Жан Поль Сартр 13 страница

виделись? Хорошо же ты скрывала свои чувства.

Я говорю это с улыбкой, иначе она подумает, что я на нее в обиде. Но я

чувствую, что улыбка получилась насквозь фальшивая. Мне не по себе.

-- Как ты глуп! Видеть тебя -- если речь об этом -- необходимости у

меня, конечно, нет. В тебе, понимаешь ли, нет ничего такого, что особенно

радовало бы глаз. Но мне необходимо, чтобы ты жил на свете и чтобы ты не

менялся. Ты как платиновый метр, который хранится где-то, не то в Париже, не

то поблизости. Не думаю, чтобы кому-нибудь когда-нибудь хотелось его видеть.

-- Вот и ошибаешься.

-- Не важно, мне во всяком случае не хочется. Но я рада, что он

существует, что он равен в точности десятимиллионной доле четвертой части

земного меридиана. И я думаю об этом каждый раз, когда при мне что-нибудь

измеряют в квартире или когда я покупаю материю.

-- Вот как? -- холодно говорю я.

-- Но ведь я могла бы думать о тебе просто как о некоем абстрактном

свойстве, о своего рода мерке. Ты должен быть благодарен, что я каждый раз

вспоминаю при этом твое лицо.

Итак, вот они опять, наши классические препирательства, которые в былые

дни мне приходилось поддерживать, испытывая в душе простые, пошлые желания:

сказать ей, что я ее люблю, стиснуть ее в объятьях. Сегодня у меня никаких

желаний нет. Разве что помолчать, посмотреть на нее и в молчании ощутить все

значение невероятного события -- передо мной Анни. А для нее -- неужели для

нее этот день похож на все другие? Ее руки не дрожат. Наверно, в тот день,

когда она мне написала, ей надо было мне что-то сказать, а может, это была

минутная прихоть. Теперь всего этого след простыл.

И вдруг Анни улыбается мне с такой откровенной нежностью, что на глаза

у меня навертываются слезы.

-- Я думала о тебе гораздо чаще, чем о платиновом метре. Не проходило

дня, чтобы я не думала о тебе. И вспоминала тебя в мельчайших подробностях.

Она встает, подходит ко мне и опирается руками мне на плечи.

-- Посмей сказать, что ты вспоминал мое лицо, хотя сам ты на меня

жалуешься.

-- Это нечестно, -- отвечаю я, -- ты же знаешь, у меня скверная память.

-- Значит, признаешься -- ты меня совсем забыл. Ну скажи, ты узнал бы

меня на улице?

-- Еще бы. Но ведь не об этом речь.

-- Помнишь ты хотя бы, какого цвета у меня волосы?

-- Само собой! Белокурые.

Она смеется.

-- Как гордо ты это сказал. Ты же сейчас на них глядишь, так что

напрягать память тебе не приходится.

Она взъерошила мне волосы.

-- А у тебя волосы рыжие, -- говорит она, передразнивая меня. -- В

первый раз, когда я тебя увидела, на тебе была -- никогда ее не забуду --

мягкая шляпа сиреневого оттенка, которая ну никак не вязалась с твоими

рыжими волосами. Глазам было больно. А где теперь твоя шляпа? Хочу выяснить,

по-прежнему ли у тебя такой дурной вкус?

-- Я больше не ношу шляп.

Она присвистывает, вытаращив глаза.

-- Сам ты до этого додуматься не мог. Сам? Ну, поздравляю. Молодец!

Правда, это следовало сообразить давно. Твои волосы не сочетаются ни с чем,

они не смотрятся ни со шляпами, ни с подушками кресел, ни даже с обоями,

если обои служат им фоном. Или тебе надо нахлобучивать шляпу по самые уши,

как ту английскую, фетровую, которую ты купил в Лондоне. Ты засунул свои

вихры под шляпу, и можно было подумать, что у тебя вообще череп голый. -- И

добавляет решительным тоном, каким обычно завершают привычные ссоры: -- Тебе

это совсем не шло.

Я не помню, о какой шляпе речь.

-- А я разве говорил, что мне это идет?

-- Еще бы, конечно, говорил! Только об этом и говорил. И украдкой

гляделся в зеркало, когда думал, что я тебя не вижу.

Это знание прошлого меня сокрушает. По Анни даже не скажешь, что она

оживляет в памяти воспоминания: в ее голосе ни малейшего оттенка задумчивой

растроганности, приличествующей такого рода занятию. Она говорит так, точно

речь идет о сегодняшнем дне, в крайнем случае о вчерашнем; все свои давние

взгляды, пристрастия, обиды она сохранила в их первозданной свежести. Для

меня же, наоборот, все подернулось поэтической дымкой, я готов на любые

уступки.

И вдруг она говорит без всякого выражения:

-- А я, как видишь, потолстела, состарилась, мне надо за собой следить.

Верно. И какой усталый у нее вид! Я открыл было рот, но она тотчас

добавляет:

-- Я играю в театре, в Лондоне.

-- С Кандлером?

-- Конечно нет. Вовсе не с Кандлером. Это на тебя похоже. Ты вбил себе

в голову, что я буду играть с Кандлером. Сколько раз тебе повторять, что

Кандлер дирижер? Нет, это маленький театр, на Сохо-Сквер. Мы ставили

"Emperor Jones"(_17), пьесы Шона О'Кейси, Синга и "Британника".

-- "Британника"? -- переспрашиваю я удивленно.

-- Да, представь себе, "Британника". Из-за этого я и уволилась. Это мне

пришла мысль поставить "Британника", а они вздумали дать мне роль Юнии.

-- Вот как?

-- Ну, а я, естественно, могу играть только Агриппину.

-- Что же ты делаешь теперь?

Зря я задал этот вопрос. Лицо Анни сразу стало безжизненным. Однако она

отвечает без запинки.

-- Я больше не играю. Я путешествую. Есть тут один тип, который меня

содержит. -- Она улыбается. -- Ох, пожалуйста, не гляди на меня так

озабоченно, никакой трагедии нет. Я тебе всегда говорила, что преспокойно

могла бы поступить на содержание. Впрочем, это старик, он мне не мешает.

-- Англичанин?

-- Какая тебе разница? -- спрашивает она запальчиво. -- Не будем о нем

говорить. Ни мне, ни тебе до него дела нет. Чаю хочешь?

Она входит в ванную комнату. Я слышу, как она там бродит и гремит

какими-то кастрюльками, разговаривая сама с собой, бормочет что-то невнятно

и раздраженно. На ночном столике у ее кровати, как всегда, лежит том

"Истории Франции" Мишле. Над кроватью -- теперь я это рассмотрел -- она

повесила фотографию, одну-единственную, репродукцию портрета Эмилии Бронте,

написанного братом писательницы.

Анни возвращается и говорит напрямик:

-- А теперь рассказывай о себе.

И снова исчезает в ванной. Вот это я помню, несмотря на свою плохую

память: она всегда задавала прямые вопросы, которые меня весьма смущали,

потому что в них чувствовался, с одной стороны, искренний интерес, с другой

-- желание поскорее покончить с темой. Во всяком случае, после этого вопроса

сомнений уже не остается -- ей что-то от меня надо. Это все еще только

подступы: отмести то, что может помешать, окончательно уладить

второстепенные вопросы ("Теперь рассказывай о себе"). После этого о себе

заговорит она. И мне вдруг совершенно расхотелось что бы то ни было ей

рассказывать. К чему? Тошнота, страх, существование... Пусть лучше все это

останется при мне.

-- Ну же, поторапливайся, -- кричит она из-за перегородки. -- Она

возвращается с чайником в руках. -- Ты живешь в Париже?

-- Я живу в Бувиле.

-- В Бувиле? Почему вдруг? Ты, надеюсь, не женился?

-- Женился? -- Я так и подпрыгнул.

Мне очень льстит, что Анни могла прийти в голову такая мысль. Я от нее

этого не скрываю.

-- Что за чушь! Это из тех натуралистических фантазий, за которые ты

меня когда-то укоряла. Помнишь, когда я воображал тебя вдовой с двумя

сыновьями. И рассказывал тебе всякие истории о том, что с нами будет. Ты

терпеть их не могла.

-- А тебе это нравилось, -- говорит она без всякого смущения. -- Ты

рассказывал их, чтобы самоутвердиться. Впрочем, на словах ты негодуешь, но с

тебя станется втихомолку жениться. Ты целый год с негодованием твердил, что

ни за что не пойдешь на "Императорские фиалки". А потом я однажды заболела,

и ты один пошел смотреть фильм в кинотеатре по соседству.

-- Я живу в Бувиле, -- с достоинством говорю я, -- потому что пишу

книгу о маркизе де Рольбоне.

Анни смотрит на меня, усердно выказывая заинтересованность.

-- Маркиз де Рольбон? Который жил в XVIII веке?

-- Да.

-- Правда, ты мне о нем рассказывал, -- уклончиво говорит она. --

Значит, это исторический труд?

--Да.

-- А-а!

Если она задаст мне хотя бы один вопрос, я расскажу ей все. Но она ни о

чем больше не спрашивает. Несомненно, считает, что того, что она узнала обо

мне, вполне достаточно. Анни прекрасно умеет слушать, но только тогда, когда

хочет. Я смотрю на нее -- она опустила глаза, она думает о том, что мне

сейчас скажет, о том, как приступить к разговору. Не надо ли и мне начать ее

расспрашивать? Думаю, ей это ни к чему. Она заговорит, когда сочтет нужным.

Сердце у меня громко стучит.

-- А я изменилась, -- внезапно говорит она.

Вот и начало. Но она умолкла. Она разливает чай в белые фарфоровые

чашки. Она ждет ответа -- значит, надо что-то сказать. Но не первые

попавшиеся слова, а именно то, чего она ждет. Я полон терзаний. Верно ли,

что она изменилась? Ну да, она потолстела, вид у нее усталый, но она,

конечно, имеет в виду другое.

-- Не знаю. Не нахожу. Ты смеешься, как прежде, как прежде, подходишь и

кладешь руки мне на плечи, как прежде, любишь рассуждать вслух. Ты все так

же читаешь "Историю" Мишле. Ну, и многое другое...

Например, то, что для нее очень важна моя непреходящая сущность и ей

совершенно безразлично, что со мной может случиться в жизни, и еще этот

забавный наигрыш, педантичный и в то же время очаровательный, и то, как, с

первой минуты отбрасывая заученные формулы вежливости, изъявления

дружелюбия, -- все, что облегчает людям общение, она вынуждает своих

собеседников непрестанно импровизировать.

Она пожимает плечами.

-- Нет, я изменилась, -- сухо говорит она, -- изменилась полностью. Я

стала совершенно другим человеком. И думала, ты заметишь это с первого

взгляда. А ты мне толкуешь об "Истории" Мишле. -- Она становится прямо

передо мной. -- Поглядим, так ли этот человек умен, как он воображает.

Ну-ка, угадай, в чем я изменилась.

Я мнусь. Она притоптывает ногой, пока еще улыбаясь, но явно начиная

раздражаться.

-- Было у меня одно свойство, которое когда-то тебя мучило. Так, по

крайней мере, ты утверждал. А теперь все, было да сплыло. Ты должен был это

заметить. Разве ты не чувствуешь себя сейчас уверенней в моем присутствии?

Я не решаюсь сказать: нет, не чувствую; я совсем, как прежде, сижу на

кончике стула и весь поглощен тем, чтобы не угодить в какую-нибудь западню и

не вызвать необъяснимых для меня вспышек гнева.

Она снова села.

-- Ну так вот, -- говорит она, убежденно кивая головой, -- раз ты не

понимаешь, значит, ты очень многое забыл. Даже больше, чем я думала. Ну вот

хотя бы, помнишь свои прежние грехи? Ты приходил, говорил, уходил -- и все

невпопад. Представь, что все осталось, как было: ты вошел бы, на стенах

висели бы маски и шали, я сидела бы на постели и сказала бы тебе (она

запрокидывает голову и, раздувая ноздри, театрально произносит, словно

потешаясь над самой собой): "Ну, чего ты ждешь? Садись". -- И само собой, я

бы ни в коем случае не предупредила тебя: -- "Только не в кресло у окна".

-- Ты подстраивала мне ловушки.

-- Это были не ловушки... И конечно, ты -- ты бы непременно направился

прямехонько к креслу.

-- И что бы со мной случилось? -- спрашиваю я, оборачиваясь и с

любопытством разглядывая кресло.

Вид у него самый обыкновенный, слащаво-уютный и удобный.

-- Неприятности, -- кратко отвечает Анни.

Я не расспрашиваю -- Анни всегда окружала себя разнообразными табу.

-- По-моему, я кое о чем догадываюсь, -- говорю я. -- Хотя это было бы

очень странно. Постой, дай сообразить. В самом деле, комната эта совсем

пустая. Согласись -- это я заметил сразу же. Ну так вот, я вошел бы и впрямь

увидел бы на стенах маски, шали и все прочее. Гостиница всегда кончалась у

твоих дверей. Твой номер -- это был уже другой мир... Ты бы не пошла мне

открывать. Ты сидела бы, забившись в угол, может, даже прямо на полу, на

красном ковре, который ты всюду с собой возила, и глядела бы на меня

беспощадным взглядом, ожидая... Не успел бы я сказать слово, сделать

движение, отдышаться, как ты начала бы хмуриться и я сразу почувствовал бы,

что провинился, сам не знаю в чем. Потом с каждой минутой мои оплошности

множились бы и я был бы кругом виноват...

-- Сколько раз так бывало?

-- Сотни раз.

-- Не меньше! Может, с тех пор ты поумнел, стал проницательней?

-- Нет!

-- Рада, что ты это признаешь. Ну и?..

-- Ну и теперь всего этого нет...

-- Ага! -- восклицает она театральным тоном. -- А он едва решается в

это поверить! -- И продолжает мягко: -- Ну так вот, можешь мне поверить --

этого больше нет.

-- И совершенных мгновений нет?

-- Нет.

Я ошеломлен. Я настаиваю.

-- И что же, ты не... Значит, кончились эти... трагедии, внезапные

трагедии, в которых маски, шали, мебель и я сам -- все играли какую-нибудь

маленькую роль, а ты играла главную?

-- Неблагодарный, -- улыбается она. -- Иногда я предназначала ему роль

куда более важную, чем моя собственная. А он и не подозревал об этом. Так

вот -- да, все кончено. Ты удивлен?

-- О, еще бы! Конечно, удивлен! Я считал, что все это частица тебя

самой и тебя этого лишить -- все равно что вырвать у тебя сердце.

-- Я тоже так считала, -- говорит она без всякого сожаления. И

добавляет с ноткой иронии, оставляющей у меня тягостный осадок: -- Как

видишь, я могу жить без этого.

Скрестив пальцы, она придерживает ладонями колено. И смотрит в

пространство с блуждающей улыбкой, от которой вдруг молодеет все ее лицо.

Сейчас она похожа на толстушку девочку, полную таинственности и чем-то очень

довольную.

-- Да, я рада, что ты остался прежним. Если бы тебя переставили на

другое место, перекрасили и вкопали в землю на обочине другой дороги, я

потеряла бы ориентир. Ты мне необходим: я меняюсь, но ты, таков уговор,

должен оставаться, каким был. Глядя на тебя, я могу измерить, насколько

изменилась я сама.

Я все-таки слегка задет.

-- Ну так вот, мерка у тебя неточная, -- живо возражаю я. -- За это

время я как раз переменился, и по сути я...

-- Пфф! -- с уничтожающим презрением фыркает она. -- Подумаешь,

интеллектуальные перемены! Вот я изменилась до мозга костей...

До мозга костей... Что потрясло меня в ее голосе? Так или иначе, во мне

вдруг совершается перелом -- я перестаю искать исчезнувшую Анни. Меня

трогает вот эта толстая, потрепанная жизнью женщина, это ее я люблю.

-- У меня появилась странная уверенность... физическая, что ли. Я

чувствую, что совершенных мгновений не бывает. Когда хожу, я чувствую это

ногами. Чувствую все время, даже когда сплю. И не могу об этом забыть. И не

то чтобы это меня однажды осенило -- я не могу сказать: вот с такой-то

минуты или с такого-то дня моя жизнь переменилась. Но отныне у меня всегда

такое состояние, будто накануне до меня внезапно это дошло. Я ошеломлена, я

не в своей тарелке, я не могу к этому привыкнуть.

Она произносит все это спокойным голосом, с оттенком гордости из-за

того, что она так изменилась. Она покачивается на своем сундуке с

удивительной грацией. Еще ни разу с тех пор, как я вошел, она не была так

похожа на прежнюю Анни, на Анни, какой она была в Марселе. Она вновь

покорила меня, вновь погрузила в свой странный мир, за пределами смешного,

наигранного, за пределами мудрствований. Я даже вновь чувствую тот легкий

озноб, который всегда охватывал меня в ее присутствии, тот же горький

привкус во рту.

Анни разомкнула пальцы и выпустила из рук колено. Она молчит. Это

рассчитанное молчание -- так в Опере сцена остается пустой в течение семи

оркестровых тактов, не больше и не меньше. Анни пьет чай. Потом отставляет

чашку и, выпрямившись, опирается кулаками на края сундука.

И вдруг ее лицо становится великолепным лицом Медузы, которое я

когда-то так любил: исполненное ненависти, перекошенное, ядовитое. Анни

меняет не выражение, она меняет лицо, как античные актеры меняли маски -- в

мгновение ока. И каждая из этих масок призвана творить определенную

атмосферу, задавать тон тому, что последует. Маска появляется и остается

неизменной, покуда Анни говорит. Потом маска спадает, отделяется от Анни.

Анни устремила на меня невидящий взгляд. Сейчас она заговорит. Я жду

трагического монолога на уровне ее маски, жду погребального песнопения.

Но она произносит короткую фразу:

-- Я живой мертвец.

Тон не вполне соответствует лицу. Он не трагичен: он страшен -- в нем

сухое отчаяние, без слез, без жалости. Да, что-то в ней безнадежно иссохло.

Маска упала, Анни улыбается.

-- Я вовсе не грущу. Иногда меня это даже удивляло, и зря: о чем мне

грустить? Когда-то я была способна на пылкие страсти. Я страстно ненавидела

свою мать. Или вот тебя, -- с вызовом говорит она, -- тебя я страстно

любила.

Она ждет ответной реплики. Я молчу.

-- Но с этим, разумеется, покончено раз и навсегда.

-- Откуда ты знаешь?

-- Знаю. Знаю, что больше никто и ничто не сможет внушить мне страсть.

Понимаешь, начать кого-нибудь любить -- это целое дело. Нужна энергия,

любопытство, ослепленность... Вначале бывает даже такая минута, когда нужно

перепрыгнуть пропасть: стоит задуматься, и этого уже не сделаешь. Я знаю,

что больше никогда не прыгну.

-- Почему?

Анни бросает на меня иронический взгляд и не отвечает.

-- Теперь я живу в окружении моих усопших страстей. Пытаюсь воскресить

ту прекрасную ярость, которая побудила меня двенадцатилетней девчонкой

кинуться с четвертого этажа, когда мать меня высекла. -- И без видимой

связи, с отстраненным видом добавляет: -- И еще мне нельзя слишком

пристально глядеть на вещи. Я должна взглянуть, понять, что это, и сразу

отвести глаза.

-- Почему?

-- Мне противно.

Ну разве это не?.. Во всяком случае, похоже. В Лондоне уже однажды

было, что мы, каждый в отдельности, в одно и то же время подумали одно и то

же об одних и тех же вещах. Я был бы так рад, если бы... Но мысль Анни

делает обычно причудливые извивы, никогда нельзя быть уверенным, что ты ее

понял до конца. Я должен это выяснить.

-- Послушай, я хотел тебе сказать: ведь я никогда в точности не знал,

что такое совершенные мгновения. Ты мне никогда не объясняла.

-- Конечно, ты ведь и не делал ни малейших усилий, чтобы понять. Ты

оставался рядом со мной чурбан чурбаном.

-- Увы! Я знаю, во что мне это обошлось.

-- Ты заслужил то, что с тобой случилось, ты был очень виноват. Ты

раздражал меня своей основательностью. Всем своим видом ты будто говорил:

"Вот я, я человек нормальный" и старался показать, какой ты здоровяк, как ты

пышешь моральным здоровьем.

-- И все-таки я сотни раз просил тебя объяснить, что такое...

-- Да, но каким тоном! -- гневно возражает она. -- Ты снисходительно

осведомлялся: вот какой у тебя был тон. Ты спрашивал с ласковой

рассеянностью, как старые дамы спрашивали меня, во что я играю, когда я была

маленькая. Вообще-то говоря, -- задумчиво продолжает она, -- может, как раз

тебя я и ненавидела больше всех на свете.

Она делает над собой усилие и, взяв себя в руки, улыбается -- щеки ее

все еще пылают. Она очень хороша.

-- Я готова объяснить тебе, что это такое. Теперь я уже достаточно

стара, чтобы, не злясь, посвятить добрых старушек вроде тебя в игры моего

детства. Ну говори, что ты хочешь знать?

-- Что это такое было.

-- Я рассказывала тебе о выигрышных ситуациях?

-- По-моему, нет.

-- Рассказывала, -- твердо заявляет она. -- Это было в Эксе, на площади

-- не помню ее названия. Мы сидели в саду кафе, на самом солнцепеке, под

оранжевыми зонтиками. Ты забыл -- мы еще пили лимонад и я обнаружила в

сахарной пудре дохлых мух.

-- А-а, возможно...

-- В том самом кафе я и говорила тебе о выигрышных ситуациях. Говорила

в связи с большим изданием "Истории" Мишле -- с тем, которое было у меня в

детстве. Оно было гораздо больше этого, и страницы в нем были тускло-белые,

как сердцевина шампиньона, и пахли грибами. После смерти моего отца дядя

Жозеф присвоил эти тома и уволок к себе. В тот самый день я и назвала его

старой свиньей, а мать меня высекла, и я выбросилась из окна.

-- Да, да... ты что-то рассказывала мне об этой "Истории Франции"...

Ты, кажется, читала ее на чердаке? Видишь, я припоминаю. Ты несправедливо

обвиняешь меня в том, что я все забыл.

-- Помолчи. Так вот, как ты совершенно правильно вспомнил, я уносила

эти тома на чердак. В них было очень мало картинок -- три-четыре в каждом

томе. Но каждая занимала целую страницу, а оборотная сторона была чистая.

Это производило на меня тем большее впечатление, что на других страницах

ради экономии места текст был набран в два столбца. Я любила эти гравюры

особенной любовью: я все их знала наизусть и, перечитывая какой-нибудь том

Мишле, еще за пятьдесят страниц до очередной картинки начинала ждать ее

появления, и каждый раз мне казалось чудом, что она на месте. Тут была еще

одна тонкость: сцена, изображенная на картине, никогда не совпадала с

текстом на ближайших страницах -- чтобы найти описание событий, надо было

забежать на тридцать страниц вперед.

-- Умоляю тебя, поговорим о совершенных мгновениях.

-- А я тебе говорю о выигрышных ситуациях. Это они были изображены на

гравюрах. И я прозвала их выигрышными. Должно же было в них быть что-то

особенное, если именно их решили сделать предметом таких немногочисленных

иллюстраций. Понимаешь -- выбрали именно их, хотя было множество эпизодов,

куда более благодарных для художника или более важных для истории. Например,

на весь XVI век приходилось всего три картинки: гибель Генриха II, убийство

герцога де Гиза и въезд Генриха IV в Париж. И вот я вообразила, что эти

события чем-то отличаются от других. К тому же гравюры укрепляли меня в этой

мысли -- рисунок на них был аляповат, руки и ноги плохо прилажены к

туловищу. Но они были полны величия. Вот, например, убит герцог де Гиз -- и

все очевидцы в ужасе и негодовании выставили вперед ладони, а сами

отворачиваются: это очень красиво -- ни дать ни взять хор. И не думай, что

картинки пренебрегали забавными житейскими подробностями. Ты видел на них и

пажей, которые падают с лошади, и маленьких собачек, разбегающихся в разные

стороны, и шутов, сидящих на ступеньках трона. Но все эти детали были

изображены так величественно и неуклюже, что великолепно гармонировали со

всем остальным, пожалуй, я не встречала картин, где бы так строго было

выдержано единство. Вот отсюда все и пошло.

-- Выигрышные ситуации?

-- Во всяком случае, то, как я себе их представляла. Это были ситуации,

обладавшие редкими, драгоценными особенностями, если хочешь -- стилем.

Например, когда мне было восемь, я считала, что быть королем -- выигрышная

ситуация. Или еще умереть. Ты смеешься, но на картинках было столько людей,

изображенных в минуту смерти, и столько людей произносили в этот миг

возвышенные слова, что я искренне верила... в общем, я думала, что в минуту

агонии человек способен стать выше самого себя. Впрочем, достаточно было

просто находиться в комнате, где лежит покойник: смерть была выигрышной

ситуацией, от нее исходило нечто такое, что передавалось всем находящимся

рядом. Некое величие. Когда умер мой отец, мне приказали пойти наверх в его

комнату, чтобы увидеть его в последний раз. Поднимаясь по лестнице, я

чувствовала себя глубоко несчастной, но в то же время меня опьянял какой-то

набожный восторг -- наконец-то я попаду в выигрышную ситуацию. Я оперлась о

стену, я пыталась вести себя соответственно такой минуте. Но на коленях у

постели стояли мои тетка и мать и своими рыданиями все мне портили.

Последние слова Анни произносит сердито, как будто воспоминание все еще

для нее мучительно. Она делает паузу: глядя в одну точку, вздернув брови,

она, воспользовавшись случаем, переживает былую сцену заново.

-- Позднее я расширила это понятие: во-первых, добавила к выигрышным

ситуациям еще одну -- любовь (я имею в виду любовный акт). Да вот, кстати,

если ты раньше не понимал, почему я тебе отказывала в... в некоторых твоих

просьбах, теперь можешь сообразить: я старалась кое-что уберечь. А потом я

решила, что, наверно, выигрышных ситуаций гораздо больше, чем я могу

насчитать, и в конце концов предположила, что они неисчислимы.

-- Хорошо, но что же они все-таки такое?

-- Да я же тебе объяснила, -- удивленно говорит она. -- Вот уже

пятнадцать минут я тебе это втолковываю.

-- Так что же, важнее, чтобы человек был охвачен какой-то сильной

страстью, скажем, ненавистью или любовью, или чтобы во внешней стороне

события было величие, то есть я хочу сказать, в той его стороне, которая нам

видна?

-- И то, и другое, -- отвечает она неохотно.

-- А совершенные мгновения? Они здесь при чем?

-- Они настают потом. Сначала появляются предвестья. Потом в жизнь

людей медленно, величаво вступает выигрышная ситуация. И вот тут возникает

вопрос, хочешь ли ты превратить ее в совершенное мгновение.

-- Понял, -- говорю я. -- В каждой выигрышной ситуации надо совершать

определенные поступки, принимать определенные позы, говорить определенные

слова -- а другие позы и слова категорически возбраняются. Верно?

-- Если угодно...

-- В общем, выигрышная ситуация -- это сырье, его надо обработать.

-- Именно, -- говорит она. -- Сначала надо оказаться в каких-то

исключительных обстоятельствах, а потом ощутить, что вносишь в них порядок.

Если все эти условия соблюдены, мгновение становится совершенным.

-- Словом, это своего рода произведение искусства.

-- Ты мне это уже говорил, -- раздраженно возражает она. -- Нет: это

был... долг. Выигрышную ситуацию ты обязан преобразить в совершенное

мгновение. Это был вопрос нравственности. Можешь смеяться сколько угодно --

именно нравственности. Я вовсе не смеюсь.

-- Слушай, -- говорю я внезапно, -- я тоже хочу покаяться. Я никогда

тебя по-настоящему не понимал, не старался искренне тебе помочь. Если бы я

знал...

-- Спасибо, большое спасибо, -- говорит она с иронией. -- Надеюсь, ты

не ждешь благодарности за твое запоздалое раскаяние. Впрочем, я на тебя не

сержусь -- я никогда ничего тебе толком не объясняла, я была зажата, я не

могла говорить об этом ни с кем, даже с тобой -- в особенности с тобой. В

эти минуты всегда вторгалась какая-то фальшивая нота. И я теряла голову. А

между тем у меня бывало такое чувство, что я сделала все что могла.

-- Ну а что надо было делать? Как себя вести?

-- До чего ты глуп! Разве можно привести пример. Смотря по

обстоятельствам.

-- Но расскажи, что ты пыталась делать.

-- Не хочу. Впрочем, пожалуй, расскажу тебе историю, которая поразила

меня, когда я еще в школе училась. Был один король, он проиграл сражение и

попал в плен. И сидел где-то в уголке в лагере победителя. Перед ним провели

в оковах его сына и дочь. Он не заплакал, не сказал ни слова. Потом перед

ним провели, тоже в оковах, одного из его слуг. И тут он начал стонать и

рвать на себе волосы. Другие примеры можешь придумать сам. Но ты понял:

иногда плакать нельзя, или ты мразь. Но если тебе на ногу упало полено,

можешь делать что угодно -- хнычь, рыдай, прыгай на другой ноге. Глупо все

время оставаться стоиком -- растратишь себя по пустякам. -- Она улыбается.

-- А в некоторых случаях надо быть даже БОЛЬШЕ чем стоиком. Ты, конечно, не

помнишь, как я в первый раз поцеловала тебя?

-- Прекрасно помню, -- победно заявляю я, -- это было в Кью-Гарденз на