштама оставалось тогда меньше года…). Далее, вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а "подсадной уткой", помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна называет Давида Бродского. Наконец, приказ об аресте отдал в мае 1934 года зампред ОГПУ Я. Агранов (Сорензон)… Чрезвычайно показательна и ситуация после ареста поэта.

Н.Я. Мандельштам вспоминала, что перед отправлением мужа (вместе с нею) в ссылку 28 мая 1934 года было решено собрать какое-то количество денег: "Анна Андреевна (Ахматова. – В.К.) пошла к Булгаковым (нельзя не сказать, что ныне Булгакова, как и Клычкова с П. Васильевым, "принято" считать "антисемитом". – В.К.) и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны (супруги писателя. – В.К.), которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы. Сима Нарбут (жена поэта-акмеиста. – В.К.) бросилась к Бабелю, но не вернулась…" И это вполне понятно: Бабель никак не мог сочувствовать поэту, выступившему против Сталина; вскоре, на писательском съезде, Исаак Эммануилович беспрецедентно превознесёт вождя…

Словом, явно неуместна версия, согласно которой гонения на русского поэта Мандельштама, завершившиеся арестом, хоть в какой-то мере были связаны с его еврейским происхождением. Правда, Надежда Яковлевна рассказывает еще об имевшем место в 1932–1934 годах конфликте поэта с писателем С.П. Бородиным и затем с поддержавшим последнего А.Н. Толстым. Однако перед нами чисто "бытовая" стычка, которая закончилась пощечиной, нанесенной Толстому Мандельштамом (а не наоборот!). Вдова поэта пишет, что до нее "дошла фраза", якобы произнесенная тогда, в начале мая 1934 года, самим М. Горьким: "Мы ему покажем, как бить русских писателей…", фраза, которая-де сыграла зловещую роль. Однако все, что мы знаем о Горьком, убеждает в абсолютной немыслимости подобного высказывания в его устах. Достаточно вспомнить, что именно в то время Горький, по сути дела, назвал Павла Васильева "фашистом" ("Правда" от 14 июня 1934 года; статья была напечатана в тот же день и в трех других газетах).

Горький никак не мог бы негодовать из-за того, что еврей дал пощечину "русскому писателю", ибо он был прямо-таки мистическим "юдофилом" (знать об этом немаловажно, ибо Алексей Максимович в первой половине 1930-х годов так или иначе возглавлял все литературное дело). 26 сентября 1929 года он гордо заявил на страницах "Правды": "По мере сил моих я боролся с антисемитизмом лет тридцать", хотя, казалось бы, с 1917 года он вполне мог "доверить" эту борьбу ВЧК-ОГПУ… Очень характерна деталь из рассказа о быте Горького в 1930-х годах:

"Желающих побывать у Алексея Максимовича было слишком много, и очередность посещений устанавливал строгий его секретарь (П.П. Крючков, тесно связанный с Г.Г. Ягодой. – В.К.). Но была категория людей, которые, по договоренности с Алексеем Максимовичем, "обходили" секретаря и пробирались "нелегально"… В "нелегальные" попали и Исаак Эммануилович Бабель, и Соломон Михайлович Михоэлс, и Самуил Яковлевич Маршак, и Михаил Кольцов" (Михаил Ефимович Фридлянд).

Словом, нет ровно никаких оснований полагать, что беды Мандельштама зависели от его еврейского происхождения.

В связи с этим уместно сказать, что в глазах иных нынешних авторов сам Осип Эмильевич предстает в качестве… "антисемита". Именно таково, например, мнение активнейшего специалиста "по данному вопросу" М. Золотоносова. В своей изданной в 1995 году книге "Мастер и Маргарита" как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма (СРА)" (в книге не раз употреблена эта аббревиатура, что волей-неволей заставляет аналогично воспринимать фамилию автора, ибо слово "золото" с давних пор иронически использовалось и для обозначения совершенно иного "вещества", связанного с просторечным глаголом, начинающимся с букв СРА) сей автор утверждает, что творцу знаменитого романа присущ "элементарный антисемитизм, разрушающий ту "оптимизированную" биографию Булгакова (неправомерно сближенную с Идеалом), которая внедрилась в общественное сознание".

В цитируемой книге говорится, в частности, о концепции "легендарной вины евреев за то, что "они Бога распяли"… Булгаков имел в виду эту концепцию при работе над "Мастером и Маргаритой". Впрочем, – добавляет, сокрушаясь, М. Золотоносов, – что говорить о Булгакове, если даже О.Э. Мандельштам… писал: "Если победит Рим – победит даже не он, а иудейство – иудейство всегда стояло за его (Рима. – В.К.) спиной и только ждет своего часа…" (там же; речь идет об ожидании казни Иисуса Христа).

Определение "вины" как "легендарной" основывается, очевидно, на попытке Золотоносова трактовать евангельские сведения о распятии Христа как беспочвенную "легенду" – к тому же опять-таки "антисемитскую" легенду (что утверждалось не раз). Однако имеется, например, талмудический текст, полностью совпадающий с "версией" Евангелия:

"В течение сорока дней перед этим (распятием. – В.К.) ходил перед ним (Иисусом. – В.К.) вестник, возвещавший, что его, Иешу из Назарета, намерены побить камнями за то, что он занимался колдовством, обманывал и сводил Израиль с пути истинного. Пусть имеющий сказать нечто в его защиту выйдет наперед и защитит его. Но не было обнаружено ничего в его защиту, и накануне Пасхи его повесили…"

Таким образом, если даже считать сообщение о распятии Христа "легендой", её недопустимо толковать как "антисемитскую", ибо она содержится и в еврейском Талмуде! И, по воспоминаниям драматурга С.А. Ермолинского, Булгаков опирался именно на иудейские сведения о казни Христа. А "золотоносовское" причисление Осипа Мандельштама (как и Булгакова) к носителям сконструированной этим автором "СРА" с особенной ясностью обнаруживает истинный смысл жупела "антисемитизм".

И следует с полным правом скорректировать суждение Н.Я. Мандельштам о том, что Осип Мандельштам "платил по двойным счетам" – как "еврей и русский поэт". Да, "платил" (и, оказывается, продолжает еще и сегодня "платить"!) – но как русский поэт и человек, причастный христианству (а не иудаизму).

 

* * *

 

Выше подробно говорилось о том, что в революционные эпохи вполне закономерно и даже неизбежно выдвижение на первый план "чужаков", Яркий пример – роль во Франции корсиканца, то есть итальянца, Наполионе Буонапарте, продемонстрировавшего, в частности, чрезвычайную "беспощадность", о которой метко сказал Достоевский, И уже одна эта "способность" ни в коей мере "не щадить" основы иного национального бытия решительно выдвигала "чужаков" на командные посты в пору грандиозных переворотов.

Трудно спорить с тем, что состав самых верхних этажей власти формируется далеко не случайно. И просматривается вполне определенная "закономерность" в том, что на исходе Гражданской войны, к 1922 году, в Политбюро числился только один русский из пяти его членов, далее, за время нэпа, к 1928 году, в Политбюро, состоявшем тогда из девяти членов, осталось, напротив, только двое нерусских (Сталин и Рудзутак), а к 1931 году, в условиях "второй революции", Политбюро включало в себя пятерых русских и пятерых же нерусских… При этом – что необходимо учитывать – под "русскими" здесь и далее имеются в виду все три "ветви" восточного славянства – собственно русские, украинцы и белорусы, которые в 1920-1930-х годах совместно составляли около 80 процентов (!) населения страны.

Впрочем, еще более, пожалуй, многозначителен другой "отбор" руководящих лиц во время коллективизации. Действительной причиной, вызвавшей коллективизацию, явилась, как показано выше, фатальная нехватка товарного хлеба. Мне могут возразить, что идея "обобществления" сельского хозяйства была провозглашена намного раньше. Но одно дело – идея, и совсем иное – её практическое, и к тому же чрезвычайно поспешное, осуществление на рубеже 1920-1930-х годов. Многие идеи, заявленные в большевистской программе, никогда не реализовывались – например, идея замены армии "вооруженным народом" или идея ликвидации денег (хотя подчас, в экстремальных условиях, "социалистическая торговля" на краткий период фактически заменялась распределением) и т. д. и т. п. Практическое требование неотложной и "сплошной" коллективизации, выдвинутое летом 1928 года Сталиным, явилось неожиданностью даже для тогдашнего Политбюро…

Как уже говорилось, обоснование необходимости коллективизации тем, что нельзя "базироваться" на обобществленной промышленности и противостоящем ей "единоличном" сельском хозяйстве, представляло собой чисто идеологический аргумент, который и сформулирован-то был не сразу; вначале (в июне 1928 года) Сталин заявил только о несомненной неспособности "единоличного" крестьянства обеспечить стране даже безусловно необходимый минимум товарного хлеба. И уместно напомнить, что, например, в "социалистической" Польше 1940-1950-х годов (а также и позднее) коллективизация вообще не проводилась…

Я цитировал слова Юрия Тынянова, что-де "Сталин как автор колхозов – величайший из гениев". В действительности "автором" коллективизации был, уж если на то пошло, экономист B.C. Немчинов, показавший, что крестьяне конца 1920-х годов могут представить на рынок всего только немногим более 1/10 производимого ими хлеба (об этом шла речь выше). И создание колхозов преследовало, в сущности, одну всецело "прагматическую" цель – получить товарный хлеб.

Это со всей ясностью выразилось в самом ходе коллективизации: первоочередные и наиболее интенсивные (и наиболее агрессивные) действия власти сосредоточились на зерновых – прежде всего черноземных – регионах: Украине, южной части центра Европейской России, кубанских и донских степях, Поволжье, Западной Сибири и Казахстане.

По тогдашнему административному делению указанная территория СССР состояла из весьма крупных "единиц": Украинской ССР, Казахской АССР (входившей в РСФСР), Северо-Кавказского края, Сибирского края, Нижне-Волжского края, Средне-Волжского края, ЦентральноЧерноземной области и Московской области, которая была в три с лишним раза крупнее нынешней и включала в себя северную часть черноземной полосы.

Накануне коллективизации во главе этих "единиц" были поставлены поляк Станислав Косиор (Украина), еврей Шая Голощекин (Казахстан), русский Андрей Андреев (Северный Кавказ), латыш Роберт Эйхе (Сибирь), русский Борис Шеболдаев (Нижняя Волга), еврей Мендл Хатаевич (Средняя Волга), литовец Юозас Варейкис (Черноземный центр) и латыш Карл Бауман (Московская область). Многозначительность этого "отбора" станет понятной, если знать, что в общем количестве членов ЦК ВКП(б) 1930 года (а все перечисленные люди были членами ЦК) поляки, прибалты – то есть фактически "иностранцы" – и евреи составляли совместно только одну четверть; между тем в когорте "главных коллективизаторов" они заняли три четверти! Словом, едва ли сей "отбор" был случайным, и суть дела здесь, надо думать, в том, что руководители "зерновых" республик, краев и областей – в отличие от лиц в центральной власти, которые спускали "указания" на места, – должны были прямо и непосредственно осуществлять разного рода беспощадные "мероприятия".

В 1996 году вышло в свет исследование Н.А. Ивницкого "Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов)", в котором на строго документальной основе обрисованы эти самые "мероприятия". Особенно подробны сведения о происходившем в Средне-Волжском крае:

"20 января 1930 г. бюро Средне-Волжского крайкома ВКП(б) на закрытом заседании приняло постановление "Об изъятии и выселении контрреволюционных элементов и кулачества из деревни":

1) Немедленно провести по всему краю массовую операцию по изъятию из деревни активных контрреволюционных антисоветских и террористических элементов в количестве 3000 человек. Указанную операцию закончить к 5 февраля.

2) Одновременно приступить к подготовке проведения массового выселения кулацко-белогвардейских элементов вместе с семьями, проведя эту операцию с 5 по 15 февраля.

3) Считать необходимым провести выселение кулацких хозяйств вместе с семьями в количестве до 10 000 хозяйств".

Был создан "боевой штаб" во главе с М. М. Хатаевичем, – сообщает далее Н.А. Ивницкий, – куда вошли председатель крайисполкома, крайпрокурор и представитель реввоенсовета Приволжского военного округа. Аналогичные штабы создавались в округах и районах".

Но все это показалось недостаточным, и через восемь дней, 29 января 1930 года, было признано "необходимым довести общее количество арестованных до 5 тыс. вместо ранее намеченных 3 тыс. человек, а выселенных семей – до 15 тыс. (против 10 тыс.)" (то есть всего около 100 тысяч человек (тогдашняя крестьянская семья состояла в среднем из шести человек)). При этом подчеркивалось, что "работа по изъятию путем ареста кулацких контрреволюционных элементов должна быть развернута во всех районах и округах вне зависимости от темпа коллективизации…". Кроме того, "движение в деревне за снятие колоколов и закрытие церквей должно быть охвачено партийным руководством". На следующий день, "30 января 1930 г., краевой штаб решил всю операцию по изъятию кулацкого актива закончить к 3 (! В.К.) февраля, а "тройке" при ГПУ было дано указание с 4 февраля приступить к рассмотрению дел наиболее злостных элементов, приговоры вынести и реализовать (т. е. расстрелять. – Н.И.) не позднее 10 февраля". Предусматривалось для осуществления операции привлечь и части Красной Армии: в гарнизонах выделить по 50 бойцов в полной боевой готовности, создать отряды Красной Армии в 20 населенных пунктах, где нет воинских гарнизонов" по 40 человек в каждом. Краевой штаб… вынес решение о выдаче коммунистам оружия… речь шла фактически о развязывании гражданской войны в Поволжье" (там же, с. 104–105).

Последнее умозаключение едва ли верно. Во-первых, в 1930 году – в отличие от 1918 года, когда действительно развязалась Гражданская война, – в руках крестьянства, по существу, не было никакого оружия (между тем бросавшие с весны 1917 года фронт одетые в шинели крестьяне принесли в деревню массу оружия). Во-вторых, чрезмерно агрессивные действия Хатаевича и ему подобных вскоре же были в той или иной мере пресечены центральной властью.

Здесь перед нами встает нелегкий и, так сказать, щекотливый вопрос о личной роли Сталина в трагедии коллективизации, "Антисталинисты" целиком и полностью возлагают вину на вождя, а "сталинисты" (число коих в последнее время заметно растет) либо стараются вообще обойти эту неприятную для них тему, либо выдвигают в качестве главных виновников других тогдашних деятелей.

Ясно, что попытки "обелить" Сталина несостоятельны, ибо даже в том случае, если наиболее беспощадные и разрушительные акции того времени осуществляли другие лица, ответственность все равно лежит и на Сталине, ибо эти лица (тот же Хатаевич) оказались на своих постах с его ведома и не без его воли. Впрочем, к сущности действий Сталина в тот период мы еще вернемся. Пока же следует выявить, что главный "вождь" (хотя, повторю еще раз, его роль в трагедии того времени не подлежит никакому сомнению) стремился "смягчить" ход коллективизации, делая это, конечно же, не из "гуманных", а из чисто прагматических соображений.

В последнее время многочисленные авторы сочинений о коллективизации толковали широко известную сталинскую статью "Головокружение от успехов", опубликованную в "Правде" 2 марта 1930 года (то есть через месяц – полтора после начала беспощадных насильственных акций "коллективизаторов"), как заведомо лживую попытку снять вину с самого себя. Именно так толкуется эта статья и в цитированной книге Н.А. Ивницкого, который пишет о "лицемерии" Сталина, диктовавшего, мол, самые крайние меры, а затем, задним числом, публично обвинившего в "перегибах" местных руководителей.

Как ни странно, в самой книге Н.А. Ивницкого это его утверждение достаточно убедительно опровергается. Ибо, рассказав о действиях Средне-Волжского крайкома во главе с Хатаевичем, которые к 30 января приняли характер жесточайшего насилия (см. выше), Н.А. Ивницкий далее сообщает, что "такое развитие событий встревожило даже сталинское руководство. В Самару Хатаевичу была срочно (на следующий же день! – В.К.) отправлена телеграмма (31 января) Сталина, Молотова, Кагановича; "Ваша торопливость в вопросе о кулаке ничего общего с политикой партии не имеет. У вас получается голое раскулачивание в его худшем виде" и т. д. (цит. изд., с. 105).

Это сообщение явно противоречит словам самого же Н.А. Ивницкого о том, что Сталин "говорил одно, а делал другое" (там же, с. 94), причем под "говорил" здесь имеется в виду позднейшая (2 марта) статья "Головокружение от успехов", а под "делал" – предшествующие (скрытые от населения страны, "секретные") сталинские указания местным руководителям. Однако цитируемая телеграмма от 31 января была именно "секретным" указанием (Н.А. Ивницкий опубликовал её впервые через 66 лет), и, следовательно, действия Хатаевича вызвали немедленный протест Сталина (Весьма показательно следующее. События излагаются в книге Н.А. Ивницкого в строго хронологическом порядке, но имеется одно весьма странное отступление от него: о сталинской статье, опубликованной 2 марта, речь идет на с. 93–94, а о беспощадных акциях Хатаевича, начатых за почти полтора месяца до её появления, 20 января, – далее, на с. 103–107. В результате – хотел или не хотел этого автор книги – у читателя создается впечатление, что жестокие насилия творились будто бы уже после "лицемерной" статьи генсека).