Беспокойное семейство Hominidae

Поневоле содрогнешься при мысли о существе, возбудимом, как шимпанзе, с такими же внезапными вспышками ярости – и с камнем, зажатым в руке.

К. Лоренц

В понятиях математической теории хаоса история человечества представляет собой устойчивую «самоподобную» систему, сохраняющуюся уже около миллиона лет.

Д. Кристиан

Граница между человеческой и «дочеловеческой» историей проводится в соответствии с концептуальной установкой, а точнее, со вкусами того или иного автора.

Одни, вслед за Б.Ф. Поршневым [1974], не признают людьми неандертальцев Шанидара, которые использовали одежду и обувь из кожи, опекали больных и раненых, укладывали в индивидуальные могилы орудия и даже лекарственные цветы, хотя, бесспорно, были существами иного биологического вида. Другие, как Э. Уайт и Д. Браун [1978], считают человеком уже Homo habilis, анатомически почти человекообразную обезьяну, который, используя простые галечные орудия, начал выстраивать между собой и природой новую искусственную реальность. Третьи, четвертые и пятые выделяют в качестве решающих какие-либо из переломных событий на временнóм отрезке почти в два миллиона лет.

Для наших задач разногласия по поводу границ собственно «человеческой» истории несущественны. Важнее показать, что тренд от естественного состояния начался не с неолита, как часто полагают: неолитическая революция стала лишь очередной вехой, после которой этот процесс заметно ускорился. Но многое из того, что ей предшествовало, также было движением в сторону «искусственного» (опосредованного) бытия.

И опять возникает вопрос о причинах такой направленности изменений. «Строго материалистическая» точка зрения предполагает примат внешнего над внутренним. Исходя из этого принципа, причины технологических и прочих инноваций ищут в естественных изменениях среды, особенно климатических условий. Считается само собой разумеющимся, что периодические колебания температуры побуждали гоминид изобретать приемы поддержания огня, строительства жилищ, производства одежды и более совершенных орудий охоты, и для этого – совершенствовать формы коммуникации. В советской философской литературе доходило до смешного. Маститые авторы переписывали друг у друга утверждение, будто верхнепалеолитическому кризису сопутствовало «глобальное похолодание» [Урсул А.Д., 1990, с.171], между тем как, согласно любому справочнику, приближавшийся голоцен – послеледниковый период, т.е., наоборот, эпоха относительного потепления.

В специально-научной литературе таких наивных ошибок, конечно, не бывает. Но интуитивное убеждение в том, что исходной функцией костра, жилища или одежды являлась теплозащита, а оружие служило главным образом для охоты на животных, ориентирует большинство ученых на поиск причинных связей между естественными ухудшениями климата и развитием технологий. Поскольку же такой связи обнаружить не удается, возникли даже гипотезы о «внетропической прародине». По логике их авторов, использование огня и прочие социальные нововведения в тропическом климате «оказались бы биологической несообразностью», и в качестве ареала технологических (а также анатомических) трансформаций предлагается рассматривать не Африку или Южную Азию, а Монголию, Казахстан и Сибирь (см. об этом [Лалаянц И.Э., 1990]).

Недостаток данных, а также трудности датировки событий в среднем и нижнем палеолите не позволяют пока достоверно подтвердить или опровергнуть предположение об определяющем влиянии внешних факторов. Но такое предположение, при всей его интуитивной очевидности, представляется теоретически сомнительным. Непонятно, за счет чего заведомо не векторные внешние колебания (похолодания чередовались с потеплениями) могли служить причиной векторных изменений.

В действительности, как отмечалось, экзогенные кризисы обусловливали адаптивные перестройки социальной системы без качественного совершенствования, тогда как качественные скачки становились следствиями более тонкого стечения обстоятельств. Напомню, социальной системе иногда удавалось отреагировать таким образом на спровоцированную неустойчивость – неблагоприятные изменения среды, вызванные собственной активностью общества, – и эти частичные (и весьма относительные) удачи выстраивались в последовательную линию «прогрессивного» развития.

Исходя из этого, полезно принять во внимание альтернативную версию технологического творчества гоминид, построенную на синергетической модели. Доводы в ее пользу остаются пока косвенными, но они не более умозрительны, чем доводы традиционной версии. А именно, качественные инновации возникали не там и не тогда, где и когда климат становился суровее, но, напротив, в климатически благоприятных зонах, где концентрировались стада гоминид и обострялась конкуренция. Соответственно, теплозащитные функции костра, жилища и одежды вторичны, а первичны функции социально-интерактивные: внутригрупповая коммуникация и межгрупповые конфликты.

В литературе уже высказывались догадки о первичности эстетических функций одежды и жилища [Мэмфорд Л., 1986], [Флиер А.Я., 1992]. Я бы добавил, что одежда первоначально служила для коллективной и половой идентификации (привлечение сексуальных партнеров включает эстетический момент), устрашения[1] и защиты от ударов. Жилище также могло первоначально использоваться как своего рода крепость против хищников и враждебных стад и лишь позже, при изменившихся условиях, – как укрытие от дождя, ветра и мороза.

Вероятно, сказанное относится и к костру. Стадо, преодолевшее естественный страх перед огнем, получало надежную защиту от хищников и от самых опасных врагов – других гоминид, продолжавших, как все дикие животные, бояться огня. Со временем горящие поленья становились также эффективным оружием нападения и охоты. Еще позже было замечено, что огонь не только жжет, но и греет, а мясная пища, подвергнутая термической обработке, легче усваивается. Огонь из источника опасности и с трудом преодолеваемого страха превращался в условие физического комфорта. Особенно возрастала его роль при климатических колебаниях или миграциях в зоны с более суровым климатом. Происходило то, что хорошо нам знакомо по дальнейшим историческим стадиям: с достижением относительной независимости от природных условий возрастала зависимость гоминид от новой искусственно создаваемой среды. Ее влияние на биоценозы было еще несопоставимо с кошмарами верхнего палеолита, но оно не могло не проявляться при длительном сжигании определенных пород древесины и т.д. [Goudsblom J., 1990].

Нет оснований думать, будто использование огня было биологической необходимостью. Естественная шерсть предохраняла питекантропов не хуже, чем других млекопитающих, благополучно переживших климатические циклы плейстоцена. Имеются археологические свидетельства того, что отдельные стада, воздержавшиеся от миграции в тропические широты, пережили десятки тысячелетий похолодания и вымерли только после того, как, вслед за отступающим холодом, с юга пришли другие стада. Пришельцы в таких случаях быстро разбирались с аборигенами, закаленными в борьбе с холодом, но не имевшими достаточного опыта видовой конкуренции. По всей видимости, успешные конкуренты приобретали такой опыт там, где происходила концентрация стад, сопоставимых по интеллектуальным и операциональным возможностям (см. далее).

Еще более известный факт – судьба массивных австралопитеков (australopitecus robustus), близких родственников и грозных соперников грациальных австралопитеков. Вытеснив последних на просторы саванны и не втянувшись в орудийную деятельность, эти крупные представители вида пережили их чуть ли не на миллион лет [История… 1989].

За прошедшие с момента взаимной изоляции 1,5 – 2 млн. лет грациальные австралопитеки прочно стали на путь орудийного развития и смертельной конкуренции между стадами, создали самые первые материальные культуры (Homo habilis). И породили прогрессивный вид архантропов, которые постепенно стерли с лица Земли менее конкурентоспособные стада австралопитековых.

Между тем массивный австралопитек, не знавший орудий и тем более огня, благополучно адаптировался к климатическим колебаниям и, наверное, мог бы дожить до наших дней. Во всяком случае, фатальную опасность для него таила не природа. Архантропы, «неблагодарные потомки» грациальных австралопитеков, давно успевшие истребить стада предкового вида, около полумиллиона лет назад превратили обжитые массивными австралопитеками леса в свои охотничьи угодья [Кликс Ф., 1985]. Там они не истребили ни одного вида животных, кроме своих теперь уже дальних родственников: сработала бескомпромиссная «ненависть к двойнику», весьма характерная для палеопсихологии и унаследованная от палеолита авторитарным сознанием [Поршнев Б.Ф., 1974], [Назаретян А.П., 1996].

Та же непримиримая вражда к «умеренно непохожему» (чужаку, нелюди) сделала летальным для одного из видов столкновение между неандертальцами и кроманьонцами на исходе среднего палеолита.

Еще в 70-е годы научные источники сообщали, что кроманьонцы – первые представители вида неоантропов, к которому принадлежит современный человек, – появились около 40 тыс. лет назад в районе Ближнего Востока. Последующие исследования на стыке археологии, генетики, химии и физики существенно изменили картину событий. Сегодня один из гипотетических сценариев (без значительных домыслов здесь пока не обойтись) вырисовывается следующим образом.

От 100 до 200 тыс. лет назад в стаде палеоантропов на юге Африки стали рождаться странные дети с ослабленным волосяным покровом тела, с не совсем обычной формой головы и строением кисти. Предположительно, их матерью была одна женщина, которую ученые назвали палеолитической Евой (отцами были разные мужчины).

Отметим сразу ряд неувязок. Некоторые генетики настаивают на том, что за метафорой «палеолитической Евы» скрывается не одна единственная, а небольшое количество родственных женщин. Неясно, как могла выглядеть сама эта дама (или дамы?). Например, ведущий специалист в данной области Б. Сайкс [Sykes B., 2001] полагает, что она и ее соплеменники принадлежали к нашему биологическому виду и что небольшое число представителей этого вида (порядка одной-двух тысяч) к тому времени уже сформировались, однако только потомки «Евы» дожили до наших дней. Впрочем, такое предположение не меняет сути дела, оно лишь отодвигает момент появления самых первых «протокроманьонцев».

Для нашей темы важно то, что первые мутанты удалились от материнского пламени и образовали отдельную популяцию. Вероятнее всего, их вынудила к этому агрессивная неприязнь соплеменников, видевших в них не безобидных уродов, но опасных чужаков.

Между тем мутация оказалась генетически устойчивой. На протяжении десятков тысяч лет стадá прямых предков кроманьонца кочевали в труднодоступных географических зонах, избегая встреч с опасными палеоантропами: черепа протокроманьонского типа археологи обнаружили лишь в 80-х годах. Если верно, что подавляющее большинство современных «Еве» протокроманьонцев бесследно вымерли, то наиболее вероятной причиной этого могла быть именно безуспешная конкуренция за экологическую нишу с «двоюродными братьями» – палеоантропами.

За время, прошедшее после видовой дивергенции, палеоантропы, продолжавшие по-своему эволюционировать, развили мощную культуру Мустье. Они превосходили своих современников кроманьонского типа в физической силе и, вероятно, в качестве материальной культуры, а объем головного мозга поздних неандертальцев был выше средних показателей у современных людей (см. раздел 2.4). Не удивительно, что протокроманьонцы долгое время оставались периферийным видом, пребывали на обочине истории и при встречах с доминирующими племенами становились, скорее, охотничьей добычей, чем равноценными соперниками.

Однако наши биологические предки тоже не теряли времени даром. Они постепенно учились использовать свои преимущества перед грозным противником – преимущества поначалу второстепенные, которые, в конце концов, стали решающими. Так, относительная слабость руки компенсировалась гибким строением кисти: отчетливая оппозиция большого и указательного пальцев существенно повысила манипулятивную способность (неандерталец «загребал» предмет всей пятерней) и точность броска. Строение гортани с сильнее выгнутым небным сводом обеспечило большее богатство членораздельной речи, а в несколько меньшем по объему мозгу были сильнее развиты речевые зоны. Многие антропологи считают последнее обстоятельство особенно существенным: «Более медленная речь с рудиментарными фразами могла поставить неандертальцев в невыгодное положение» [История... 2003, с.22].

Примечательно, что между двумя близкими видами не происходило скрещивание: специальные исследования не обнаруживают следов неандертальца в генофонде современного человечества [Sykes B., 2001]. Пока не установлено, могли ли кроманьонцы с неандертальцами давать биологически продуктивное потомство (т.е. такое, которое способно производить на свет следующие поколения). Весьма вероятно, что генетики дадут положительный ответ на этот вопрос, и тогда за объяснением придется обратиться к психологии. Еще Б.Ф. Поршнев [1974] доказывал, что кроманьонцы испытывали такую ненависть к неандертальцам – самым опасным своим врагам, – что не воспринимали их как потенциальных половых партнеров. Ненависть наверняка была взаимной, и если сам автор этого не допускал, то исключительно из картезианских убеждений (якобы, палеоантропы не обладали психикой, оставаясь, как все животные, только рефлекторными автоматами), которые сегодня, насколько нам известно, уже не разделяет ни один биолог или антрополог.

Таким образом, вернее будет сказать, что около 40 тыс. лет назад кроманьонцы не появились, а дождались своего часа, и с кризисом культуры Мустье (см. раздел 2.6) борьба между близкими видами перешла в открытую фазу. Она длилась несколько тысяч лет и завершилась полным истреблением неандертальцев, причем не только в Африке и на Ближнем Востоке, но и в Европе, куда двинулись «пассионарные» кроманьонские племена. Материальная культура неандертальцев была захвачена и освоена победителями, которые оказались (как это и прежде происходило при вытеснении предшественников более прогрессивными гоминидами) «неблагодарными», но очень способными учениками. По общему признанию антропологов, культуры верхнего палеолита являются органичным продолжением культуры Мустье.

В начале верхнего палеолита люди современного биологического вида уже безраздельно господствовали на планете. Вот бы когда, кажется, и наступить вечному миру. Но не тут-то было!

Мы ранее обращали внимание на известный психологам факт, что не различие, а сходство (точнее: не существенные, а поверхностные различия) вызывает наиболее острую неприязнь. Судя по всему, именно в верхнем палеолите межплеменная вражда достигла предельного ожесточения – например, Б.Ф. Поршнев считал ее главным фактором усилившейся миграции, забросившей людей в Америку, в Австралию и другие регионы, где никогда прежде не ступала нога человекоподобного существа.

Эпизоды такого рода, реконструированные по обрывочным археологическим данным, весьма красноречивы. Они доказывают, что причины качественного развития гоминид тождественны причинам исчезновения отстававших в развитии родов и видов (оставившего эволюционно беспрецедентную пропасть между животным и социальным мирами). И это не столько природные факторы, сколько смертельная конкуренция за экологическую нишу.[2] Только в неолите (см. раздел 2.7) механизм эволюции радикально изменился: физическое искоренение носителей устаревших социальных форм прогрессивными племенами стало уступать место непосредственной «конкуренции идей».

Отчего же гоминиды не сосуществовали более или менее мирно на протяжении миллионов лет, как это удается близким друг другу видам животных в природе? Изучая этот вопрос, мы видим, как их преимущество оборачивалось несчастьем.

Согласно принципу Гаузе, в одной нише устойчиво существует только один вид; но «нормальные» животные после внутривидовой дивергенции способны оккупировать соседнюю нишу (вытеснив оттуда более слабых хозяев), образовать новую нишу или мигрировать в другую экосистему. Для гоминид все эти пути были, по большому счету, закрыты, поскольку образованная ими ниша была, во-первых, уникальна и, во-вторых, глобальна. Как отмечают В.И. Жегалло и Ю.А. Смирнов [2000], использование искусственных орудий придало этому семейству беспримерное качество трофической и морфологической амбивалентности. Легкость квазиморфологических адаптаций (органопроекции, по В.А. Флоренскому) позволяет гоминиду включаться в любую трофическую цепь в качестве конечного звена пищевой пирамиды и, благодаря этому, выстраивать собственную, экзотическую для биоценоза систему жизнеобеспечения.

«Сверхприродная» адаптивность играла двойственную роль в судьбе гоминид. С одной стороны, отдельные стада могли удаляться и изолироваться в труднодоступных зонах. С другой стороны, стагнировавшие в изоляции стада становились предшественниками тех самых «отличников», которых, как отмечалось в разделе 2.6, История не жалует. Спустя десятки или сотни тысяч лет их настигали новые волны мигрантов, более продвинутых и искушенных в конкуренции, и участь аборигенов была решена.

Концентрация равноценных соперников за уникальную нишу создавала неустойчивость, при которой самосохранение настоятельно требовало качественного развития. Стада гоминид представляли друг для друга самый динамичный, непредсказуемый элемент среды и мощнейший источник ее разнообразия; нейтрализация же разнообразия среды, в соответствии с одним из ключевых законов теории систем (см. раздел 3.3), становилась возможной за счет наращивания собственного внутреннего разнообразия. Отстававшие обрекались на то, чтобы рано или поздно быть раздавленными средой, но уже не физической или биологической, а «прасоциальной».

Антропологи назвали особую форму отбора, установившуюся «между двумя скачками» – от выделения австралопитеков из животного царства до полной победы неоантропов – грегарно-индивидуальной [История…, 1983]. Ее суть в том, что стадо с лучше отработанными кооперативными отношениями, обеспечивавшими большее разнообразие индивидуальных качеств, получало преимущество в конкуренции.

Во внутренне сплоченных стадах под коллективной опекой ослабевало давление классического биологического отбора. Шанс выжить и оставить потомство получали особи с менее развитой мускулатурой, менее агрессивные, но с более развитой нервной организацией. Они оказывались способными к действиям, обычно не дающим индивидуальных адаптивных преимуществ: сложным операциям, связанным с производством орудий, поддержанием огня, лечением соплеменников, передачей информации и т.д., а также к нестандартному поведению. При классическом отборе такие умельцы были бы обречены на гибель или, во всяком случае, попав под жесткую систему доминирования и имея, как правило, очень низкий ранг в иерархии, не оставляли бы потомства.

Поэтому лучшие перспективы развития, а следовательно, выживания, имели те стада, где все взрослые получали доступ к охотничьей добыче и к половым контактам, где была лучше организована взаимопомощь, слабые от рождения или вследствие ранений могли выжить, обогащая генофонд, накапливая и передавая коллективный опыт. Сообщества со сниженным уровнем внутренней агрессивности оказывались более жизнеспособными при обострившейся конкуренции и, в частности, готовыми более эффективно организовать сражение, систему боевой координации и коммуникации. Так продолжалось становление общеисторической зависимости, которую мы выше определили как закон техно-гуманитарного баланса.

Напомним (см. разделы 2.5, 2.6), что эта опосредованная связь между развитием инструментального и гуманитарного интеллекта начала формироваться еще на стадии хабилисов, впервые резко нарушивших этологический баланс: инстинктивное торможение агрессии оказалось несоразмерно искусственному оружию. Выжить удалось тем стадам, в которых необычно (для природных существ) развитое воображение породило некрофобию; страх посмертного мщения, в свою очередь, ограничил внутривидовую агрессию и стимулировал заботу об инвалидах и покойниках.

Промежуточный итог этого длительного развития – вопиюще «противоестественное», биологически бессмысленное поведение, следы которого археологи обнаруживают в Шанидаре, Ля Шапелли и на других стоянках, относящихся к позднему Мустье. Вопреки всякой «биологической сообразности», отдельные индивиды в этой культуре продолжали жить, будучи подчас полными калеками, захоронение покойников сопровождалось сложнейшими ритуалами и т.д. Все это наглядные подвижки по шкале «естественное – искусственное», которые уже невозможно игнорировать.

Столь же достоверным признаком освобождения от природной зависимости может служить последовательный (хотя едва ли неуклонный) рост популяций гоминид на протяжении сотен тысячелетий.

Итак, констатировав, что признаки последовательной «денатурализации» прослеживаются на протяжении всего палеолита, добавим: механизмы этого процесса во многом сходны с теми, которые мы обнаруживаем на позднейших исторических стадиях. Впору заподозрить, что не только неоантропы, но и все семейство Hominidae представляет собой патологическое явление биосферы.

Чтобы убедиться в обратном, посмотрим, как развивались события до образования в биосфере этого сумасбродного семейства…

[1] Биолог-эволюционист В.А. Красилов [1986] привел остроумные доказательства того, что генезис эстетического чувства связан со страхом, опосредованным через сексуальные отношения. Например, ритуал ухаживания у одного вида попугаев состоит в том, что самец, приняв крайне угрожающую позу, повисает на ветка вниз головой. Нечто подобное «ритуализации» агрессивного жеста наблюдается в сексуальных и прочих играх у всех видов высших позвоночных.

[2] Более подробная аргументация данного вывода со ссылками на данные археологии изложена в книге [Назаретян А.П., 1991].