Розанов В В 9 страница

- Молоденькая, лет 18 (сказала).

Vis-avis стояла толпа. Рассеянно, не нарочно. Парни, жен-шины.

И против них эта "18-ти лет" подняла над голыми ногами подол "выше чего не следует" и показала всем. Столица.

(насколько мелькнуло лицо - не видно было,

что бы это была проститутка).

* * *

Все что-то где-то ловит: - в какой-то мутной водице какую-то самолюбивую рыбку.

Но больше срывается, и насадка плохая, и крючок туп. Но не унывает. И опять закидывает.

(рыбак Г. в газетах) *.

* * *

Стиль есть душа вещей.

* * *

Уж хвалили их, хвалили... Уж ласкали их, ласкали..

(революционеры у Богучарского и Глинского) *.

* * *

..дураки этакие, все мои сочинения замешены не на воде и не на масле даже, - а на семени человеческом: как же вам не платить за них дороже?

(на извозчике) (первое естественное восклицание,

затерявшееся; и потом восстановленное лишь

в теме в "On. Лист.").

* * *

Мамочка не выносила Гоголя и говорила своим твердым и коротким:

- Ненавижу.

Как о духовенстве, будучи сама из него, говорила:

- Ненавижу попов.

- Отчего вы, Варвара Дмитриевна, "ненавидите" священников?

Не торопясь:

- Когда сходят с извозчика, то всегда, отвернув в сторону рясу, вынимают свой кошель и рассчитываются. И это "отвернувшись в сторону", как будто кто у них собирается отнять деньги, - отвратительно. И всегда даст извозчику вместо "5 коп." этот... с особенным орлом и старый "екатерининский" пятак, который потом не берут у извозчика больше чем за три копейки.

- А Гоголя почему?

Она не повторяла и не объясняла. Но когда я пытался ей читать что-нибудь из Гоголя, которого Саша Жданова (двоюродная ее) так безумно любила, то, деликатно переждав (пока я читал), говорила:

- Лучше что-нибудь другое.

Это меня поразило. И на все попытки оставалась деликатно (к предлагавшему) глуха.

"- Что такое???! Гоголь!!!" - Я не понимал.

Нередко она сама смеялась своим грациозным смехом, переходившим в счастливейшие минуты в игривость, - небольшую и короткую. Все общее расположение души было деликатное и ласковое (тогда), без тени угрюмости (тоже тогда). Она не анализировала людей и, кажется, не позволяла себе анализировать. "Я еще молода" (26 или 28 лет). Все отношение к людям чрезвычайно ровное и благорасположенное, но без пристрастий и увлечений. В сущности, она жила как-то странно: и - "не от мира сего", и - "от сего мира". Что-то среднее, промежуточное. Впереди - ничего; кругом - ничего; позади - счастливый роман первого замужества, тянувшийся года четыре.

Муж медленно погибал на ее глазах, от неизвестной причины. Он со страшной медленностью слепнул, и, затем, коротко и бурно помешавшись, помер. "Мне сшили тогда траурное все, но я не надела, и как была в цветном платье - шла за ним" (на кладбище: не имела сил переодеть).

Это цветное платьице за гробом осталось у меня в душе.

"Отчего она не любит Гоголя? Не выносит".

Со всеми приветливо-ласковая, она только не кланялась Евлампии Ивановне С-вой, жене законоучителя и соборного священника.

- Отчего?

- Она ожидает поклона, и я делаю вид, что ее не вижу.

За исключением этих, очень гордых, которых она обходила, она со всеми была "хорошо". Очень любила родственниц, которые были очень хороши: Марью Павловну Глаголеву, Лизу Бутягину (+), подругу ее детства, дяденьку Димитрия Адриановича.

К прочим была спокойна и, пожалуй, равнодушна. Мать уважала, почитала, повиновалась, но ничего особенного не было. Особенное пробудилось потом,-в замужестве со мною.

Отчего же она не любит Гоголя? и когда читаешь (ей) - явно "пропускает мимо ушей". "Почему? Почему?" - я спрашивал.

- Потому что это мне "не нравится".

- Да что же "не нравится": ведь это - верно. Чичиков, например?

- Ну, и что же "Чичиков"?..

- Скверный такой. Подлец.

- Ну и что же, что...

Слова "подлец" она не выговаривала.

- Ну, вот Гоголь его и осмеял!

- Да зачем?

- Как "зачем", когда такие бывают?!

- Так если "бывают" - вы их не знайте. Если я увижу, тогда и... скажу "подлец". Но зачем же я буду говорить о человеке "подлец", когда я говорю с вами, когда мы здесь, когда мы что-нибудь читаем или о чем-нибудь говорим, и - слово "подлец" на ум не приходит, потому что вокруг себя я не вижу "подлеца", а вижу или обыкновенных людей, или даже приятных. Я не знаю, к чему это "подлец" относится...

Я распространяю более короткую речь и менее мотивированную. Она упорно отказывалась читать о "подлецах", не понимая или, лучше сказать, осязательно и, так сказать, к "гневу своему" не видя, к чему это относится и с чем это связать.

У нее не было гнева. Злой памяти - не было.

Скорей вся жизнь, - вокруг, в будущем, а более всего в прошлом, - была подернута серым флером, тоскливым и остропечальным в воспоминаниях.

Чуть ли даже она раз не выговорила:

- Я ненавижу Гоголя потому, что он смеется.

Т. е. что у него есть существо смеха.

Если она с Евлампией Ивановной не кланялась, то не прибавляла к этому никакого порицания, и тем менее - анекдота, рассказа, сплетни. И "пересуживанья" кого-нибудь я от нее потом и за всю жизнь никогда не слыхал, хотя были резкие отчуждения и раза два полные "раззнакомления", но всегда вполне без слов (с Гамбургерами).

Я понял тогда (в 1889 и 1890 гг.), что существо смеха Гоголя было несовместимо с тембром души ее, - по серебристому и чистому звуку этого тембра, в коем (тембре) были совершенно исключены грязь и выкрик. Ни сора как зрелища, ни выкрика как протеста - она не выносила.

Я это внес в оценку Гоголя ("Легенда об инквизиторе"), согласившись с нею, что смеяться - вообще недостойная вещь, что смех есть низшая категория человеческой души. Смех "от Калибана", а не "от Ариэля" ("Буря" Шекспира).

Мамочка этого не понимала, да я ей и не говорил.

Позднее она очень не любила Мережковских, - до пугливости, до "едва сижу в одной комнате", но и тогда не сказала ни одного слова порицания, никакой насмешки или еще "издевательства". Это было совершенно вне ее существования. Поздней, когда и я разошелся с M-ми и на Дм. Серг. стал выливать "язвы", - думал, она будет сочувствовать или хоть "ничего". Но и здесь, оттого что у меня смех состоял в "язвах", она не читала или была глуха к моим статьям (пробегала до '/2, не кончая), а в отношении их говорила:

- Не воображай, что ты их рассердил. Они, вероятно, только смеются над тобой. Ты сам смешон и жалок в насмешках. Ты злишься, что они тебя не признают, и впадаешь в истерику. Себе - вредишь, а им - ничего.

Так я и не мог привлечь мамочку к своей "сатире". И я думаю вообще, что "сатира" от ада и преисподней, и пока мы не пошли в него и еще живем на земле, т. е. в средних ярусах, - сатира вообще недостойна нашего существования и нашего ума.

Пусть это будет "каноном мамочки".

* * *

Смазали хвастунишку по морде - вот вся "История социализма в России"

(на прогулке в лесу).

* * *

"...да потому, что ее - это принадлежит мне".

"А его - это принадлежит мне", - думает девушка.

На этом основаны соблазнения и свирепые факты.

Так устроено. Что же тут сделать? "Всякий покоряет обетованную ему землю".

(на обороте транспаранта).

* * *

Любовь есть совершенная отдача себя другому.

"Меня" уже нет, а "все - твое". Любовь есть чудо. Нравственное чудо.

* * *

Развод - регулятор брака, тела его, души его. Кто захотел бы разрушить брак, но анонимно, тайно, скрыл "дело под сукно" - ему достаточно было бы испортить развод.

"Учение (и законы) о разводе" не есть учение только о разводе, но это-то и есть почти все учение о самом браке. В нем уже все содержится: мудрость, воля. К сожалению, - "в нашем" о нем учении ничего не содержится, кроме глупости и злоупотреблений.

* * *

...как мелкий вор я выходил от Буре, спрятав коробочку с золотой цепочкой в карман (к часам L. Ademars № 10 165). У детей - ни нарядца, мама - больна: а я купил себе удовольствие, в общем на 300 р.

Вечером не сказал, а завтра перед завтраком: "Мамочка - я купил себе обновку". Все обрадовались. И мама. И дети.

L. Ademars - первые часы в свете. Сделаны еще около 1878 года (судя по медалям выставок на специальном к этим часам патентике), и таких теперь больше нигде не приготовляется, а в истории делания часов этот мастер не был никогда превзойден. Часы - хотя им 30 лет почти - были очень мало в употреблении (вероятно, пролежали в закладе). - Оттого и купил, по случаю.

* * *

Задавило женщину и пятерых детей.

Тогда я заволновался и встал.

Темно было. И услышал в ухо: "Ты побалуйся и промолчи, а они потом (6) как знают".

Я отвернул огонь и увидел, что и о "баловстве", и об "оставлении" шептал первый авторитет на земле.

Вот моя победа и моя история. Мог ли я не воскликнуть: - Я победил.

И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители как побежденные, а побежденные как победители. И что идет снег, и земля пуста.

Тогда я сказал: Боже, отведи это. Боже, задержи.

И победа побледнела в моей душе. Потому - что побледнела душа. П. ч. где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут.

Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег.

...я знаю, что изображаю того "гнуса литературы", к которому она так присосалась, что он валит в нее всякое д..... Это рок и судьба.

У меня никакого нет стеснения в литературе, п. ч. литература есть просто мои штаны. Что есть "еще литераторы", и вообще что она объективно существует, - до этого мне никакого дела.

* * *

Да, верно Христово, что "не от плоти и крови" родиться нужно, а "от духа": я, собственно, "родился вновь" и, в сущности, просто "родился" - уже 35-ти лет - в Ельце, около теперешней жены моей, ее матери 55-ти лет и внучки 7 лет. И, собственно, "Рудневы-Бутягины" (вдова-дочь) были настоящими моими "родителями", родителями души моей.

Помню, на камне, мы обменялись крестами: она дала мне свой золотенький помятый, я ей снял мой голубой с эмалью. И с тех пор на ней все этот мой голубой крестик, а на мне ее помятый.

И вошла в меня ее душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в нее же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная.

Она все суровела, делалась строже, - к порокам, недостаткам, к самым слабостям. Я же "прощал" все. Но я "прощал" тем счастьем, какое она принесла мне, а она суровела теми терниями, занозами, горечами, какие, увы, я принес ей.

Все-то целуешь у дам ручки (пример Полонского, "школа" Ф-с). Она так и вспыхнет:

- Что ты все облизываешься около дам.

Как противно. Действительно, противно: это, в сущности, гнусная манера мужчин "подходить к ручке". И до женитьбы я никогда этого не делал (не знал, что "бывает"), а после женитьбы - всегда (от хорошего настроения духа).

И я не мог отстать от этой гадости. И от многих таких же гадостей и сору. А ее это мучило и раздражало. Она говорила с достоинством:

- Ты не понимаешь моих чувств. Мне больно, что ты себя унижаешь, свое достоинство и свои 40 лет, облизываясь, как мальчишка...

Во мне "мальчишка" так и кипел (был этот дух)...

- И что на тебя будут смотреть как на мальчишку - это мне больно.

И - все.

Мне все казались добрыми, и С-ниха, и все. Потому, что я был счастлив. И счастлив от золотого ее креста.

Чего, я даже у С-ной целовал ручки, не подозревая, что это за "особа".

* * *

Весь торопясь, я натягивая сапоги, и спросил Надю: - "Не поздно ли?" "Нет еще, половина одиннадцатого". - "Значит, опоздал! Боже мой. Ведь начинается в девять". - "Нет. В десять". В две минуты я надел нарядное платье (в церковь) и написав:

За упокой души старицы Александры

взял извозчика за гривенник до Александра Свирского и уже был там.

Теснота. Духота. Подаю: "Не поздно?" - "Нет". Кладу на бумажку гривенник. "И две свечки по пяти коп.". - И прошел к "кануну"*.

Первый раз за усопшего ставлю свечку "на канун". Всегда любил его, но издали, не подходя. Теперь я увидел дырочки для свеч в мраморной доске и вставил свою. Поклонился и иду ставить "к Спасителю" о болящей.

Продираюсь. Потно, душно. Какая-то курсистка подпевает "Господи, помилуй", певчим. - "Буду ставить Спасителю свечки, - подумал. - Поможет". А задним умом все думаю о "кануне" и что написал

"О упокоении души"...

Как о "упокоении души"? Значит, она есть... живет... видит меня, увы, такого дурного и грешного... да кто всему этому научил?

- Церковь.

"Она, пререкаемая, она - позоримая, о которой ругаются газеты, ругается общество, что "долги службы", что там "пах нет тулупом" и "ничего не разберешь в дьячке"...

Научила, о чем едва смел гадать Платон и доказывал философскими извитиями мысли. Она же прямо и дивно сказала:

- Верь! Клади гривенник! "Выну частицу", и душе будет легче. И она взглянет на тебя оттуда, и ты почувствуешь ее взгляд.

"Гривенник" - так осязательно. Как что две булки за гривенник несомненно, близко, осязательно, как булка в булочной.

* * *

Неужели поверить, что ее постоянная молитва имела этот смысл:

- Отчего они меня не лечат?

- Вразуми их! - Укажи им.

В Мюнхене, в Наугейме (в Луге и на Сиверской уже не было)... всегда это:

Пишу статью. Весь одушевлен. Строки черным бисером по белому растут и растут... Оглядываюсь... и раз... и два... и три:

Она подымет глаза от акафиста* и кивнет мне. Я улыбнусь ей:

- Что, милая?!

И она опустит глаза на разорванные листочки "Всех скорбящих радости" и читает.

У меня: недоумение, грусть. "Отчего она все читает один акафист?" И смутная тревога.

Кончит. И встанет. И начнет делать.

На вопрос (об акаф.):

- Меня успокаивает.

Она никогда не читала перед образом, на коленях. Всегда сидя, почему-то даже не на кушетке, а на кровати. Не помню положения ног, но - не лежа. Скорей сжалась, - и молится, молится "Всех скорбящих радости".

В Луге уже не могла, и я читал ей. Она лежит на кровати, я стоял на коленях на полу, но оборотившись так, что она видела - и я, "еще подвернувшись", тоже мог видеть - образ и перед ним зажженную лампадку.

А по воскресеньям и накануне праздников - так это было хорошо. На старом (без употребления) подносе стоит ряд лампадок. Во все наливается масло. Это - в столовой, и стоят они с огоньками, как свечи "на кануне" в церкви...

И вот эти огоньки уже несутся (в руках) в разные комнаты, в спальню, в детские, в кабинет...

У нее своей комнаты (отдельной) никогда не было, и даже, в сущности, не было (годами) у нас спальни: на ночь вынимался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в моем кабинете.

(24 сентября).

* * *

Революции основаны на энтузиазме, царства - на терпении.

Революции исходят из молодого "я". Царства - из покорности судьбе.

Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать.

Что у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены), о котором знал, что он революционер, - старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими:

- Незнаю-с...

- Как угодно-с...

- избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством.

Она вышла за него, лет 29, для детей и хозяйства, и вообще "исполнения женского назначения", когда ему было за 40. Теперь ему было за 50, но он представлял труху болезней, и от непереносимости состояния, собственно, и ругался.

Скоро он умер. И, помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшего брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением Выслушал мой негодующий вопрос:

- Нет, он не был худой человек. Ругался? - но оттого, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась "ни при чем", и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый - то ведь она же пошла за старого.

Володя сидел "в крестах", и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без денег, она откуда-то раздобыла 1000 р. и совсем высвободила его под "залог" этой тысячи.

Я видел их сейчас по освобождении. Она была так полна любовью, а вместе контраст его красоты и ее некрасивости был так велик, что она не могла более нескольких минут быть с ним в одной комнате. И я их не видел вместе, рядом, - разговаривающими.мался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в моем кабинете.

(24 сентября).

* * *

Революции основаны на энтузиазме, царства - на терпении.

Революции исходят из молодого "я". Царства - из покорности судьбе.

Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать.

Что у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены), о котором знал, что он революционер, - старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими:

- Незнаю-с...

- Как угодно-с...

- избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством.

Она вышла за него, лет 29, для детей и хозяйства, и вообще "исполнения женского назначения", когда ему было за 40. Теперь ему было за 50, но он представлял труху болезней, и от непереносимости состояния, собственно, и ругался.

Скоро он умер. И, помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшего брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением Выслушал мой негодующий вопрос:

- Нет, он не был худой человек. Ругался? - но оттого, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась "ни при чем", и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый - то ведь она же пошла за старого.

Володя сидел "в крестах", и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без Она только смотрела на него откуда-то, слушала из другой комнаты его голос. Но как-то избегала, точно в застенчивости, быть "тут".

Он был ласков и хорош, с нею и со всеми. Он был вообще очень добр, очень ласков, очень нежен и очень деликатен.

Он был прекрасный человек. И прекрасный с детства. Любимое дитя любимых родителей.

Это от него я услышал поразительное убеждение: - Конечно, университет принадлежит студенчеству, потому что их большинство. И порядок, и ход дел в университете вправе устанавливать они.

Это на мое негодование, что они бунтуют, устраивают беспорядки и проч.

Сам, кончив отлично гимназию, он был исключен с медицинского факультета Московского университета, потому что вместе с другими стучал ногами при появлении в аудитории Захарьина. Захарьин был аристократ и лечил только богатых, а Володя был беден и демократ, и хотел, чтобы он лечил бедных. Поэтому (стуча ногами) он стал требовать у начальства, чтобы оно выгнало Захарьина, но оно предпочло выгнать несколько студентов и оставить Захарьина, который лечил всю Россию.

Он перешел в "нелегальные", потом эмигрировал. Потом "кресты"* и, наконец, - на свободе.

Вскоре он бежал. Но еще до бегства случилась драма. Посещая его жену, я всегда слышал ответ, что "Володя ушел". Из соседней комнатки вылезала какая-то в ватных юбках и ватной кофте революционерка, до того омерзительная, что я не мог на нее смотреть.

(устал писать). (Володя оставил свою жену,

сблизился с еврейкой, которую я мысленно определил

лукошком; и которая хоть жила с ним в одной

комнатушке, но его третировала, и он ужасно

страдал. Рассказ его жены, как, уехав на берег

моря, близ Риги, она слушала ночами рев волн,

осенью, - и была только с его портретом.

Сравнение: революционеры живут для себя, а старые

кашляющие чиновники все же живут для жен,

ограничивая себя, терпя, не срывая цветочков

как этот Володя - с любви, а трудясь и заботясь

о человеке, с которым связала судьба.}

* * *

Год прошел, - и как многие страницы "Уед." мне стали чужды: а отчетливо помню, что "неверного" (против состояния души) не издал ни одного звука. И "точно летел"...

Теперь - точно "перья" пролетевшей птицы. Лежат в поле одни. Пустые. Никому не нужные.

Не "мы мысли меняем как перчатки", но, увы, мысли наши изнашиваются, как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу.

И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить.

Перестаем думать думами годичной старости.

* * *

Хороша малина, но лучше был окурок. Он курил свернутые сосульки, и по кромке парника лежала где-нибудь коричневая сосуля - сухая (на солнышке), т. е. - сейчас закурить.

Мы ее с Сережей не сразу брали, а указав пальцем, как коршуны над курицей, - стояли несколько времени, мяукая:

- Червонцы.

- Цехины.

Это было имя монет из "Тараса Бульбы" ("рубли", конечно, не интересовали, - не романтично): но, разыскав 1-2 таких сосули, садились не видно, под смородину, и, свернув крючок (простонародная курка) препарировали добро, пересыпали туда, и по очереди - с страшным запретом два раза сплошь не затянуться одному - выкуривали табак.

Сладкое одурение текло по жилам. На глазах слезы (крепость и глубина затяжки).

Он был слаще всего - ягод, сахара. Женщины мы еще не подозревали. А ведь, пожалуй, это все - наркотики, - и женщины. Ибо отчего же в 7-8 лет табак нам был нужнее хлеба?

* * *

Да как же без amor utriusque sexus1 обошлось бы дело? Как же бы мы могли начать относиться к своим (noster sexus)2 с тою миловидностью, с тою ласковостью, с тою нежностью, с какою обычно и по природе относимся к противоположному полу, к alter sexus3?.. без чего нет глубины отношения, а без amor nostri sexus нет закругленности отношения. Universaliter

________________________

1Любовь обоих полов (лат.).

2 Наш пол (лат.).

3 Другому полу (лат.).

debet amor mundi1. Но тогда явно ласка должна простираться туда и сюда. Таким образом, действительно удивительная приспособленность к этому in natura rerum2 - получает свое объяснение. Организм индивидуума поразительно гармонизует, "созвучит", организму человечества.

(к организованности человечества и к вопросу о всемирной гармонии).

* * *

Некоторые из написанных обо мне статей были приятны, - и, конечно, я связан бесконечной благодарностью с людьми, разбиравшими меня (что бы им за дело?): Грифцов*, какой-то Закржевский (в Киеве), Волжский. Но в высшей степени было неприятно одно: никакой угадки меня не было у них. То как Байрон "взлетел куда-то". То - как "сатана", черный и в пламени. Да ничего подобного: добрейший малый. Сколько черных тараканов повытаскал из ванны, чтобы, случайно отвернув кран, кто-нибудь не затопил их. Ч.* был единственный, кто угадал (точнее - сумел назвать) "состав костей" во мне, натуру, кровь, темперамент. Некоторые из его определений - поразительны. Темы? - да они всем видны, и, по существу, черт ли в темах. "Темы бывают всякие", - скажу я на этот раз цинично. Но он не угадал моего интимного. Это - боль; какая-то беспредметная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере - необъяснимое. Мне кажется, с болью я родился; первый ее приступ я помню задолго до гимназии, лет 7-8: я лежал за спинами семинаристов, которые, сидя на кровати и еще на чем-то, пели свои "семинарские песни". Я лежал без всякого впечатления, или с тем - "как хорошо", т. е. лежат и что поют. Вдруг слышу строки:

И над Гамбиею знойной, Там, где льется Сенегал...

по смыслу выходило, что "над этими местами" пролетает сокол куда-то, к убогой подруге своей, или вообще к какой-то тоске своей. Напев был, правда, заунывный, но ведь слыхал же "вообще заунывность" я и ранее. Скорее меня обняло впечатление пустынности и однотонности, пожалуй - невольной разлуки. Но едва звуки коснулись уха, как весь организм мой, весь состав жил как-то сжался во мне: и, затаивая звуки, в подушку, и куда-то, я вылил буквально потоки слез; мне сделалось до того тоскливо, до того "все скучно", дом наш, поющие, мамаша, о братьях и играх - не говорю: и явился тайный

_________________

1Вселенная обязана всемирной любви (лат.).

2 В природе вещей (лат.).

порыв "быть с этим соколом", конкретнее - объяла такая тоска об этом соколе, с которым я, конечно, соединял "душу человека", "судьбу человека", что я плакал и плакал, долго плакал...

В другой раз это случилось в 4-м классе гимназии: умер Димитрий Степанович Троицкий, нижегородский врач "для сапожников" (лечил одну бедноту), образованный человек, и странным образом - мой друг, говоривший со мною о Локке, Маколее, английской революции и проч., и вместе страдавший (форменная болезнь) запоем. Умер и похоронили. Он был братом жены моего брата Коли. Как хоронили, как несли, - ничего не помню. Но вот я стою в моей полутемной комнатке, переделанной из кухни. Тут печальная и сестра покойного, тоже очень любившая брата, и мой брат, очень его уважавший. В минуту, как я остался один, я опять - от мысли о своем теперь одиночестве разразился такими рыданиями, длившимися едва ли менее 72 часа, от которых ни я и никто не мог меня остановить. Это было что-то судорожное, и проникнутое такой горечью и отчаянием, как я не помню, - состояние души было до такой степени страшное, черное, - точно вот имело цвет в самом деле, - как не умею выразить. Ни его мать, ни сестра - ничего подобного не плакали.

Это были мистические слезы - иначе не умею выразить; думаю, это определение совершенно верно. Состояние было до того тяжелое, что еще бы утяжелить - и уже нельзя жить, "состав" не выдержит.

Это примыкает к боли. Боль моя всегда относится к чему-то одинокому, и чему-то больному, и чему-то далекому, точнее: что я - одинок, и оттого, что не со мной какая-то даль, и что эта даль как-то болит, - или я болю, что она только даль... Тут есть "порыв", "невозможность" и что я сам и все "не то, не то"...

* * *

Ничто так не обижало во мне "человека" в детстве, как что не дозволяли ходить в погреб за квасом "самому".

- Ты не заткнешь втулку хорошо. И квас станет утекать. Вот пойдут большие - пойдешь и ты.

И я ждал. Час, два. Жажда томит. Квас манит. И почему я "не воткну втулку крепко"? Воткнул бы.

* * *

"Кнут" Фл. как-то месяцы жжет мне душу, "ц. бьет кнутом, п. ч. иначе стало бы хуже". Но она не только "бьет кнутом", но иногда и "очищает карманы брата своего", как случилось с 200 священниками домовых церквей в Петербурге. Не понимаю, почему в сем-то случае "стало бы хуже"; а по "сему случаю" заключаю, что и в тех случаях бьет "кнутом" не по заботливости о хорошем, а по глупости, если только еще не хуже...

Неужели этот энтузиаст ц. станет реформатором? п. ч. лет-то через 20 он рассмотрит, что не всегда "для лучше", а иногда и "в мошну", и "в чрево", да и просто "не любим никого".