Жизнь отца 32 страница

Буцен наконец получил от Е.И. письмо, главное, что она там пишет, это – о шовинизме и т. д. Мы решили, что Буцен, Гаральд и Блюменталь обвинили часть наших членов в шовинизме, что является величайшей ложью. Кто именно это писал, мы так и не узнаем, ибо Буцен оправдывается, что не писал, может быть, он писал что-то вместе с Клизовским? Эти их письма ведь отправлялись после злосчастного Рождественского вечера. Письмо Е.И. многих смутило. Она ведь отвечает на то, что кто-то писал ей. Потому так, с невыразимым горением, ожидали её ответа на наши письма: мои, Драудзинь, Валковского. Отчего ответ её медлит? Неужели моё длинное письмо от 9 января они получили только 11 февраля, когда мне послана телеграмма? Обычно письма идут 20 дней. Знаю, как много членов Общества страдают по поводу оскорблений обоих друзей. Кто же из старших не понимает, что договор с Россией не только необходим, но и является Щитом! Ведь мы все воспитаны космополитически. Кто же не понимает планетарного значения России, кто же не любит хорошее в её устройстве, в её душе? Но почему оба друга хотят всем другим навязать своё мнение? Зачем желают втянуть нас в политику? Учение... это синтез всей жизни...

Гаральд в разговоре со мной напомнил о длинных письмах, которые он писал в Индию; я догадываюсь о нелепостях, которые он написал о членах Общества, и с весьма тяжёлым сердцем взялся писать новое письмо. Как бы я хотел, чтобы мне больше не пришлось касаться этой болезненной раны. Я ведь не хочу никого ни критиковать, ни осуждать. Какими бы ни были нападки, во мне снова и снова рождаются лучшие чувства к Гаральду, я ежедневно шлю ему мысли любви. Я писал, что не защищаю Валковского во всём, но защищаю сам принцип справедливости, ибо мне казалось, что Валковского позорят и оговаривают. Теперь одно письмо пошлю через Таллин. Не знаю, писал ли что Гаральд обо мне, но самого себя защищать прямо-таки стыдно. Кто же из знатоков латышской литературы не знает, что меня называют интернационалистом и т. д. Рассуждая логически, когда-то я даже укорял себя в том, что мне полагалось бы иметь больше чувства долга по отношению к народу, который подарил мне мою нынешнюю плоть – неизменно я чувствовал себя общечеловечески.

 

17 марта. Воскресенье

Дни великого испытания продолжаются. Что же впереди? Что принесёт эта весна? Какие невыразимые события ожидают человечество? Думаю, пройдут выборы, и станет легче, но сердце налито великой тяжестью. Испытания ещё впереди и для всего Общества, и для его членов. Каждому надо показать готовность духа, доверие и преданность до конца.

Во вторник, 5 марта, Драудзинь наконец получила долгожданное письмо. Получила и, читая, пережила величайшее неожиданное потрясение своей жизни. Она мне созналась, что весь день плакала, «как побитая». В тот же день и я получил возможность ознакомиться с письмом. Оказывается, наш подход к делу Валковского всё-таки был ошибочным, Е.И. смотрит на него плохо, он порядком не понимает Учения и т.д. Особенно он скомпрометировался письмом, которое отослал в связи с Рождественскими событиями, он писал, торопясь и, видимо, слишком резко. Она говорит, что не слишком бы печалилась, если бы Валковский со своей чересчур большой осторожностью вышел из правления. Она пишет, что привыкла слушать свою психическую энергию, и она её никогда не обманывала. Разумеется, и Гаральд, и Блюменталь писали о нём много плохого, и, быть может, в те дни тяжких переживаний он был духовно утомлённым. Правда, есть в Валковском известная неподвижность духа, неэластичность, строптивость, даже – узость, но в отношениях <с людьми> он был неизменно корректным и культурным. Когда он вдохновлён, говорит чудно и возвышенным духом, но нередко бывает несообразительным, даже наивным. Он ведь был нашим единственным оратором. Члены Общества его любят. Конечно, Е.И. видит лучше. В последние годы, особенно в минувшем году, я меньше с ним общался, его негибкость меня отталкивала, моим сотрудником больше был Гаральд и затем Блюменталь. Сами друзья в последние месяцы его опять выделили и выявили в моём сознании. Я неизменно желал видеть в нём больше духовной эластичности и огненной стремительности, но меня привлекала его деликатность и сердечность. Я потому его так защищал, что мне казалось, что я отстаиваю принцип справедливости, ибо против Валковского и других членов друзья выдвигали много упрёков, но большинство из них мне казались ложными.[150] И всё же! Получил и я от Е.И. краткое письмо (единственное; предыдущее, которое она мне послала и которое я так ждал, значит – пропало!), в котором она предупреждает меня быть осторожным с Валковским, ибо он многого не может вместить. Она говорит: «Цените Гаральда и Ивана – так Указано!» Все эти две недели я пытался всё понять глубже и переориентироваться. Как только Драудзинь получила письмо, уже на второй день мы решили встретиться с обоими друзьями и возобновить наш нуклеус. Ибо в письме сказано: «Рихард Яковлевич совершенно необходим как председатель, и я не вижу, как может он оставить свой пост, ведь он был Назван и Утверждён. Так ещё раз было повторено: "Рихард нужен, нужны Гаральд, Иван и Екатерина". Так указаны наиболее нужные сейчас деятели. И, конечно, эти четыре лица представят собою нужное равновесие». Дальше она защищает широкую натуру Гаральда, он стремится всё выполнить насколько возможно лучше, потому она подходит к нему со всем нежным пониманием. Блюменталь болен, и по этой причине надо относиться к нему бережно. Как много обдумывал я это письмо, каждое предложение! Важно и следующее: «Многое, о чём Вы пишете, правильно и, конечно, требуется обоюдное сглаживание и сдерживание не в ущерб неотложному действию». Позже также Клизовский, Гаральд и Блюменталь получили письма. Клизовскому она пишет: «Знаю, что Рихарду Яковлевичу, как председателю, особенно трудно, ему надо проявить разумную осторожность, потому он нуждается в ободрении и поддержке. Нелегко и Гаральду Феликсовичу и Ивану Георгиевичу, но думают они правильно». И Гаральду: «Понимаем труднейшее положение Рихарда Яковлевича, ведь ему необходимо избежать раскола, за которым могут последовать и предательства». Действительно, насколько невыразимо трудно было. Я ждал хотя бы малейшего указания, хотя бы линии, которой придерживаться в действиях. Возможно, это и было в том письме, что я с кровью сердца ждал, о котором она упоминает сотрудникам, но оно, вероятнее всего, погибло. Потому в таком одиночестве я пребывал все эти дни. Знаю, что Учитель всё же меня не оставит. В свои тяжкие дни я шёл неизменно к Нему. Сознаю, что немало я ошибался, но всем существом желаю спасти Общество, спасти единение в нём и спасти сознания членов Общества от разрушения. Но, с другой стороны, боюсь хоть где-то, хоть в малейшей мере задержать великое дело, которое свершают друзья. Во мне живёт чувство великой ответственности за Общество, помогли бы оба друга мне в этом. От них больше всего это зависит! Но они в своей идее столь стремительно мчатся вперёд, что Общество зачастую и не видят. Разве смею я их в чём-то тормозить? Или всё же они иногда переходят границы целесообразного? Как мне знать, если до сих пор они действовали верно, если их поступки до сих пор оправданы? Таковы мои тяжкие размышления. Но знаю и ощущаю, что с их стороны будут многие шаги, которые возложат на Общество громадный риск и ответственность.

Первое заседание нуклеуса было спокойным, сердечным. Но когда Блюменталь наконец представил нам план своего будущего сборника[151], от него веяло такой абсолютной категоричностью, что возражения заранее полностью исключались. Второй номер он хочет посвятить русской армии и России вообще. Может, дать какую-то статью и о латвийской армии? Я задрожал. Что скажет наше правительство? Оно никогда не пропустит книгу, в которой только восхваляется армия иного государства. Друзья ответили: «Пропустят, за это мы отвечаем».[152] Однако они обещали печатать книгу только тогда, когда придёт положительный ответ Н.К. Письмо к Драудзинь вызвало нервность, поскольку полностью она прочесть не могла, но такое положение вызвало подозрение. Друзья возбудились, когда <Драудзинь> всего не прочла. Блюменталь на следующий день пригрозил, и Драудзинь, поражённой таким методом Блюменталя, пришлось уступить. Блюменталь подчёркивал, что ныне, когда между нами опять дружба, не должно быть тайн. Но говорят ли они всё? И какие же были результаты: во время выборов они что-то наговорили Буцену, и он кому-то из членов сказал, что Валковский отказался от работы в правлении по указанию Е.И.!! Где же здесь нуклеус?! Не хочу излишне упрекать, ибо и я когда-то ошибался, единственно меня опять удивила бестактность Буцена, притом в такой мере, что в тот день, когда я это узнал, был болен почти до отчаяния. Моя жена чрезвычайно встревожилась, когда я сказал, что есть письмо, но всего не рассказал. Притом она узнала, что у нас было заседание. Она, конечно же, понимает, что могут быть конфиденциальные вещи, но я в тот вечер, от усталости, не сумел её успокоить, и подозрения возросли ещё больше. Не связаны ли друзья с политикой, – все эти дни такая мысль мучила её сознание. Я успокаивал, сколько мог, но, по существу, и я всё ещё внутренне не имею ясности, где кончается чисто культурный мост с Россией. И, помещая статьи об армии, разве мы не входим в сферу политики? От моей сущности всё это далеко. Но всё решит Н.К. Я писал неоднократно об этих вопросах, разумеется, прикасаясь кратко, так, чтобы можно было понять, но – ответа нет. Моя жена и другие члены Общества всё ещё возмущены неэтичными методами, которыми пользуются друзья. Успокаиваю, сколько могу, говорю, что Гаральд ныне действительно иной, что больше не такой раздражённый, как раньше, что уже спокойнее и вежливее, и у меня есть ощущение, что он желает исправиться. Своими отрицательными мыслями мы только мешаем ему освободиться от недостатков. И Блюменталю надо хоть что-то понять. Только в последнее время Гаральд мне сказал, что Блюменталь серьёзно болен почками. Теперь его положили в больницу на обследование.

Четверг, 14 марта, был одним из труднейших дней в моей жизни. Может быть – самым тяжким. Моя жена была опять очень расстроенной нашим вчерашним заседанием, всю ночь мы не спали. Бесконечно она спрашивала: «Нет ли здесь политики?» Она съездила к Драудзинь, которая прочла ей часть из письма. И Валковскому, когда тот просил, она в конце концов сказала какую-то часть из того, что Е.И. о нём говорит, конечно – в смягчённом виде.

Вечером, в старшей группе, Гаральд сам отстаивал, что в связи со сложившимися обстоятельствами надо оставить старое правление. Затем он прочёл письмо Е.И., адресованное ему, где она подчёркивает необходимость «моста», а также сколь трудны и сложны все подготовительные работы к строительству такого «моста». В Обществе ведь могут быть люди с разными взглядами. Позже в группе развернулись дебаты о тактике. Относительно необходимости «моста» все были согласны. Но у нас налицо разные подходы к тактике, и, пожалуйста, – эти подходы надо согласовать! Прозвучали и упрёки <друзьям> по поводу отношения к членам Общества, но, однако, всё прошло спокойно. Затем началось собрание. Многие были заметно встревожены, в том числе и моя жена. Я боялся, как бы не проводилось тайное голосование и Гаральда не забаллотировали, поэтому попросил Драудзинь сказать отдельным членам Общества, что Гаральд необходим в правлении. Председателем собрания из нескольких кандидатов выбрали Буцена, ибо я за него голосовал, желая, чтобы голосовали открыто, а также потому, что Е.И. написала: «Мой милый Фёдор Антонович». Мы всегда не желали избирать его в правление из-за свойств характера, но теперь я думаю, что, быть может, я его всё же не знаю, ведь Е.И. его лучше видит. Перед голосованием Валковский подал официальное заявление, что уходит из правления; когда об этом объявили собранию, многие члены Общества сердечно просили его остаться, но он решительно отказался и своим выступлением оставил светлое впечатление. Это и понятно, и ещё после собрания некоторые члены Общества были взволнованы из-за него, не будучи осведомлёнными о его мотивах. Мне он сказал, что уходит потому, что до сих пор боролся против обоих друзей, думая, что их тактика неправильная, но теперь видит, что их деятельность признана правильной, и поэтому он благословляет их деятельность и уходит, зная, что они лучше понимают и лучше исполнят свою задачу. Кроме того, его сотрудничество с друзьями тоже было бы затруднённым из-за разницы в темпераментах. И затем – Валковского, вероятно, глубоко взволновало написанное в письме к Драудзинь: намёк Е.И., что она не имела бы ничего против, если бы Валковский ушёл. Мы с Гаральдом условились, что вместо Валковского будет Клизовский, представитель русских и кандидат предыдущего правления. Теперь в кандидатах остаются Стипрайс и Каролина Якобсон. После выборов осталось ещё сильное возбуждение, некоторые члены Общества думали, что теперь, когда в правлении «поворот влево», будет влияние Гаральда и в Общество придёт политика. Но в пятницу беспокойство начало утихать. Истина: мир и сотрудничество могут прийти только тогда, когда есть полная открытость, когда в откровенном разговоре всё выяснено, когда есть понимание. Мне было очень трудно, ибо мои друзья настаивали, чтобы о нашем нуклеусе и прочем другим не рассказывалось. Если бы они были хоть немного более открытыми и сердечными к членам Общества, такого смущения не было бы.

 

1 апреля. Понедельник

Оказалось, что второй том сборника Блюменталь уже в феврале велел целиком набрать, без моего ведома. В среду я получил корректуру для просмотра. Меня и Драудзинь глубоко поразили не столько официальные или литературные статьи, но другие... Некоторые боевые песни, описания грубых сцен сражений, как на Хасане, статья о Шолохове, где масса вульгарностей и моментов, противоречащих духу Учения. Что скажет интеллигенция о нашем Обществе, которое до сих пор заботилось о качестве культуры, а теперь издаёт статьи прямо-таки фельетонного характера? Все эти дни сердце болело и страдало больше всего от мысли: не скомпрометируем ли мы себя окончательно? Ибо нет ничего более болезненного, чем некультурность. Два раза я встречался с Блюменталем, один раз – когда он вышел из больницы, второй раз – в больнице. Он решительно защищал статью о Шолохове. Наконец, он всё же <согласился> выбросить эпизоды битв и некоторые строчки из песен. (Хотя и обещал, но всё же не выполнил.) И сами песни, они совершенно не вписываются в культурную книгу. Знаю Блюменталя и понимаю, что теперь спорить с ним бессмысленно. Притом он болен и нервен. Драудзинь, получив корректуру, написала в Индию письмо, полное скорби и боли. И я писал об этом вопросе, указывая, что второй том сборника будет связан с судьбой нашего Общества. Даже сама публикация договора <с Россией> будет событием, к чему же в этом номере и другие, столь заостряющие статьи? Невыразимо трудно мне было в эти дни. С одной стороны – мне доверена ответственность за Общество, его судьбу и единство. С другой стороны – в письме Гаральду Е.И. пишет: «Если Иван Блюменталь будет редактором сборника, почему бы ему не выйти». Здесь косвенно на него возлагается ответственность за журнал. В таком случае я могу только делать замечания и просить, но не приказывать. Если бы я высказал нечто категорически – был бы снова скандал. И Е.И., судя по всем письмам, сердечно поддерживает Блюменталя и доверяет ему. И мои последние месяцы, возможно, были полны одних ошибок. Многого я ещё не понимаю, потому денно и нощно молю: «Владыка, даруй мне разумение!» Например, к чему была нужна статья о Шолохове, когда друзья Блюменталя категорично вовсе на ней не настаивают? Было им обещано? Я это так не понял. И как возможно нечто некультурное обещать? В субботу я получил от Е.И. два письма: от 5 марта и 8 февраля – то, которое я уже считал пропавшим и о котором тревожился. Если бы оно пришло вовремя, недели три назад, быть может, не возникло бы такое замешательство по поводу письма к Драудзинь, ибо оно было первым из долгожданных писем и каждый из нас желал услышать что-то поконкретнее, но Драудзинь не могла всё рассказать. В этом письме расшифрована и загадка политики: культура и политика, по существу, соприкасаются, но это соприкосновение должно происходить в идеальнейшем смысле, ибо вся жизнь должна быть синтезом...[153] Так можно было судить по прежним разговорам или после... где же здесь могло быть сотрудничество, если... в вопросах нет открытости. Если я не понимаю друзей, то как же их могли понять другие члены Общества, которые гораздо меньше с ними беседуют? Зачем такая скрытность? Понимаю, что только... <я обязан> с каждым непонимающим поговорить, успокоить. Больно было по поводу второго письма от 5 марта. Валковский окончательно скомпрометировался своим январским письмом. Но он хотел только хорошего, второпях ему казалось, что на самом деле Гаральд, с его тактикой, не понимает своей задачи. И о Гаральде она говорит: «Помогите и охраните его от несдержанности и слишком большой поспешности, которая бывает, как Вы пишете, "не далека от хаотичности"». В Гаральде есть великий огонь, сердце его чисто, его надо беречь и охранять. Но как же мне его регулировать? Он всё же – тяжёлый и странный характер. Мы ведь решили поставить крест на прошлом, но вновь я слышал немало колкостей, только ныне пробую больше привыкнуть к его тону, и он уже не так повышает голос. Однако если только в чём-то возразить ему и сказать нечто неприятное, то придётся выслушать резкие слова. «Воспитывать» его потому так трудно, что он считает всех других воспитуемыми. Много размышляю об Указании Учителя, чтобы я хранил мужество и твёрдость. Какую твёрдость? К самому себе? Или и к Гаральду? Но я ни в чём не ощутил, чтобы моя твёрдость за последние месяцы оправдалась. Я защищал Валковского – и напрасно. Я подчёркивал местные условия, и, очевидно, тоже зря. Нам определённо заявили, что нелатышским обществам грозит ревизия и что в правление не следует выбирать людей с явно левыми тенденциями. Оттого мы и Блюменталя не избрали. (И Гаральд на последнем заседании так думал.) Может быть, некоторое время подобное было истиной, но время столь быстро движется вперёд, что следует всегда предвидеть будущие шаги, и каждая великая дерзновенность может быть оправданной. Именно поэтому моё положение столь трудно, именно потому я и ждал каждое конкретное указание из Индии. Разве это не самое несуразное: я несу за журнал полную ответственность, и одновременно я бессилен что-либо менять в его содержании?! С другой стороны, ежесекундно мне надо думать – не мешаю ли я планам эволюции, которая развивается с такой колоссальной стремительностью, что только чувствознание, политически и общественно многоопытное и обученное, может что-то предчувствовать? Потому я и молю даровать мне разумение.

24 Марта – День Владыки – вновь было днём нашего великого единения и взаимопонимания. В этот день у всех были глубокие переживания, все были сердечными и одухотворёнными. Даже Гаральд сидел рядом с Валковским и беседовал с ним. Как обычно – много цветов. Музыка. Портрет Учителя. Я прочёл из Учения и присланное Приветствие. Затем был доклад Клизовского о торжественности. Драудзинь – из Учения об Учителе, Гаральд – о подвиге, Крауклис – о единении, Аринь – из «Сердца Азии» и моя жена – из письма Е.И. (от 8 февраля). Под конец в комнате Учителя мы вручили десяти членам Общества Портреты. Произошло и следующее – Гаральд помирился с Мисинем. (Он, однако, позже меня упрекнул за мой миролюбивый метод, которому он последовал в отношении Мисиня: что толку от него – Мисинь опять забывает о своих обязанностях. Но Гаральд несправедлив к Мисиню. И ему не следовало так писать Е.И. Пусть у Мисиня немало ошибок, но есть в нём хороший огонь. И разве он не помогал Монографии, сколько мог?)

Блюменталь в больнице. В четверг его оперировали – отняли почку, в которой развился туберкулёз. Вообще-то его организм ослаблен, но он держится мужественно. В четверг в Обществе отдали и дань памяти нашему милому д-ру Феликсу Лукину.

Вчера Общество латышско-русского сближения проводило свой первый «чай» в клубе офицеров, публики было много, вроде бы – около тысячи, явились и три министра и т. д. От нашего Общества присутствовало более десяти человек, наш столик был в наилучшем месте, недалеко от сотрудников посольства. На подобном «джазовом балу» я давно не был. Ещё до сих пор моя одежда пропитана табачным дымом. Разумеется, этот вечер дружбы сильно способствовал доброжелательному настроению по отношению к России, пойдёт на пользу и журналу.

Вчера пришла телеграмма, в которой Н.К. одобряет содержание второго сборника, которое Блюменталь послал в своём письме от 8 марта.

 

17 июня. Понедельник

Вчера и позавчера газеты сообщали о событиях в Литве, о том, что туда вошли русские вооружённые силы, о смене правительства, об отъезде Сметоны за рубеж. И сегодня в 6 утра русское радио сообщило об ультиматуме правительствам Латвии и Эстонии, и, как говорят, русские войска уже перешли границу у Абрене. Уже вчера было странным, что президент нашего государства не участвует в Певческом празднике Латгалии. А сегодня или завтра, вернее всего, и решится судьба нашего правительства. Русское правительство больше всего было настроено против Ульманиса из-за его откровенно холодного отношения к нему. С громадной динамикой мчится колесо истории. Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия одна за другой весьма скоро исчезли с поверхности земли. За несколько дней завоёвана и Северная Франция. 14 июня утром немецкая армия вошла в величественный Париж, теперь прорвана и линия Мажино, занят Верден, и новое, только что сформированное правительство во главе с Петеном обсуждает – не капитулировать ли. Вскоре наступит очередь Англии. 10 июня Италия объявила войну. Может быть, в скором времени и другие государства Средиземноморья будут втянуты в водоворот. Турция ещё сомневается. Великая Россия молчит. Знаем только, что на базах Литвы и Латвии идут лихорадочные работы по укреплению. Разумеется – против Германии. Может быть, исполнятся пророчества, что в конце концов все народы мира будут втянуты в войну. Жуткое, но величественное время. Какие людские массы подвержены ужасным страданиям! Мы в Латвии не можем вообразить и понять, что испытывают теперь миллионы беженцев во Франции и каково солдатам, которые сходят с ума под постоянным гулом аэропланов и грохотом взрывов гранат. Гекатомбы жертв растут. Человечество переживает великое огненное очищение.

 

21 июня. Пятница

Вчера по радио огласили состав Кабинета, ожидаемый с такой тревогой. Было великое изумление, когда мы услышали, что премьер-министром назначен Кирхенштейн, и ещё большее – когда прозвучали такие фамилии: Вилис Лацис, П.Блаус, Ю.Лацис и т. д. Насколько я о некоторых из них слышал до сих пор, они не казались людьми с твёрдым характером и с идеями. Может быть, я заблуждался? Я ведь не знаком с ними. Единственно знаю Юлия Лациса, который симпатичен. На дипломатическом поприще они совершенно зелены, смогут ли они управлять государством в этот тревожный момент? Они взяли на себя чрезвычайную ответственность. Или, быть может, они будут только слушать то, что диктуют другие? В конце концов, может быть, именно хорошо, что они молодые (были бы молоды духом!), ибо необходимы многие радикальные реформы. Реформы Ульманиса продвигали главным образом хозяйственно-строительную плоскость, духовная культура меньше затрагивалась. Лишь бы Латвия не была втянута в ярую политику. Сегодня утром перед <Президентским> замком шли демонстранты с красными флагами поздравлять новое правительство. Амнистированы политические заключённые. Кирхенштейн начал свою первую речь так: «Старое правительство было несправедливо...» Он был заметно встревожен, возможно, что кое-что из того, что он говорил, было ему продиктовано. На все ответственные посты Ульманис назначил своих людей из Крестьянского союза. Потому в Латвии до сих пор была большая односторонность, не хватало свободы слова. Многие чиновники были недееспособными. Теперь придёт замена, но разве и ныне назначают только наиболее способных? Наблюдая сегодня встревоженность и изменчивость сознания, приходится вздохнуть: как всё условно, как всё быстро меняется!

 

27 июня. Четверг, вечером Меллужи, ул. Земеню, 22

С праздника Ивана Купалы я в отпуске. В Меллужи живу уже с 11 мая, мы выехали в связи с заболеванием детей коклюшем. По газетам и сообщениям радио следим за событиями в Латвии. Коммунистическая партия легализована, все перемены до сих пор были в коммунистическом духе или близком к нему. Ушёл директор департамента печати Янсон, с которым у нас было столько сражений, однако он был человеком достаточно симпатичным; на его месте – Я.Ниедра. И на все другие места назначаются левые. Коммунистический центральный комитет всё же декларировал, что он против диктатуры пролетариата, но пока всё движется в том направлении. Кажется, что игнорируются и другие истинные работники культуры, прогрессивно-нейтральные, как Карлис Скалбе, который тоже не был доволен политикой Ульманиса, и т. д. Вообще-то хорошо, что приходят из трудового народа, но неужели на самом деле трудовой народ Латвии столь узок сознанием, как 20 лет назад во время революции? Мне кажется, что государственный строй России и ряд её культурных деятелей сильно прогрессировали, но неужели у нас повторится то же самое, что перед двадцатыми годами, словно в коммунизме не было никакой эволюции? Я ещё не знаю, но надеюсь, что ныне выдвигаются из среды рабочих наиболее культурные. Может быть, это всего лишь переходное время и, может быть, скоро придёт правительство сильных духом, <людей> синтеза? Понятно, что и симпатии нашего Общества должны клониться влево. В нашей книге «Озарение» упоминается коммунизм. Он созидается. Е.И. пишет, что там много преображённых сознаний, готовых к Новой Эре. Тактика и метод. Что же имеем от старого мира? Надо ощущать симпатии к созидающемуся прогрессивному, к тому светлому, бодрому в сознании сердца молодёжи, что знаменует наступление Новой Эпохи.

Сегодня нас ожидала величайшая неожиданность: мы увидели, что ответственным редактором «Яунакас Зиняс» назначен Гаральд Лукин, и на первой полосе напечатана статья Н.К. «Любовь к Родине» (которую я когда-то переводил). Весь номер выдержан в крайне левом духе. С Гаральдом я встречался в прошлую пятницу, думал, что его, быть может, изберут на какой-то высокий пост, но не ожидал, что сюда. Вторая неожиданность, что вместо «Сегодня» выходит «Русская газета», где «шефредактором» назначен Блюменталь. Его я навестил в позапрошлое воскресенье в Дзинтари, пробыл у него три часа, и наконец мы друг друга поняли в связи с Эллой и книгой[154]. Но обо всём этом мне ещё придётся рассказать позже. Мне видится, что его горечь совсем напрасна, что для его работы всё случившееся пошло на пользу, и я всё ещё не понимаю, почему он уклонялся подписать своё имя под книгой, за которую нёс стопроцентную ответственность и по поводу которой говорил, что это величайшая радость – над ней работать? У Гаральда в этом смысле гораздо эластичнее натура: подписал, долго не думая, и уговорил Блюменталя. Притом Блюменталь ведь всё это время неоднократно давал понять, что он подтвердит ответственность за книгу своим именем. Очень уважаю Блюменталя за его большую любовь к России. Он говорит: «Звезда на головном уборе красноармейца есть Знак, и Е.И. мил малейший из воинов». И я учусь уважать Красную Армию по «Криптограммам»[155]. Но вся моя душа и вся моя жизнь ведь до сих пор были (быть может, и в прежних жизнях) аполитичны, потому мне так трудно вжиться и ещё труднее – включиться.

Я ведь ощущаю симпатии к России и ко всему наилучшему в её устройстве.

«На старой закваске»... и государственный строй вырастает навстречу свету. Лишь бы в Латвии всё было не так, как в 1919 году, лишь бы наше правительство вносило в жизнь дух культуры и синтеза, лишь бы на самом деле во главе государства и учреждений оказались лучшие и наиболее культурные. Неужели другие будут отодвинуты в сторону, даже если они попытаются понять <новый строй>? Конечно, все перемены пока только в переходной стадии, и ещё не известно, как всё образуется в окончательном виде.

Сегодня во мне такая встревоженность. Что же мне делать? И мне, что ли, стать деятельнее? Но как? В принципе, я не против политики.

В духе Учения? Что я ныне мог бы делать? Работать в какой-то редакции? Завтра встречусь с Гаральдом в Риге.

Лишь бы мой друг обрела спокойствие, лишь бы мой друг поняла – об этом я молю. Элла многое вообразила.

Или это оккупация? Или независимость?

Может быть, теперь (и кажется – пока) верно, что Россия диктует все переустройства, но мне кажется, что все перемены, какие бы они ни были, и не всегда понятные, в конце концов для Латвии будут благословением, и Латвия будет расти и развиваться ещё быстрее и в ещё более широком дыхании. Сомнения...

Друзья? Родина? Стараюсь успокаивать, нужно говорить так, чтобы не расстраивать. Иногда состояние её нервов чрезвычайно чувствительно. Иногда на момент теряет сознание. Так было, когда сказал, что Гаральд сам...

И ещё я пережил ужасное мгновение. У Эллы чрезвычайно чувствительная натура, она всё переживает слишком сильно, нередко и напрасно, даже преувеличенно сильно. И сомнения её мучают. Её чувства столь накалены, что мне кажется, если бы кто-то направил её сознание в соответствующую плоскость, то её переживания и любовь могли бы моментально загореться в противоположном направлении. Ибо она, по сути, является духом великого непокоя и поиска. В молодости она была секретарём, но ушла от этой деятельности, ведь было противно видеть в политике всё грубое и жестокое. В Живой Этике она нашла полную поддержку. И теперь, видя, что приверженцы Живой Этики обращаются к политике, она начинает сомневаться и в Живой Этике. Я говорю, что Живая Этика есть учение синтеза жизни, которое вовсе не исключает политику... Разумеется, и политику, как любую неотъемлемую составную часть жизни человека, необходимо одухотворить Живой Этикой. Но все мои аргументы ей настолько знакомы, что я буду счастлив, если найдётся другой человек, который её успокоит, но не расстроит. Потому с радостью, но и с тревогой поддержал я её замысел отправиться сегодня вечером в Ригу и посетить кого-либо из членов Общества, чтобы узнать их чувства относительно нового положения. Жду теперь её дома, сердце неспокойно, ибо знаю её встревоженность.