Розанов В В 12 страница

"Прекрасное обольщение кончилось".

Но это было именно "обольщение", "наваждение Гуттен-берга". Пока печатались Гете и Шиллер - о "конце" этого обольщения нельзя было и думать. "Пришло царство, и конца его не будет вовеки".

Нужно было, чтобы стали падать писатели. Чтобы пошла вонь, смрад. "А, - это дело". Стал проходить "гуттенбергов станок". - "Чем печатать такую ерунду, то лучше вовсе ничего не печатать". К концу XX-го века типографии будут продаваться на снос.

Их никто не покупает, Никто даром не берет.

Люди станут опять свободны от "пишущей братии" - и, м. б., тогда выучатся танцевать, устраивать рауты, полюбят музыку, полюбят обедню, будут опять любить свято и чистосердечно. Будут счастливы и серьезны.

Ибо при "печати" - конечно, людям счастья и серьезности "как своих ушей не видать".

Будет опять возможна проповедь. Будет Саванаролла. Будет возможен Ал. Павел.

Неужели будет? Неужели заиграют эти зори.

Зори прекрасного и великого.

Новое. Все новое.

Так идите же, идите, гуще идите, Григорий Петров, и Амфитеатров, и "Копейка"*, и Боборыкин, и все вы, сонмы Боб-чинских. Идите и затопляйте все. Ваш час пришел. Располагайтесь и празднуйте.

В празднике вашем великие залоги.

Все скажут: "Как дымно. Откуда горечь воздуха. И тошнота. И позыв на низ".

* * *

Да, мимо меня идет литература.

Нет, это ошибка, что я стал литератором.

Да, мимо идет.

(17ноября: при мысли, что ни одной статьи

не прочел в "Вести. Евр.", "Русск. М.", "Современ."

и еще в чем-то получаемом, - за весь год,

да ни одной и за прежние годы... Это только

в оловянную голову может влезть.

Да: еще получаю "Современ. Мир").

Оловянная литература. Оловянные люди ее пишут. Для оловянных читателей она существует.

Sic и finis1.

Конечно, Фл. ее не читает. Цв. не читает. Рцы читает только Ал. Павла и "Нов. Вр.".

Из умных никто. И я. А остальные - к черту. И даже к тем двум буквам в "Уед.", увидя которые цензура почувствовала, что она лишена невинности.

1 Так и конец (лат.).

* * *

Обрезание - конечно, новобрачие. Обрезание - медовый месяц человечества. Отсюда - привет "молодой луне" (у евреев праздник) и "луна" магометан (т. е. тоже обрезанцев); и все "обрезанные" оттого, что обрезаны - чувствуют себя новобрачными.

Ну а "новобрачные" и в хибарке веселы (оптимизм евреев).

Все это, когда больна жена, - просто ненужно. Неинтересно. "Не хочу смотреть". Не думаю.

Христос и вошел в это "не думаю". Это - еще вера: в той печали, когда всякая вера темна. Вот как здесь надо молиться... Научил. Так ли?

______________

* * *

Дорогое, дорогое для меня письмо*. Кто-то "аукается" - все, что нужно писателю:

"Читаю "Уединенное" и "Опавшие листья" с жадностью день и ночь. Местами - с внутренним трепетанием. Так все важно и значительно. Сижу давно в колодце добровольно: толчея противна. Думаешь, думаешь такие вещи и усомнишься: не от глупости ли и мерзости ли моей так думаю? И вдруг голос из далекого колодца. Отрадно. И хочется сказать: спасибо.

Люблю вашу Таню. Целую книгу про нее хочется прочитать1. А что "друг" у вас - завидую. У меня нет. Верно, я и не заслуживаю.

И относительно пола и Бога, в нем открывающегося, - не так у меня вышло. Раньше, до опыта, - именно по вашему все представлялось. Была горячая вера в это, и проповедь, и поношение со стороны "христиан". Опыт наступил, во имя этой веры. И... ничего. Бог сокрыл лицо Свое. В этом не открылся2. А ведь "по любви". Почему так вышло - не знаю. И осталась тоска по "душе тела" и "душе мира" [у вас].

Не дается.

Ребенок... В этом теперь все. Но это уже другое. В нем Бог открывается, но не в радости, а в страдании, когда смерть хочет его отнять, а я цепляюсь за Бога.

Пол меня обманул. Уже, кажется, ухожу из возраста пола. Не пришлось Бога увидеть.

Душу мира чую в красоте, в природе, но не входит она в меня. Я не член природы. Мысль, одиночество (метафизическое) и грусть.

А я ведь женщина.

3. Ш.

P. S. Каждую вашу строчку читаю с жадностью и ищу в ней "Розановщины". Когда нет - когда не по-"Розановски" написано, - думаю: это так написал, "так..." (?).

Будет ли "Таня" такая, как "мама"? Или она слишком усердно училась у Добнаш и по Випперу3?

Секрет "мамы" в том, что она училась дома, где, верно, есть киот и сундучки, в церкви... И так прочно этому училась, что если и попала в гимназию - не испортилась.

______________________

1 Спасибо старушке (?) за Таню, - целую ее морщинистую руку. Таня у меня (у нас) "слава Богу". Только уж зубрит очень, сушит родительское сердце.

2 Это все анафемы-мужчины, - не понимают, что они делают. Шутят, "наслаждаются". Ведь раньше чистой девушки они уж "побаловались" с проститутками, или "сами" истощились в субъективных удовольствиях.

3 Профессор всеобщей истории в Моск. унив.

P. P. S. Самое лучшее (для меня) на стр. 447-49 "Опав, лист."*. Вот так и я узнала Его. А Иегову не знаю".

Вот сидящим-то "по колодцам" мне и хочется говорить.) А базару ничего.

* * *

Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит "в облегчение"... В "облегчении" он преобразуется из человека в свинью, и тогда "бьет посуду", "гадит хлев", "зажигает дом". Это революция.

Умиравшие от голоду крестьяне (где-то в Вятке) просили отслужить молебен. Но студенты на казенной стипендии, ес-тественно, волнуются.

А всего больше "были возмущены" осыпанные золотом приближенные Павла 1-го, совершившие над ним известный! акт. Эти - прямо негодовали. Как и гвардейцы-богачи, вы-сыпавшие на Исаакиевскую площадь 14-го декабря. Прямо страдальцы за русскую землю.

Какая пошлость. И какой ужасный исторический пессимизм.

Как объясняется роковое, черное, всемирное: "нужно не-счастье".

Оно объясняется из какого-то врожденно-сущего - в "за-кваске" мира неблагородства.

Страдаем - и лучше.

Счастливы - и хуже.

О, какой это Рок.

* * *

20 ноября.

Вася стоял над мамой. Сегодня ее отвезут в больницу. Идет в классы. Вторник. 20 ноября. Канун Введения.

Лицо ее все сжалось, и послышался вой: - Детей жалко... Детей жалко... Детей жалко... (несколько раз прерываясь).

- Вчера и Домны Васильевны не было дома, а они вели себя так тихо. И ничем меня не расстроили.

Теперь она не плачет, а как-то воет. И лицо страшно сжимается...

(посвящаю это попу Альбову, - от которого

единственно услыхала грубые укоры, им сделанные,

пользуясь рясой. Услыхав, только сказала:

" Что я ему сделала?").

* * *

Тишина лечит душу.

Но если тишина относится к "концу всего", как сон к смерти, то неужели смерть окончательное излечение? Что мы знаем о смерти? О, если бы что-нибудь знали!

(20 ноября, канун "Введения", мамочка легла

"для молчания", тишины и отдыха

в клинику Елены Павловны).

* * *

Вселенная есть шествование.

И когда замолкнут шаги - мир кончится.

И теперь уже молчание есть вечерняя заря мира.

* * *

В конце всех вещей - Бог. И в начале вещей Бог. Он все. Корень всего.

* * *

21 ноября.

Оттуда и пошел этот тон самодовольства, самонадеянности, самомнения и "всех победим", даже "завтра же". Но с миллионом в кармане и вне досягаемости для "III-го отделения" отчего же и не быть в самомнении. С миллионом и, кроме того, с 1000 способностей, если и не глубоких, то очень видных. За этот "гуж", однако, "по примеру" ухватились и студенты с 5-ью рублями в кармане, и нищие курсистки с одной готовностью "любить" и "все отдать" (без дурного намека), и вот им пришлось очень тяжко. Да и способностей таких нет, хотя, м. б., более глубока душа. Пришлось очень тяжко. Русская революция или, скорее, "русский протест" взял в Герцене неверную ноту, слишком высокую ноту, - фистулой и поднявшись на цыпочки пальцев. Но уж нельзя в середине "спустить тон": получится какофония и невозможное. Так в Герцене, собственно, не зародилась, а погибла русская революция, с тех пор кричащая петушком и топчущаяся на одном месте, с его франтовским лозунгом: "Ни пяди назад!" "Мы, русские, на меньшем не помиримся".

И едят, бедные, селедочку, запивая водочкой, ночуя с "кур-сихой", и завтра надеясь проснуться в заре торжествующего социализма.

Общественная политика, роль общества в политике, его сила и значительность в политике, - начнутся тогда только, когда оно почувствует мужество отречься от Герцена, и прежде всего не уважать в нем литератора (отвратительный тон).

Сказать ли наконец истину (которую едва сознают через сто лет), что общественная роль в политике начнется только с момента, когда общество, сняв шапку, поклонится Государю и скажет:

- Ты первенец Земли Русской, а мы - десятые и сотые. Но и сотые, и десятые имеют свой час, свой урок, свою задачу, свою судьбу, свое указание от Бога. Иди, и да будут благословенны пути твои. Но и ты, оглядываясь на своих деток, - благослови тоже наши шаги.

Вот путь Розанова, а не Желябова. Розанов написал книгу "О понимании", и ему можно поверить больше, чем мужичонке, все качества которого заключались в том, что в него была влюблена "генеральша (по отцу) Перовская". Но генеральши иногда и в конюхов влюбляются (Некрасова "Огородник", Фаустина - жена Антонина Пия).

(в постели ночью).

* * *

Я сам прошел (в гимназии) путь ненависти к правительству... к лицам его, к принципам его... от низа и до верхушки... - путь страстного горения сердца к "самим устроиться" и "по-молодому" (суть революции), и, след., мне можно поверить, когда в 57 лет (а в сущности, начал еще в университете) я говорю, что в России нельзя ничего сделать без Государя и без веры в него; это во-первых, и вовсе еще не главное: а самое главное, что (не говоря об эмпирических исключениях, которые "простим") Государь есть в точности лучший человек в России, т. е. наиболее о ней думающий, наиболее за нее терпевший (ряд государей, "дипломатические поражения", "конфуз" за отсталость), наиболее для нее работавший (сколько проработал Александр III), и вместе - пока что - наиболее могущественный что-нибудь для нее сделать. Он есть лучший человек в России и поистине Первенец из всех потому, что самым положением своим и линией традиции ("с молоком матери" и "врожденные предрасположения") не имеет всецелым содержанием души никакого другого интереса, кроме как благо России, благо народа, в условиях бессословности и вне-провинциальности. Самая выработка такого лица поистине есть феномен и чудо: и, поди-ка, если б его не было, создайте другое лицо, которое бы думало "только о народе, его благоденствии и славе". Так думали герои и святые, - как Перикл: и за то сколько его славят. Славят, собственно, не за успехи (какие особенные успехи у Перикла?), а что вот нашелся же "частный человек", который "всего себя посвятил Отечеству" и у которого вне Отечества не было своей и особой, личной и домашней мысли. Таковы были Перикл, Кимон и еще немногие, человек семь. Аристид. Но уже Фемистокл не был таким, и не был таким Кромвель, Цезарь, величайшие из "республиканцев". Итак, человек семь всего. Какой же феномен и святое чудо, за веками терпения и страдания, веками покорности и молитвы за царей (вероятно, и гипнотически, магически это действует), русский народ выработал такое учреждение, такую "должность" и "лицо", что как вот новый вступает "в него", он вдруг начинает думать и действовать, "как Аристид и Кимон", т. е. с молитвой только об одном - "как можно справедливее", как можно "лучше стране", и - "ничего мне", "ничего особого и отдельного мне". Царская власть есть чудо. Подите-ка во Франции вот теперь зародите ее, когда раз она исчезла. Только через 500 лет может вновь явиться, - в меньший срок нельзя сделать. Но ошибаться и даже вредить могли и Аристид, и Кимон. Однако в царской власти и через ее таинственный институт побеждено чуть не главное зло мира, которого никто не умел победить и никто его не умел избежать: злая воля, злое желание, - злая, злобная страсть. Дело Не в ошибках: поправить всякие ошибки ничего не значит; в истории и даже в мире, в сложении его, в корнях его лежит и всему присуща злая, безобразная воля: Каин, Диавол, Люцифер. Вот с чем не могли справиться народы и от чего человечество невыразимо страдало встречаясь, с чем гибли народы и Разбивались целые цивилизации. Это-то метафизическое зло истории и даже метафизическое зло мира побеждено выработкой, в сущности, сверхисторического явления, явления какого-то аномального и анормального (конечно!) - царя: в котором зложелательность pur sang1 есть contradictio in ad-jecto невозможность и небываемость. Вот почему злоумыс-лить что-нибудь на царя и отказать ему в повиновении, если он по болезни страстен и гневен (Грозный) или даже если бы он был лишен рассудка, ужасная вещь в отношении всей истории, всего будущего, тысячи лет вперед; ибо это неповиновение или это злоумышление могло бы в последующих государях разрушить то главное, что составляет суть всего: их благость и их всецелую, без остатка для себя, благорасположенность ко всем и всему окружающему в стране своей. Пе-рикл, зная, что его "изгонят" или могут изгнать, вдруг стал бы "откладывать в копилку про черный день и на случай". Из царя именно исключен "случай" и "черный день". Все дни царя суть светлы, и о светлых днях ему молится весь народ, ибо непрерывный свет в душе царя есть тот свет, которым освещается вся страна. Вот отчего история с Павлом 1-м была черна, подла, омерзительна для воспоминания, и ее антиблагой характер, "вредный последствиями", был как бы мы проиграли 12-й год: и отчего гг. из Женевы и Парижа и должны быть не просто казнимы, а истребляемы, ибо сами они истребляют, в сущности, весь свет, всю радость, весь смысл, которым живет и осмысливается и онормляется весь русский народ. Вот отчего "раздражить" Государя, сделать ему "огорчение", есть величайшее народу злодеяние. "Перикла обворовали", "Периклу дали пощечину", "за Периклом гонялись с пистолетом" - "Нет Перикла!" - Ну а что значит "нет Перикла" для Афин - это знает Иловайский, да и не он один. Вот отчего истребление всяких врагов Государя и всякой вражды к Государю есть то же, что осушение болот, что лучшее обрабатывание земли, что "дождь для хлеба", и проч. Никакого черного дня Государю, все дни его должны быть белы - это коренная забота народа, на которую, как на хорошую пахоту - урожай, отвечает любовь всемогущего существа о народе, труд для него, забота о нем.

1 Чистокровность (фр.).

2 Противоречие в определении (лат.).

Теперь - о вере, Евангелии и Христе. Т. е. о Церкви, которая ничего еще и не делает и ничего еще и не имеет, кроме как хранить, говорить, учить и распространять Евангелие, Христа и Вечную Жизнь.

Едва я сказал, как все закричат: "Да ведь это цивилизация!" Это уж не Боклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в 20-ти томах, это не "наш Николай Григорьевич" (Чернышев-ский), все эти лапти и онучи русского просвещения, а это цивилизация в самом деле от пришествия гуннов и Алариха до Эдуарда Исповедника, до Крестовых походов, до рыцарства, до Сервантеса, до Шекспира и самой Революции. Что же туг трясутся "в изданиях Пирожкова" Ренан и Штраус: да их выдрать за уши, дать им под зад и послать их к черту. Если запищат наши "Современники" и девица Кускова - сослать их за Кару. Что же делать с червяком, который упал с потолка вам в кушанье? Такового берут в ложку и выплескивают к черту. Вечная Жизнь и Бокль, проповедь Апостолов и 43 года "Вестника Европы", который не удостоил их хотя бы когда-нибудь назвать по имени и верно не знал, что их "12" ("исторический журнал"). Какое же рассуждение: "Вестник Европы" нужен 6000 своих подписчиков, Евангелие было необходимо человечеству двадцать веков, каждому в человечестве. Кто же бережет лопух, который заглушает сад, кто бережет червя, который ест яблоко, и кто бережет разбойника, который режет на дороге? Никакого рассуждения, что все это к выбросу. Но я говорю о корнях (исторических), когда хочу рассуждать: в Евангелии, в одной книге, и в Церкви, т. е. в одном учреждении, Европа - не русские и не немцы, а Европа - имеет то одно, как бы "в горсть взятое", чего не имели Греция и Рим, не имеют и Китай и Индия. Ибо там если и есть Будда и Конфуций, то это философия, которая еще имеет соперничество в более древних лицах. Но Европа и только одна она имеет одно рождение из одного Лица - Христа. Нет "Европы", а есть "Христианский мир", и все знают, что "Христианский мир" обширнее, многозначительнее и вечнее "Европы", а "Христос" обширнее "Христианского мира" и есть "Вечность" и "Всё".

Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку надо было драть за уши, а "Николаю Григорьевичу" дать по морде, как навонявшему в комнате конюху. Что никаких с ним разговоров нельзя было водить. Что их просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять. Догадываетесь ли вы, наконец, что цивилизация XIX века, которая в значительной степени есть антихристианская, была вовсе не "цивилизация", а скандал в ней, и не "прогресс", а "наследили на полу" и надо это подтереть. Пришли свиньи и изрыли мордами огород: это не значит, что огороду не надо быть и надо к осени остаться без овощей, а значит, что свиней надо прогнать или заколоть, а гряды поправить, вырытое вновь всадить в землю и по осени собирать плоды.

И вот эта "Церковь" - она уже до того превосходит Россию, она до того превосходит Европу, что Русский Царь, о котором я сказал все слова, какие сказал, - Он склоняется перед одною Церковью, как Вечным Источником жизни всех, - и так же страшится и испуган Ее огорчить, как каждый из нас страшится и испуган огорчить Его.

И эти два, в слиянии, образуют Свод над мужиком и Русью, над каждым и всеми. Какого не имели ни Рим, ни Афины.

(устал. Ночью в кровати 21 ноября).

* * *

Весь парламент есть, в сущности, бодливость безрогих коров и "критика на быка" раздувающейся лягушки. По крайней мере наш парламент и по крайней мере до сих пор.

Удался и с достоинством он только в Англии. Там он народен, и "с осанна". У нас в противоречии "с Господи помилуй", и, вероятно, просто пройдет.

Нам нужно что-то другое. Что - неясно.

К числу безумств нашего 5-летнего ребеночка относится то, что он уже оскорбил Церковь. Этого "уже" никак не сотрешь и последствий его никак не избежишь. Последствие же есть то, что церковному народу он останется навсегда чужд и враждебен, а бесцерковные частицы в народе суть хулиганские. Хулиганство он потянул к себе, а историю оттолкнул. Что же с ним делать и куда его девать? Ибо такие вещи можно "девать", а "сделать из них" - ничего нельзя. И сделал он это ради сущих пустяков.

Парламент наш даже не есть политическое явление, а просто казенный клуб на правительственном содержании. Если бы он бьш политическим явлением, он, сейчас же родясь, - начал бы союзиться, искал "усилиться". А "наш 5-ти леток" сейчас же заявил:

- Я, па-па-ся, у-сех сильнее.

Пока его не ударили по носу. Тогда наш осетр нырнул в воду, а затем даже неизвестно, куда пропал: поехал в Лондон и только через год аукнулся в Париже. До того бедный испугался. Да и все они вообще чрезвычайно пугливы. Родичев сделал оскорбительный намек ("Столыпинкий галстук"*), - но не только потом извинился, а захворал от проявленной храбрости ("букеты" дам больному).

Между тем роль его была действительно велика и в высшей степени проста. Нужно было избавиться от того "крапивного семени", с которым войну начал еще Сумароков, - от чиновничества. Точнее - не избавиться, а серьезно подчинить себе и своему активному возбуждающему контролю. Для этого надо было именно осоюзиться с Царем, с духовенством, с дворянством, с купечеством, которых чиновник, в сущности, всех "съел".

Съел, поставя на место их свою безличность и формальность. Нужно было вернуть "лицо" всем этим угнетенным началам русской истории, - лицо, достоинство, деятельность.

Вместо этого парламент у нас явился "журналистом", тем русским журналистом, который беден и потому ругает богатых, без власти и потому ругает людей значительных, - жид и некрещеный, и потому ругает русских и веру. Это нелепое и чудовищное явление, вполне гадкое и в гутенберговском наборе, стало еще гаже, обсуждая "законы". Оно стало комическим явлением и ничем, кроме комических заслуг, не может отличиться.

* * *

Господи! Прости ей грех, прости ей грех, прости ей грех.

Потому что она наследница Твоего богатства, которое Ты оставил миру, чтобы не заблудился мир. И которого если не будет, мир заблудится. И которого не будет, если погибнет Церковь.

Не дай погибнуть ей. Поддержи ее. Поддержи ее и укрепи.

* * *

Мучительное в положении Церкви, что она не знает среднего пути между буйством и ренегатством самой вере (Гр. Петров), - и между смирением, переходящим в трусость, попустительство и лесть.

Нет кроткого мужества, нет мужественной кротости - в этом почти все.

(21 ноября).

* * *

Я нуждаюсь только в утешении, и мне нужен только Христос.

......................................................................

(Язычество и юдаизм и на ум не приходят.)

(за корректурой ночью в редакции 22 ноября).

* * *

Вот что значит рвануться к неудачной теме: Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы - Свободы.

Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин; ну, если брать отрицательное - достигать разврата.

А не пустоты, а свобода есть просто пустота, простор.

- Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.

- Эта квартира пустует, она свободна.

- Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.

- Этот человек свободен. Он без должности. Ряд отрицательных определений, и "свобода" их все объединяет.

- Я свободен, не занят.

От "свободы" все бегут: работник - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу. Всякий - к чему-нибудь.

Всё лучше свободы, "кой-что" лучше свободы, хуже "свободы" вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру.

К этому-то милому идеалу, "обнимая воздух", Франция и рванулась. И разбилась в пустоте.

Тогда как надо было стремиться к гармонии, порядку и работе. Тогда как можно рваться: к героизму - без Бога, к святости - в Боге.

(каб. уедин. 23 ноября).

* * *

Смерть не страшна тому, кто верит в бессмертие.

Но как ему поверить?

Христос указал верить.

Но как я поверю Христу!

Значит, главное в испуге моем - неверие в Христа.

И мука моя оттого, что я далек от Христа.

Кто меня приведет ко Христу?

Церковь вела, но я не шел.

(23 ноября в редакции ночью, хлопоты о статье).

* * *

От всего ушел и никуда не пришел.

(о себе).

* * *

Из всех роскошеств мира она любила одну чистоплотность.

(детям, - как завет от мамочки).

Бархатная кофточка у нее была - раз (синяя, в молодости); платья такого не было. Шелковые кофточки, конечно, были.

* * *

...Так моя жизнь, как я вижу, загибается к ужасному страданию совести. Я всегда был относительно ее беззаботен, думая, что "ее нет", что "живу как хочу". Просто - ничего о ней не думал. Тогда она была приставлена (если есть "путь", а я вижу, что он есть) в виде "друга", на которого я оглядывался и им любовался, но по нему не поступал.

И вот эта мука: друг гибнет на моих глазах и, в сущности, по моей вине. Мне дано видеть каждый час ее страдания, и этих часов уже три года. И когда "совесть" отойдет от меня: оставшись без "совести", я увижу всю пучину черноты, в которой жил и в которую собственно шел.

Это ужасно: и если напр. остаться с этой тоской не на 3 года, а на весь "загробный мир", на всю вечную жизнь, то разве это не ад, краешек которого я ощущаю. Она же, "друг" мой, всю себя отдавшая другим, - перейдет в вечную радость.

* * *

Вот на остающиеся 10 лет жизни я несчастен потому, что не позвал вовремя Карпинского.

И в детстве: свой домик, брат 19-ти лет, сильный, умный и даровитый, сестра вернулась (из Кологрива), кончив училище... Да мать, - ну, в усталости. Да два малолетка. Да брат лет 16 - чуть-чуть слабоумный, "придурковатый", но тих и благородный, "плачущий" (когда его обижали "разумные"; они его обижали).

Отчего бы не жить? Огород большой. Парники. Аллеи липовые (или березовые? - за младенчеством не помню) вырубили. Т. е. земля большая.

Была своя корова (темная шатенка).

Отчего бы не жить?

Но 19-летний брат, когда его посылали в аптеку Зейгаи-ца - то приносил пузырек чего-то мутного. По "не формальной" завертке (цветные бумажки) догадывались, что это он сам наливал. Деньги же (меньше рубля) брал себе. Как-то раз сказал при мне (был один, и я с ним, - но слова слышал, не понимая смысла): "Это мне для......... "И немножко вина".

И "для..." же уносил последнее белье из комода (матернее, сестрино, наше детское). Говорили об этом. Как с ним драться, когда он всех сильнее (старший в дому).

Мать лежала (болезнь).

Дети играли. Я (из-под палки) все на носилках носил навоз в парники (очень тяжело, руки обрывались, колена подгибались). Потом - поливал (легче, но отвратительно, что, вытаскивая ведра из прудика, всегда заливал штаны) Потом - полол. Мне было 7, 8, 9 лет (хорошо бы труд, но всегда без улыбки и ни единого слова, т. е. каторжный). 19-летний и 17-летняя ничего. (Нельзя было их заставить, и даже оскорблялись на "попросить".)

И развалилось все. В проклятиях. Отчаянии. Отчего? Не было гармонии. Где? В доме. Так "в "доме", а не - "в обществе", до которого ни нам не дотянуться, ни ему до нас не дотянуться.

Как же вы меня убедите в правоте Лассаля и Маркса?

И кто нас "притеснял"? Да мы были свободны, как галки в поле или кречеты в степи. И - проклятие, отчаяние и гибель.

А могли бы быть не только удовлетворены, но счастливы. Да: было еще пенсии 300 р. в год, по 150 р. в полугодие (получали полугодиями).

(ночью в постели вспоминаю).

* * *

Он точно кисточкой рисует свои добродетели. И так как узор красив, то он и продолжает быть добродетельным.

Но это не доброта.

Доброта болеет. Доброта делает. Доброта не оглядывается. Доброта не ищет "себя" и "своего" в поступке: она видит внутри поступка своего только лицо того, кому нужен поступок.

Доброта не творит милостыни, доброта творит братское дело. Мы все братья, и богатые, и нищие, и знатные, и простые. Ибо завтра богатый может потерять богатство и знатный очутиться в тюрьме.

* * *

В 1895-6 году я определенно помню, что у меня не было тем.

Музыка (в душе) есть, а пищи на зубы не было.

Печь пламенеет, но ничего в ней не варится.

Тут моя семейная история и вообще все отношение к "другу" и сыграло роль. Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства - все выросло из одной боли, все выросло из одной точки. Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было "литературы", а было "мое дело", и даже литература вовсе исчезла вне "отношения к моему делу" Личное перелилось в универсальное.

Да это так и есть на самом деле.

Отсюда моя неряшливость в литературе. Как же я не буду неряшлив в своем доме. Литературу я чувствую как "мой дом". Никакого представления, что я "должен" что-нибудь в ней, что от меня чего-то "ожидают".

* * *

На "том свете" я спрошу:

- Ну, что же, Вера, доносила старые калоши? Потому что на этом свете она спросила:

- Барин, у вас калоши-то худые. Отдайте их мне. И я, - засыпая после обеда, сказал: