Глава VГоды 7078–7079 (1570–1571)
Весь 1570 год был труден для Иоанна, хотя и довольно удачен. Новые затеи и широкие планы государственные охватили неугомонную, кипучую душу царя. А с ними вместе, конечно, и новые заботы. Из себя выходил он, видя, как тупо и косно большинство окружающих его, все старые бояре и князья. Невежество считается чуть ли не доблестью, лень и тунеядство – признаком благородной крови. А дела – так много… Литва и Польша выразили явное желание призвать на трон Иоанна, когда умрет доживающий свои последние дни Сигизмунд… Да и помимо их желания – все решил сделать царь, лишь бы только уладить дело и, без крови, приковать корону Ягеллонов и Пястов к тяжелой шапке Мономаха, украшенной и без того целым рядом новых корон! Видя, что Ливонию взять труднее, чем казалось вначале, Иоанн придумал новый ход, воспользовавшись мыслью двух приближенных немцев, давно служивших на Москве. Он вызвал с острова Эзеля брата датского короля, Фридриха, – королевича Магнуса, посватал ему свою племянницу Евфимию Владимировну и объявил: – Желаешь быть королем Ливонским, с тем чтобы мы считались первой защитой твоей, а тебе – нас слушаться, как след голдовнику[11]– тогда всякую помощь получишь и войсками, и деньгами… И города за племянницей дадим тебе на Руси, пока в свое царство войдешь… Без возражений согласился бедный эзельский герцог на такие блестящие условия и выступил во главе двадцатипятитысячного русского войска в походе на Ливонию. После нескольких удач осадил королевич сильный Ревель, подойдя к городу 21 августа 1570 года, да и засел здесь надолго – до 10 марта следующего года! В то же время с востока тучи поднялись. Девлет‑Гирей, как доносили, собрал стотысячное войско и шел на Русь. Сам выступил с полками Иоанн, стал у Серпухова, желая встретиться с ханом и проучить хорошо… В Касимове как раз умер Абдалла отец царевича Саин‑Булата… Иоанн неизменного своего любимца посадил на место отца беречь юго‑восточную окраину, пока иного дела не подойдет. Но из Думы московской – тоже его не выпускал. Покорный, незаметный, гибкий, как воск, в руках царя, но очень неглупый человек, Саин был незаменимый помощник. И ценил его царь. В Литве у Ивана дела так удачно пошли, что король Сигизмунд приказал уж и архивы свои вывозить из Вильно, трусливо заявив: – Куды пошел Полоцк, – видно, и Вильне ехать за ним! Вильна – не сильнее Полоцка… А русские его взяли… Проклятые москали, за что взялись – не отступаются! Кончилось тем, что на три года заключили перемирие враги. За Иоанном оставалось пока все, что успел он захватить у Литвы. Но чтобы вся эта громадная машина шла, хотя бы и неровным, ходом, Иоанну приходилось тратить всю мощь его души, больной, искалеченной, правда, но все‑таки широкой и смелой… Царь до последней степени напрягал свой холодный, проницательный ум, вспоминал все, что прочел и услышал, что сам увидеть успел за свою жизнь – по части царского правления… И шла машина… Скрипела, визжала… Ревела тысячью недовольных голосов… ломались тысячи негодных колес и щедро приходилось смазывать механизм горячей кровью людской, проливаемой и в боях, и на плахе… Но без битвы – не дается никакая победа… А плаха? Она тогда играла в общественной и государственной жизни не большую роль, чем теперь многолетнее заключение в одиночных тюрьмах. Тяжелая, позорная, но общепринятая кара! Грубый век если и не требовал грубой, первобытной кары, – то мирился с нею, не умея создать чего‑нибудь лучшего… Только редкие люди сознавали, что их век жесток… Но они готовили миру будущее, а в настоящем часто сами ложились умной, отважной головой на залитый кровью обрубок дерева, на позорную плаху… Так, в тревогах, в надеждах и полный забот, прошел весь год для Иоанна. Хан побоялся нагрянуть, узнав, что царь лично готов повстречаться с ним. Слава Иоанна как полководца невольный ужас наводила на врагов. Наводил он ужас и на своих, особенно на бояр и воевод. – Первый враг государя – он сам! – говорили не раз про него. – Господи, укроти дух мой! – молился и сам Иоанн не раз в часы своего душевного просветления. – Пошли мир мятежной душе моей… Утоли страсти мнози, кои от юности моей поборают меня… Не помогала молитва. Кровь неудержимой, кипучей волной переливалась в его жилах, порождая бурные желания, приводя к дикому взрыву страстей и похоти, так же точно, как быстро, ярко и отчетливо проносились мысли в его мозгу, работающем с лихорадочной, с нечеловеческой силой. На смену старому пришел новый, тяжелый 1571 год. Появился голод и мор, последствия долгих войн и последней резни новгородской, когда жители пили воду, трупными ядами зараженную… Все росли и ширились по царству эти два печальных наследья борьбы человеческой, два стихийных бича. Природа, как будто не желая отставать от людей, стараясь показать, что в истреблении, как и в созидании, всегда она превзойдет своих рабов, дохнула смертью и гибелью… Новые леса крестов вырастали везде, где ни селился только живой люд на Руси… Казанские, касимовские, русские рати, все полки почти двинуты в Ливонию, где особенно разгорелась борьба. Но в марте – со стыдом, ничего не сделав, должен был Магнус отступить от Ревеля, предав огню свой укрепленный, обширный зимний стан… Смущенный крупной неудачей, напуганный восстанием в Юрьеве, которого не сумел подавить, – не решился и вернуться в Москву королевич. Тем более что обрученная с ним княжна Евфимия Владимировна тихо хирела два года, сломленная вестью о гибели ее родной семьи, явно избегала видеть палача‑дядю, – да так и угасла тихо этой весной… Но Иоанн не отступал от принятых им решений. – Другая невеста есть у нас про тебя! – вызвав Магнуса, объявил царь. – Княжна Мария Володимировна. Молода малость: 12‑й годок ей. Нуда пока завоюешь царство свое, годика два пройдет – и готовая будет женка тебе молодая, королева Ливонская. Гляди, какая она у меня! Что яблочко наливное! И действительно, княжна Мария, когда увидал ее Магнус, показалась ему очаровательным, здоровым, веселым подростком, уже полуженщиной по своим формам, по разумным, вдумчивым речам… До нее не дошла весть о том, как по воле дяди погибла вся остальная семья; пощадили ребенка люди и не успели разбить молодой жизни. Так дело и порешили. Но Иоанн сам решил пойти на ливонцев вместе с Магнусом. Еще войска, еще орудия и припасы потянулись по псковской дороге, на место войны… Вдруг нежданно‑негаданно удар разразился совсем не с той стороны, откуда чаяли. Зашевелилась Крымская орда. Посол московский, Нагой, предупредил, правда, Иоанна. Царь послал воевод, князей: Шуйских двоих, Михаила Воротынского, Вельского и ближнего своего родича, Ивана Мстиславского, с 50000 ратников к «берегу» царства, на Оку… Но плохо служили царю бояре… Все были злы на Ивана за недавние казни, за погром новгородский… Затем гибель славных, заслуженных воевод: князя Петра Щенятева, Серебряного‑Оболенского Петра, Ивана Шереметева, Салтыкова‑Морозова, Овчин‑Плещеева – не устрашила, ожесточила только остальных. – Стоит ли нам кровь на войне проливать? – толковали бояре. – И без того она на плахе прольется… Пускай же сам и ведает все царь… Нелюбы слуги верные – сам пускай послужит земле! Поглядим, что будет… А иные – и прямо вошли в сношение с Девлетом, открыли ему, что делается сейчас в Русской земле… Бояре, близкие к разгромленному Великому Новгороду, – даже людей провожатых послали к татарам. И без малейших препятствий – пробрался хан в самое сердце царства: за Окой показались бесчисленные рати татар. Больше 120000 людей, с обозом и челядью, вел на Москву крымский разоритель. Иван, не предупрежденный вовремя, кинулся было в Серпухов со своею опричниной, гонцов послал, чтобы стянуть сюда воевод, прозевавших нашествие хана, и здесь дать ему отпор. Но – случайно ли, умышленно ли, кто знает? – так вышло, что Иоанн оказался отрезанным от своих воевод ратью крымскою… Правда, воеводы, не желая отдавать Москвы Гирею, поспешили впереди него к этому городу, чтобы там и отбить нападение. Бояре полагали, что урок, данный Иоанну, и так довольно суров. Они не ошиблись. Бежать был вынужден Иван сперва от Серпухова к Слободе своей, а там и на далекий Ростов, как уходили в случае внезапных нападений татарских предки царя Ивана: Дмитрий Донской и Василий Дмитриевич. Стыд и отчаяние угнетали царя. Но это было еще не все. Не побоялся хан воевод Иоанна, когда узнал, что царя самого нет под Москвой. Донесли Девлету изменники, какой ужас царит в городе, какой разлад меж воеводами, разлад, мешающий спасать землю и действовать дружно, заодно… 23 мая, на заре, ратники русские стали станом под Москвой, готовясь к обороне… А на другой же день – татаре явились за ним следом! Дивное зрелище открылось глазам кочевников с Воробьевой горы… Кремль и город сверкают на солнце золочеными церковными глазами… А в посадах черным‑черно от люда православного. Шатры без конца белеются… На 300 верст вокруг не осталось почти никого из селян и горожан у себя на местах. Все в Москву кинулись, под защиту ее крепких стен, как только прослышали весть ужасную, давно небывалую: «Татаре за рубеж прорвались. К Москве идут агаряне неверные!» Значит, море крови будет пролито, все ограблено, жены, дочери обесчещены, молодые парни в полон уведены, а старики, на куски изрубленные, лягут в степях, зверей и птиц кормить своим телом… И все кинулись к Москве. Не на спасенье только, на погибель… По совету русских же изменников, не решаясь идти на приступ города, – хан приказал пригородные посады поджечь… Со многих концов запылали деревянные дома… В сухой и ясный день пламя пошло гулять по тесным улицам и переулочкам… С воплем побросали люди свои дома, шатры, сараи, землянки, где ютились толпами. Все в Кремль кинулись… А воеводы и войска, стоящие под стенами, впереди всех. От татар можно борониться. От стены пламенной не отобьется. А на Кремль – так и пошла по ветру, изогнувшись полукругом, высокая, грозная стена пламени… По ту сторону огненной стены хан с татарами, по эту – Кремль неподвижный, словно скала, у подножья которой буквально кипит водоворот человеческих тел… В самом пламени там испепеляются дома предместий, горят живыми люди, не успевшие выбраться вовремя за черту этой подвижной, живой, губительной стены, одетой короною густого, черного дыма… Словно волоса у неведомого чудища, вьет по ветру этот дым, загибаясь и все ниже спускаясь над Кремлем… Душит он тех, кто в Кремле укрыться успел… Душит тех, кто за стенами его находится… А поток людей, бегущих прочь от огня, водоворот живых тел – все гуще кипит… Ногтями, зубами работают озверелые люди. Сперва наполнились до краев телами рвы кремлевские. Потом, по трупам собратьев, – добежали остальные до самых стен… Лезут, царапаются по отвесным стенам несчастные, обрываются в ров и служат подножием для других, которые набегают им на смену… Одни ворота кремлевские только и раскрыты остались, Спасские ворота, самые дальние от пожара, от врага… И здесь особенно сильно кипит водоворот людских тел… В эти единственные, тесные ворота, под их своды – рвутся сотни тысяч обезумевших живых существ… Но ворота не раздаются, твердо стоят немые, каменные стены и своды… Холодные раньше, – они горячи теперь от жаркого дыхания людского, от напора мягких, живых тел на жесткий камень. Слишком тесны ворота… И вот на первый ряд бегущих второй ряд набежал, совсем как волна на волну нахлестывает, как волна покрывает волну во время бури, в прибой, у скалистых берегов… И этого мало: третья волна на вторую набежала… Тройным рядом, по головам друг у друга, меся ногами и давя беспощадно слабеющих, идет‑убегает озверелое стадо людское от смерти, от огня, находя смерть и гибель там, где ищет спасения… Тройным рядом рвутся, бегут под защиту пушек и стен кремлевских обезумевшие люди… Вот набежала и четвертая волна… Еще ряд взобрался на плечи, на головы тем, под которыми два слоя живых тел уже катятся вперед, неудержимо катятся, хотя бы и самая жизнь отлетела… Живые – за собою мертвых влекут… Но у самых ворот рассыпается в разные стороны этот четвертый верхний ряд, – что‑то так и сплескивает его на землю с кипучего, тройного потока живых и мертвых тел… Четвертому ряду – места уже нет под сводами ворот… Ударяясь грудью о стены Кремля, висящие над темным проходом крепостным, – мертвыми на землю падают все смельчаки, дерзнувшие четвертым слоем лечь сверху на грозном потоке людского потока… А надо всем этим ужасом царит невероятный, нестройный, дикий гул, хриплое дыхание, проклятия, вопли живых, стоны умирающих/раздавленных, затоптанных ногами – все сливается в одно…
* * *
Постоял за огнистой стеною Девлет – и назад повернул. Грабить нельзя. Глядеть – страшно… Даже ему, татарину неукротимому, врагу упорному Руси, ему страшно стало! Но ушел не с пустыми руками хан: 100000 пленных увел за собою. Полмиллиона народу погибло в этот печальный день. Груды трупов пронести не могла быстрая, полноводная в ту пору Москва‑река! Стояли долго люди вдоль по реке и отталкивали мертвецов шестами от берега, сплавляли их дальше, прямо вниз. По Оке пусть плывут, по Волге широкой вплоть до Каспия… А там, там просторно. Море слез, пучина горя людского, народного, – не глубже она все‑таки бездонной пучины Божьих морей. Пусть одно в другом скроется… Бог потом рассудит в небесах у Себя!
* * *
Здесь же, на земле, царь вернулся и стал судить. За небере‑женье Москвы были казнены бояре Сабуровы‑Яковлевы, которым царь поручил охранять от врага престольный город свой. А от победителя Девлета пришли грамоты с угрозами. Казань и Астрахань требует себе обнаглевший татарин, грозя в противном случае немедленным новым погромом. Смирился надменный Иоанн. Для блага земли, для спасения своей власти – сломил неукротимый нрав, свою гордыню безрассудную. Пишет хану ласково, мягко, приниженно, подарки шлет богатые, дань сулит, любимцев хана закупает, только бы время дали оправиться, оборону снова создать, прежнюю, крепкую обо‑рону. которая столько раз от рубежа татар отбрасывала… Астрахань сулил хану Иоанн, послам русским велит брань, даже побои выносить, обещать всякие блага татарам, поборы платить… Только бы опять война не возгорелась… А сам войска к Оке собирает, воевод шлет туда самых надежных: Вельского Богдана, Годунова Димитрия… С Михайлой Воротынским помирился даже. Один этот воевода может сберечь рубежи. Он там и создал охрану Руси от татар. Служба сторожевая, станичники – все дело рук Воротынского. И не ошибся в воеводе Иоанн. Следующей же весной Девлет, видя, что по губам только мажет Москва, а глотать ничего не дает, с такой же ратью, в 120000 человек, двинулся к Оке. В Молодях, на берегу реки Лопасни, настиг Воротынский хана и так разбил его войска в целом ряде битв, что пришлось крымчакам поскорей назад уходить… Вздохнул свободно Иван. Другим голосом заговорил. И когда Девлет осторожно попросил, чтобы хоть самое малое из недавних посулов отдала Москва, Иоанн отвечал: – Приди и бери. Не брал, что раньше давали, – теперь ни зерна не видать тебе макового! А через год был казнен славный воевода князь Воротынский. Вельские и Годуновы, забиравшие силу при царе, – подкопались под опасного соперника. – Зазнался уж больно старый! Раз крымского побил, думал и выше его нет на Москве… Ан нашелся: палач мой, Бузун, что голову князю снес… – так под веселую руку говорил опричникам Иван, словно не замечая, что им самим незаметно играют иные из окружающих его. Про себя царь прибавлял в душе: – Смекайте и вы тоже, голубчики… Кошку бьют – невестушка поглядывай.
* * *
В этом же году, развязавшись с Крымом, Иоанн сам двинулся в Эстонию, – проучить зазнавшихся шведов. Много городов забрали русские, как и всегда при появлении царя среди войск. Но при штурме Витинштейна царь потерял немало храбрых воевод и любимца, палача неизменного, но смелого солдата Малюту Скуратова‑Вельского… Богдану Вельскому, фавориту своему, взявшему Вольмар, – цепь и гривну золотую пожаловал царь, как высшую награду. До 1575 года тянулась война со Швецией, с переменным счастием. И только узнав о грозном восстании черемис на востоке, царь поспешил заключить с Иоанном Вазой перемирие на два года, с тем чтобы прекратить войну в одной только Финляндии и в Новгородской земле. Эстония продолжала служить полем битвы. Города сдавались легко. Жители Габсаля утром впустили русских в город, а вечером – беспечно плясали и веселились на шумных пирушках. Когда же московское войско, небольшой отряд героя Чихачева, после упорной защиты, проголодав три месяца, питаясь соломой и кожей, а порой и человеческими трупами, сдал крепостцу Пайдис втрое сильнейшим врагам, пушкари русские удавились на своих орудиях, от стыда и отчаяния, что их пушки в руки врагу попадут! Только такой разницей в составе народной толпы и можно объяснить успехи плохо вооруженных полков Иоанна, разбившего наголову первых бойцов Западной Европы. Пока со Шведом тянулась борьба, – новая забота Иоанну приспела. Умер бездетным Сигизмунд‑Август, последний Ягеллон, Носитель двух слитых корон: сдвоенной Польши и Литвы. Давно уже втянулся Иоанн в ту кашу, которая кипела вокруг опустелого теперь трона соседней могучей сарматской страны. И вот настал миг, когда надо было или совсем отойти или смело расхлебать то, что давно было затеяно. Конечно, царь Иоанн выбрал последнее.
|
