Розанов В В 6 страница. Нужно ли говорить, что ты меня обрадовал своим письмом, дорогой Вася, хотя - не сердись, пожалуйста

Нужно ли говорить, что ты меня обрадовал своим письмом, дорогой Вася, хотя - не сердись, пожалуйста, - больше половины его занято описанием (которое мне, впрочем, очень полезно для знакомства с домашней обстановкой этого нового мужа-хозяина и дилетанта-писателя) твоего визита к Силину. Благодарю тебя за искреннее поздравление с получением диплома учителя, благодарю и искренне верю, что ты рад за меня. Диплом-то я получил, да места мне еще пока нигде не вышло. Видишь в чем дело: я тебе уж, кажется, писал, что здесь есть, или была теперь, вакансия в уезд. учил, на должность учителя истор. и геогр. Мне и хотелось занять ее, но или мое прошение опоздало, или почему-либо другому, только сюда назначен другой, а я опять сижу у моря... Назначен, да еще вдобавок с правом через год еще только держать экзамен на учителя, а я совсем выдержавший... Не подло ли и не досадно ли? Теперь, если и дадут скоро место, так где-нибудь в Царевококшайске*, напр.; есть, впрочем, надежда, что этот вновь присланный учитель не выдержит экзамена - и тогда я займу его место, или, может быть, он согласится поменяться со мной... А то, право, милый Вася, ужасно надоело быть без дела и без... своих денег, хоть и маленьких. Для меня решительно все равно, положим, куда меня ни посылай, в Астрахань или Сарапул (оба Казанск. округа), да бедная моя мать грустит, что расстанется со мной, как я ее ни уговариваю.

Ты спрашиваешь, Вася, что я поделываю? О, мой дорогой друг и приятель, лучше бы тебе и не спрашивать! Ты ужаснешься всем безобразиям, какие творил твой закадыка, Кудрявцев, начиная с Рождества и кончая... черт знает, когда кончу. Ты ведь знаешь, что я почти 5 месяцев просидел дома, занятый приготовлениями к экзамену и больной глазами; а как сдал все эти разные испытания благополучно - и пошла писать! С цепи сорвался! Знакомых много, дела нет, развлечься хочется, скучно, а тут приспели бешеные святки, немудрено, как хочешь, Вася, что я свихнулся... Попойки (с разными жженками и пуншами), танцы, вечера с масками (какие у меня были костюмы! умопомрачение!), катанья на тройках, наконец - картишки вплоть до рассвета (много выиграл и много продул) и живые камелии в 30° мороза... - вот тебе яркая картина моей жизни в последние 2-3 месяца. Теперь буря стала утихать, но все я еще часто хожу по гостям и нередко ворочаюсь домой "так поздно, что - ей-богу - очень рано!..". Рядом со всеми этими оргиями, которые тоже надоедают, я читаю Костомарова и Шлоссера, Мордовцева и Тьери, Соловьева и проч. Прочел недавно всего Геттнера, который достал из прогимназической библиотеки. (Помнишь, вместе еще читали!) Читаю толстые журналы последних лет и пожираю газеты; только не могу достать "Нови"* никак и нигде... Навряд ли в Алатыре выписывается экземпляра с 2 "Вест. вр.". Я горячо желаю войны с Турцией, боюсь только... ты, чай, подумал: "Ну, и он эскадронов боится!" Нет. Я боюсь того, - найдутся ли у нас новые Румянцевы и Суворовы, знатно колотившие турок, и не будет ли - чем черт не шутит? - какого-нибудь своего Базена... Впрочем, анархия в Турции достигла до пес plus ultra1, и если уж Черняев со своими добровольцами* и сербскими пресловутыми войсками стоял против турок и даже поколачивал их, - так перед нашими войсками, я надеюсь, они непременно покажут пятки и растеряют туфли...

В твоем письме, милый Вася, есть странное место: ты намекаешь на мое письмо к Силину и говоришь, т. е. двумя словами его характеризуешь, что "написано очень дружественно, не хуже, чем мне, и не меньше...". Послушай, Вася: неужели ты до сих пор не уверен в моей дружбе, неужели ты думаешь, что я больше дружен с Силиным?! Я пишу Силину обыкновенно редко и помалу; он же часто громит меня своими объемистыми письмами, настоящими папирусами или фолиантами, и в каждом из них последняя страница занята просьбами как можно больше, больше писать... Одних восклицательных знаков у него не пересчитаешь... Действительно, последний раз я был глубоко изумлен его женитьбой и спрашивал его о ней, потом высказал свой взгляд на его занятия литературой. И только. Ты, пожалуйста, успокойся, Вася; я всегда считал тебя не только выше Силина, но выше 20, 30 подобных ему, и, с тех пор как знаком с тобой, был твоим истинным другом.

Конст. Кудрявцев.

1Дальше некуда(лат.).

Пиши мне, будь так добр, пожалуйста, поскорее; как только получу письмо, сейчас буду тебе отвечать. - Что ты ничего не черкнешь об Алексеевском, Ешинском - когда-то общих товарищах? Что поделывают г-жи Каменская и Поддубенская? Напиши.

Прощай, будь здоров. Целую тебя. - К. К.

XI.

Алатырь, 5-го апреля 1877 г.

Милый друг, Вася!

Что это за "окаянство" с твоей стороны? Неужели ты не получил моего письма перед Страстной неделей, в котором я еще обещался писать тебе почаще? Разве ты болен, или слишком занят, что не найдешь времени черкнуть мне? Отвечай мне, пожалуйста; я так давно ничего от тебя не слыхал. Я даже и не буду сердиться, если вскоре получу от тебя письмо... толстое, понятно.

О себе ничего нового сказать не могу: все то же, все старое. Места мне еще не вышло, дела поэтому у меня ровно никакого. Хочу заняться математикой и - черт их дери - классиками... Буду готовиться держать испытание зрелости; чем черт не шутит, - может быть, и вывезет!

Читаю, по обыкновению и по-прежнему, много и, тоже по обыкновению, почти без разбора: все, что попадется. Отдаю, положим, преимущество историческим сочинениям и... беллетристике, по обыкновению.

На праздниках (кстати - христосуюсь и поздравляю с прошедшим), впрочем, ничего не читал, "потому, значит, гуляли"...

Из журналов читаю "От. Зап.", "Древнюю и нов. Россию", "Русск. Стар.", и, кроме газет, только "Нови", никак еще не могу достать.

Жаль, право, что я здесь не остался учителем: я бы непременно приехал к тебе летом. А теперь, чертовщина такая, - сидишь без гроша... и уж тут не до поездки в Нижний. Впрочем, если назначат куда-нибудь по Волге, я бы еще заехал, дал бы крюку, да навряд ли...

Извини, что мало пишу: тороплюсь, да и устал - накопилось много писем, а я, кстати, и вздумал напомнить тебе о себе. Я не буду просить тебя еще раз писать: полагаю, - сам "восчувствуешь" эту потребность...

Здоров ли ты, в самом деле? Не посещает ли тебя по-прежнему знаменитая перемежающаяся лихорадка? Прощай. Крепко целую и жму руку.

Твой друг К. Кудрявцев.

XII.

Милый мой друг, Вася!

Что с тобой сделалось, что ты не отвечаешь на мои письма? Вероятно, ты их или не получаешь, или тебя нет в Нижнем? Наконец, не болен ли ты, что не имеешь возможности писать??.

Я тебе послал два или три письма, а ты все молчишь и молчишь... Какая этому причина? Не мучь меня, Христа ради, и отвечай хоть двумя-тремя словами, только ответь. Я ничего не знаю о тебе - Аллах ведает, с коих пор - целую вечность, одним словом... И ты ни одним словом не известишь о себе старого друга и приятеля?!? Или, может быть, ты забыл о нем?.. Мне будет очень и очень грустно!

Я спрашивал о тебе даже Силина (впрочем, и никого больше); но тот остолоп тоже ничего не узнал или не хотел узнавать.. Итак, если у тебя еще не совсем испарилась дружба ко мне и осталась хоть крошечка участия, - ты мне ответишь? Ведь да? И пожалуйста - как только получишь это письмо. Пожалуйста!

Если ты скоро напишешь мне, я буду отвечать более длинным и подробным письмом, теперь же извини за краткость.

Я все еще сверхштатный учитель и библиотекарь здешнего уездного училища. Вакантного места мне не вышло. Впрочем, я имею надежду остаться здесь: хочу заняться преподаванием русского языка. Придется опять держать экзамен... Подробности после.

Читаю много, жадно слежу за военными событиями, занимаюсь французским языком, купаюсь и гуляю по берегам Суры... Вот что я теперь делаю. Чтение и гуляние надоедают; "скучно и грустно" чаще, чем весело; досадно и тошно бывает иногда... Все учителя и немногие знакомые разъехались, кто в отпуск, кто в деревню, а без них мне Алатырь кажется еще томительнее и однообразнее... особенно в такую африканскую жару, какая стоит теперь.

Крепко жму руку и целую тебя, милый Вася! Неужели ты опять мне не ответишь? Прощай!

Твой друг К. Кудрявцев. Алатырь. 6 июля 1877г.

P. S. Как сошли у тебя экзамены? Боюсь, что ты живешь с братом на даче, и это письмо долго пролежит в гимназии.... а я буду "безутешно ждать" ответа.

Есть еще письмо: немного неприличное. Я его сохранил ради "смехотворности":

Я, Василий Розанов, должен получить от Владимира Алексеевского аммонит1 1 января 1874 г. Чтобы получить его, я отдаю ему право на мою горничную, мисс Кетти. Если он и не будет иметь успеха, то и в таком случае аммонит переходит в мою коллекцию.

К этому заявлению руку приложили

В. Розанов.

Владимир Алексеевский.

Свидетель К. Кудрявцев.

1873г. 13 декабря.

А может быть, ты, Костя, жив: тогда откликнись Петроград, Коломенская, 33, кв. 21.

_________________________

1Аммонит - ammonites, - прелестный, золотистый, небольшой предмет моего "соблазна"... В гимназии я собрал прекрасную коллекцию "ископаемых", и этот аммонит был лучшим, если не по значительности и интересу, то по красоте, - украшением всего собрания; также я собрал и прекрасную коллекцию минералов и руд, - копаясь в Кокша-рове ("Кристаллография" - лекции), проф. Еремееве (литограф, курс лекций), Ляйэле и Море.

* * *

Русское хвастовство, прикинувшееся добродетелью, и русская лень, собравшаяся "перевернуть мир"... - вот революция.

(за занятиями).

* * *

Отвращение, отвращение от людей... от самого состава человека... Боже! с какой бесконечной любви к нему я начинал (гимназия, университет).

Отчего это? Неужели это правда.

* * *

Торчит пень. А была такая чудная латания. 13 рублей.

Так и мы...

И вся история - голое поле с торчащими пнями.

(купил за 13 с кадкой и жестяным листом на Сенной;

оценивали гости в 30р.; два года прожила; утешала глаз;

на 3-й стала чахнуть, и в сентябре, у швейцара на

"прилавочке" - огромная кадка и странный пень в ней).

* * *

Вполне ли искренне ("Уед."), что я так не желаю славы?* Иногда сомневаюсь. Но когда думаю о боли людей - вполне искренне.

"Слава" и "знаменитость" какое-то бламанже на жизнь; когда сыт всем "давай и этого". Но едва занозил палец, как кричишь: "Никакой славы не хочу". Во всяком случае, это-то уже справедливо, что к славе могут стремиться только пустые люди. И итог: насколько я желаю славы - я ничто. И, конечно, человечество может поступить тут "в пику". Т. е. плевать "во все лопатки".

* * *

"Анунциата была высока ростом и бела, как мрамор"* (Гоголь) - такие слова мог сказать только человек, не взглянувший ни на какую женщину, хоть "с каким-нибудь интересом".

Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в он....... как все предполагают (разговоры).

Но в чем? Он, бесспорно, "не знал женщины", т. е. у него не было физиологического аппетита к ней. Что же было? Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. "Красавица (колдунья) в фобу" - как сейчас видишь. "Мертвецы, поднимающиеся из могил", которых видят Бурульбаш с Катериною*, проезжая на лодке мимо кладбища, - поразительны. Тоже утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник нигде не "мертв", тогда как живые люди удивительно мертвы. Это - куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники - и Ганна, и колдунья прекрасны и индивидуально интересны. Это "уж не Собакевич-с". Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в "прекрасном упокоином мире", - по слову Евангелия: "Где будет сокровище ваше* - там и душа ваша". Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал*, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, - и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: "Вишь, турецкая душа, чего захотел". И перекрестился бы.

Кстати, я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь "перекрестился". Путешествовал в Палестину - да, был ханжою - да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. "Гоголь крестится" - точно медведь в менуэте.

Животных тоже он нигде не описывает, кроме быков, раз-бодавших поляков* (под Дубно). Имя собаки, я не знаю, попадается ли у него. Замечательно, что нравственный идеал - Уленька - похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит и только плачет. "Точно ее вытащили из воды", а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги.

Бездонная глубина и загадка.

(когда болел живот. В саду).

* * *

Боже Вечный, стой около меня. Никогда от меня не отходи.

(часто) (чтобы не грешить).

* * *

Какого бы влияния я хотел писательством? Унежить душу.

- А "убеждения". Ровно наплевать.

* * *

Благородный ли я писатель?

Конечно, я не написал бы ни одной статьи (для денег - да), т. е. не написал бы "от души", если бы не был в этом уверен.

А ложь? Разврат ("поощряю")? Нередкая злоба (больше притворная)?

Как сочетать? согласить? примирить?

Не знаю. Только этот напор в душе убеждения, что у меня это благородно.

Почему же? Какие аргументы? - "на суде ничего не принимается без доказательств"?

Да, - а что такое неблагородное?

"Подделывался".

Но ни к кому не подделывался.

"Льстил".

Но никому не льстил

"Писал против своего убеждения".

Никогда.

Если я писал с "хочется" (мнимый "разврат"), то ведь что же мне делать, если мне "хотелось"?

Не потащите же вы корову на виселицу за то, что ей "хотелось".

И если "лгал" (хотя определенно не помню), то просто в то время не хотел говорить правду, ну - "не хочу и не хочу".

Это - дурно.

Не очень и даже совсем не дурно. "Не хочу говорить правды". Что вы за дураки, что не умеете отличить правды от лжи; почему я для вас должен трудиться?

Да и то определенной лжи я совсем не помню.

Правда, я писал однодневно "черные" статьи с эс-эрными. И в обеих был убежден. Разве нет 1/100 истины в революции? и 1/100 истины в черносотенстве?

Но зачем в "правом" издании и в "левом"?

По убеждению, что правительство и подумать не смеет поступать по "правым" ли, по "левым" ли листкам. Мой лозунг: "если бы я был Кое-кто, то приказал бы обо всем, не исключая "Правительственного Вестника"*:

- В мой дом этих прокламаций не вносите. Я бы уравнял "Русское Знамя"* и какую-нибудь "Полярную Звезду"*.

- Згих прокламаций мне не надо.

Как сметь управлять "по 100 газетам", когда не подали голоса 100 000 000 людей (мужики, вообще не "имущие")? не подали бабы? чистые сердцем гимназисты?

Подали, извольте, "люди с пером".

Я бы им такое "чиханье" устроил, что не раскушались бы.

Правительство должно быть абсолютно свободно. И особенно - от гнета печати. Разумеется, в то же время оно должно быть чрезвычайно строго к себе.

Но - по своему убеждению и своим принципам.

А то:

- Баян говорит.

- Григорий Спиридоныч* желает

- Амфитеатров из-под Везувия* фыркает.

Скажите, пожалуйста, какая "важность"? Как же им не фыркать, не желать и не говорить, когда есть чернильницы и их научили грамоте.

Не более я думал и о себе.

- Все это ерунда.

Это скромность. Именно что я писал "во всех направлениях" (постоянно искренне, т. е. об 1/1000 истины в каждом мнении мысли) - было в высшей степени прекрасно, как простое обозначение глубочайшего моего убеждения, что все это "вздор" и "никому не нужно": правительству же (в душе моей) строжайше запрещено это слушать.

И еще одна хитрость или дальновидность - и, м. б., это лучше всего объяснит, что я сам считаю в себе притворством. Передам это шутя, как иногда люблю шутить в себе. Эта шутка, действительно, мелькала у меня в уме:

- Какое сходство между "Henri IV" и "Розановым"?

- Полное.

Henri IV в один день служил лютеранскую и католическую обедню и за обеими крестился и наклонял голову. Но Шлоссер, но Чернышевский, не говоря о Добчинском-Бокле, все "химики и естествоиспытатели", все великие умы новой истории - согласно и без противоречий - дали хвалу Henri IV за то, что он принес в жертву устарелый религиозный интерес* новому государственному интересу, тем самым, по Дрэ-перу*, "перейдя из века Чувства в век Разума". Ну, хорошо. Так все хвалили?

Вот и поклонитесь все "Розанову" за то, что он, так сказать "расквасив" яйца разных курочек - гусиное, утиное, воробьиное - кадетское, черносотенное, революционное, - выпустил их "на одну сковородку", чтобы нельзя было больше разобрать "правого" и "левого", "черного" и "белого" на том фоне, который по существу своему ложен и противен... И сделал это с восклицанием:

- Со мною Бог.

Никому бы это не удалось. Или удалось бы притворно и неудачно. "Удача" моя заключается в том, что я в самом деле не умею здесь различать "черного" и "белого", но не по глупости или наивности, а что там, "где ангелы реют", - в самом деле не видно, "что Гималаи, что Уральский хребет", где "Каспийское" и "Черное море"...

Даль. Бесконечная даль. Я же и сказал, что "весь ушел в мечту". Пусть это - мечта, т. е. призрак, "нет". Мне все равно. Я - вижу партии и не вижу их. Знаю, что - и ложны они и что - истинны. "Прокламации".

"Век Разума" (мещанская добродетель) опять переходит в героический и святой "Век Порыва": и как там на сгибе мелкий бес подсунул с насмешкой "Henri IV", который цинично, ради короны себе, на "золотую свою головку" надсмеялся над верами, где страдали суровый Лютер и великий Григорий I (папа), - так послал Бог в этот другой сгиб человека, сердце которого так во всем перегорело, ум так истончился ("О понимании") в анализе, что для него "все политические истины перемешались и переплелись в ткань, о которой он вполне знает, что она провиденциально должна быть сожжена".

* * *

У нас нет совсем мечты своей родины.

И на голом месте выросла космополитическая мечтательность.

У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть.

У француза - "chere France", у англичан - "старая Англия". У немцев "наш старый Фриц".

Только у прошедшего русскую гимназию и университет - "проклятая Россия".

Как же удивляться, что всякий русский с 16-ти лет пристает к партии "ниспровержения государственного строя".

Щедрин смеялся над этим. "Девочка 16-ти лет задумала сокрушение государственного строя. Хи-хи-хи! Го-ro- то!"

Но ведь Перовская почти 16-ти лет командовала 1-м марта*. Да и сатирик отлично все это знал. - "Почитав у вас об отечестве, десятилетний полезет на стену".

У нас слово "отечество" узнается одновременно со словом "проклятие".

Посмотрите названия журналов: "Тарантул"*, "Оса"*. Целое издательство - "Скорпион"*. Еще какое-то среднеазиатское насекомое (был журнал)*. "Шиповник"*.

И все "жалят" Россию. "Как бы и куда ей запустить яда".

Дивиться ли, что она взбесилась.

И вот простая "История русского нигилизма".

Жалит ее немец. Жалит ее еврей. Жалит армянин, литовец. Разворачивая челюсти, лезет с насмешкой хохол.

И в середине всех, распоясавшись, "сам русский" ступил сапожищем на лицо бабушки-Родины.

(За шашками с детьми).

* * *

Я учился в Костромской гимназии, и в 1-м классе мы учили: "Я человек хотя и маленький, но у меня 32 зуба и 24 ребра". Потом - позвонки.

Только доучившись до VI класса, я бы узнал, что "был Сусанин", какие-то стихи о котором мы (дома и на улице) распевали еще до поступления в гимназию:

...не видно ни зги!"*... вскричали враги.

И сердце замирало от восторга о Сусанине, умирающем среди поляков.

Но до VI-го класса (т. е. в Костроме) я не доучился. И очень многие гимназисты до IV-ro класса не доходят: все они знают, что у человека "32 позвонка", и не знают, как Сусанин спас царскую семью.

Потом Симбирская гимназия (II и III классы) - и я не знал ничего о Симбирске, о Волге (только учили - "3600 верст", да и это в IV классе). Не знал, куда и как протекает прелестная местная речка, любимица горожан Свияга.

Потом Нижегородская гимназия. Там мне ставили двойки по латыни, и я увлекался Боклем! Даже странно было бы сравнивать "Минина и Пожарского" с Боклем: Бокль был подобен "по гордости и славе" с Вавилоном, а те, свои князья, - скучные мещане "нашего закоулка".

Я до тошноты ненавидел "Минина и Пожарского", - и,

собственно, за то, что они не написали никакой великой книги, вроде "Истории цивилизации в Англии".

Потом университет. "У них была реформация, а у нас нечесаный поп Аввакум". Там - римляне, у русских же - Чичиковы.

Как не взять бомбу; как не примкнуть к партии "ниспровержения существующего строя".

В основе просто:

Учась в Симбирске - ничего о Свияге, о городе, о родных (тамошних) поэтах - Аксаковых, Карамзине, Языкове; о Волге - там уже прекрасной и великой.

Учась в Костроме - не знал, что это имя - еще имя языческой богини; ничего - о Ипатьевском монастыре*. О чудотворном образе (местной) Феодоровской Божией Матери* - ничего.

Учась в Нижнем - ничего о "Новгороде низовые земли", о "Макарии, откуда ярмарка"*, об Унже (река) и ее староверах.

С 10-ти лет, как какое-то Небо и Вера и Религия:

"Я человек хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба" или, наоборот, черт бы их брал, черт бы их драл.

Да, еще: учили, что та кость, которая есть берцовая, и называется берцовою.

Представьте, как если бы годовалому ребенку вместо материнской груди давали, "для скорейшего ознакомления с географией", - кокосового молока, а девочке десяти лет надевали бы французские фижмы, тоже для ознакомления с французской промышленностью и художеством. "Моим детям нет еще одиннадцати лет, но они уже знают историю и географию".

И в 15 лет эти дети - мертвые старички.

* * *

...пока еще "цветочки": погодите, русская литературочка лет через 75 принесет и ягоды.

Уже теперь Фаресов, "беллетрист-народник", предложил поскорее, для утешения в горести, "принять в хорошую христианскую семью" немецкую бонну, которая, читая со свечой роман ночью, зажгла пожар, и когда горела 9-летняя Тамарочка Ауэр*, то она вытаскивала свои платья и оставила без помощи горевшую Тамарочку. Фаресов, биограф Лескова*, написал (в "Петербургской газете"):

"Это она, бедная, растерялась. Ее скорее надо утешить".

Я бы ему предложил пожертвовать от себя этой гувернантке 25 р. Даю честное слово, что не дал бы.

О гувернантке же двоюродная тетя Тамарочки (Васина учительница) рассказывала, что она уже поступила на место и что получила страховую премию за белье свое, которое якобы сгорело, а оно на самом деле было в стирке и, конечно, было благополучно ей возвращено, а она показала его сгоревшим.

Да: но она I) немка, 2) труженица, 3) интеллигентка. А что такое Тамарочка? Она только кричала, увидев пылающую комнату: "Бедный папочка! все сгорит, и когда он вернется (из-за границы), он ничего не найдет".

Он не нашел дочери. Вечная память. Еще: она нередко у этой бонны целовала руку, как дитя неразумеющее, и ее от этого отучали. Она была страшно нежна к окружающим.

Сгорела она в мае. Мать ее умерла в декабре той же зимы, т. е. месяцев за 5-6. Молодой вдовец быстро вновь женился.

* * *

Революция русская вся свернулась в тип заговора; но когда же заговор был мощен против государства, а не против лица? Революция русская и мучит лиц, государство же русское даже не чувствует ее.

"На нашей Звенигородской улице все стоит после 1-го марта, как до 1-го марта". И ни один лавочник не чихнул.

(в саду вечером).

* * *

Когда рвалось железо и люди при Цусиме, литературочка вся хихикала, и профессора хихикали:

- Дан ранг капитана - определить высоту мачты (у К. Тимирязева против Данилевского*).

Можно бы профессорам и ответить на это:

- Принесли и положили на стол диссертацию профессора: определить, из скольких немецких лоскутков она сшита?

* * *

Лучшее в моей литературной деятельности - что десять человек кормились около нее. Это определенное и твердое. А мысли?..

Что же такое мысли... Мысли бывают разные.

(вагон).

* * *

Люди, которые никуда не торопятся, - это и есть Божьи люди.

Люди, которые не задаются никакою целью, - тоже Божьи люди.

(вагон).

* * *

Правду предсказывал Горький (в очень милом, любящем письме): "Ваше Уед. - разорвут"*.

Особенно стараются какие-то жидки из Киева - Колта-новский или Полтановский. Раз 6 ругался.

Но я довольно стоек. Цв. пишет* - "вы затравлены". Ни малейше не чувствую, т. е. ни малейше не больно. Засяду за нумизматику, и "хоть ты тут тресни". Я сам собрал коллекцию богаче (порознь), чем в Киевском и чем в Московском университетах. И которые собирались сто лет.

* * *

Любящему мужу в жене сладок каждый кусочек. Любящей жене в муже сладок каждый кусочек.

(на извозчике, похороны Суворина) (яркое солнечное утро).

* * *

Вечное детство брака - вот что мне хочется проповедать. Супруги должны быть детьми, должны быть щенятами. Они должны почти сосать мамку с папкой. Их все должны кормить, заботиться, оберегать. Они же только быть счастливы и рождать прекрасному обществу прекрасных детей. В будущем веке первый год молодые будут жить не в домах, а в золотых корзинах.

(на извозчике, похороны Суворина) (яркое солнечное утро).

* * *

Успех в доброте и доброта в успехе...

Он был всегда ясен, прост и в высшей степени натурален. Никогда не замечал в нем малейшей черты позы, рисовки, "занятости собою", - черты почти всеобщие у журналистов.

Никогда - "развалившийся в креслах" (самодовольство), что для писателя почти что Царство Небесное.

Писатель вечно лакомится около своего самолюбия.

(судьба и личность старика-Суворина).

* * *

...да я нахожу лучше стоять полицейским на углу двух улиц, - более "гражданским", более полезным, более благородным и соответствующим человеческому достоинству, - чем сидеть с вами "за интеллигентным завтраком" и обсуждать чванливо, до чего "у нас все дурно" и до чего "мы сами хороши", праведны, честны и "готовы пострадать за истину"...

Боже мой: и мог я несколько лет толкаться среди этих людей. Не задохся, и меня не вырвало.

Но, слава Богу, кой-что я за эти годы повидал (у В-ской). Главное, как они "счастливы" и как им "жаль бедную Россию". И икра. И двухрублевый портвейн.

(читая Изгоева о Суворине. "Русская Мысль": "сын невежественной попадьи и николаевского солдата, битого фухтелями"). (Уверен, что этот Изгоев, почему-то никогда не смотрящий прямо в глаза, знает дорожку к Цепному мосту*).

* * *

Евреи "делают успех" в литературе. И через это стали ее "шефами". Писать они не умеют: но при этом таланте "быть шефом" им и не надо уметь писать. За них напишут все русские, - чего они хотят и им нужно.

* * *

Вся литература (теперь) "захватана" евреями. Им мало кошелька: они пришли "по душу русскую"...

Паук один, а десять мух у него в паутине. А были у них крылья, полет. Он же только ползает. И зрение у них шире, горизонт. Но они мертвы, а он жив. Вот русские и евреи. 100 миллионов русских и 7 миллионов евреев.

(засыпая).

* * *

Погром - это конвульсия в ответ на муку.

Паук сосет муху. Муха жужжит. Крылья конвульсивно трепещут, - и задевают паука, рвут бессильно и в одном месте паутину. Но уже ножка мухи захвачена в петельку.

И паук это знает. Крики на погромы - риторическая фигура страдания того, кто господин положения.

Погром - грех, жестокость. Погром - всегда убийство и представляет собою ужас. Как убийство при самозащите есть все-таки убийство. И его нельзя делать и можно избежать, - прямою физическою защитою евреев. Но сделав это - надо подрезать паутину по краям, и бросить ее, и растоптать ее. Нужно освободиться от паука и вымести из комнаты все паутины.