Социальная эволюция верхушки колхозно-совхозных управленцев в России 1930-1980-х годов».

Социальные сдвиги 80-х - начала 90-х гг. уходят в историю. И все же они остаются частью нашей сегодняшней жизни. "Процесс пошел", но еще не завершился. "Продолжение следует" каждый день, разделяя общество на довольных и недовольных, выигравших и обделенных. Исследование пружин трансформации, вошедшей в историю под названием "Перестройка", - это поиск выхода из многочисленных кризисов, возникших не сегодня, но, увы, все еще не преодоленных. Однако для всякого исследования необходима точка отсчета, картина стартового состояния. Не претендуя на полное воспроизведение состояния, в котором оказался СССР к 1985 г., поставим перед собой задачу выявить основные черты социальной структуры страны и социальных процессов и противоречий, способствовавших старту преобразований и выбору именно того их направления, которое мы наблюдали в 1985-1991 гг.

Что собой представляло советское общество к началу 80-х гг.? Несмотря на множество мнений, существующих по этому поводу, нельзя отрицать, что в СССР было создано индустриальное общество. Индустриальный характер господствующего производственного уклада СССР в начале 80-х гг. сомнений не вызывает. Продукция промышленности составила в 1980 г. 679 млрд. руб., а сельского хозяйства - 187,8 млрд. руб.[1] При этом и сельское хозяйство страны в значительной мере было индустриализировано.

Индустриальные отношения, возникшие в России, еще в период аграрно-индустриального общества перешли в государственно-монополистическую (этакратическую) стадию своего развития, и сформировавшееся в СССР к середине XX века общество можно характеризовать как индустриально-этакратическое, т.е. индустриальное общество, в функционировании которого решающую роль играет этакратия (прежде всего - госу­дарственная бюрократия). Связь между индустриализмом и этатизацией (огосударствлением) понятна - оба принципа являются вариантами гипертрофии управления. Первый - на производстве, второй - в масштабах всего общества.

Некоторые исследователи социальной структуры СССР (М. Джилас, М. Восленский, А. Сахаров)[2] оценивали правящий слой страны как "новый класс" - номенклатуру. Однако ничего нового в этом классе не было - под псевдонимом номенклатуры в стране существовал не новый, а самый старый класс в истории человечества - этакратия (класс социальных носителей государства), более известный как бюрократия[3].

Своего максимального господства бюрократия достигает лишь в двух эпохах или, выражаясь более привычным языком, формациях - этакратической (в марксистской традиции - "рабовладельческий способ производства", "азиатский способ производства", "раннеклассовое общество", "раннефеодальное общество") и в переживаемой нами в настоящее время. Социальную систему, образованную в России после революции 1917-1921 гг., можно назвать индустриально-этакратической, т.е. индустриальным обществом с сильным этатистским (государственным) регулированием. Эта же общественная стадия известна и на Западе - в марксистской социологии она получила название государственно-моно­полистический капитализм (ГМК). Бытует и такое наименование, как "социальное государство", несмотря на некоторую однобокость показывающее родство ГМК, режимов фашистского типа и "реального социализма".

В силу ряда причин в СССР возник вариант индустриально-этакратического общества с крайней степенью этатизации, монополизации и централизации всех сфер жизни общества.

В СССР, так же как и в других индустриальных странах, до начала кризиса индустриализма господствовали крупномасштабные и крайне энергоемкие технологии и стандартизация производства. Однако у нас они были развиты в гипертрофированном виде из-за попытки построить не просто индустриальное, а сверхиндустриальное (тоталитарное) общество, в котором стандартизация и управляемость распространены на все социальные сферы. Общество строилось по образу и подобию фабрики с крайней степенью централизации управления в руках менеджеров - бюрократии. Экономика, политика, общественная мысль и культура СССР были в крайней степени бюрократизированы, и потому процессы, происходящие в недрах бюрократии и в отношениях между бюрократией и обществом, определяли развитие СССР. Следствием крайней этатизации стали также высокая степень монополизма, индустриализма и милитаризации страны. К концу 30-х гг. в СССР возникло сверхцентрализованное "государство-партия-монополия-фабрика-армия".

Ядром социальной системы Советского Союза стала Коммунистическая партия, слившаяся с государством. Партия руководила государством, однако это не значит, что партийная бюрократия командовала государственной. Скорее можно говорить о разделении труда между различными бюрократическими структурами, у которых был общий хозяин - олигархия высшего руководства страны. В нее входили люди, занимавшие высшие партийные и государственные посты. В 30-е - 50-е гг. эта олигархия стремилась к созданию общества, которое было бы управляемо и контролируемо из единого центра. Такое общество мы сейчас называем тоталитарным. Однако тоталитаризм остался лишь тенденцией в развитии авторитарной бюрократической системы - полностью поставить общество под контроль центральной олигархии не удалось[4].

По мере дальнейшего развития общества в 50-60-е гг. социальные интересы бюрократии оказались сильнее идеологии и стремления правящей верхушки построить тоталитарное общество. Постепенно в недрах бюрократии образовались автономные кланы, которые настолько усилились, что в 60-е гг. фактически взяли под свой контроль высшие органы партии и государства. Со временем свои самостоятельные интересы стали осознавать и другие социальные слои - директорат, специалисты и др. Бюрократия, прошедшая через горнило "великих потрясений" 1917-1953 гг., стремилась к максимальному покою и стабильности. Именно режим стабильности, равновесия был установлен в СССР во второй половине 60-х гг. На первый план вышли консервативные черты бюрократии.

Казалось, жизнь страны замерла. Но именно в этом покое и зарождались силы, приведшие общество в движение и определившие сценарии исторической драмы 80-90-х гг.

Еще до образования мировой социалистической системы возникло несколько индустриально-этакратических обществ (в СССР, США, Германии, Италии, Франции, Швеции и др.), а к 80-м гг. индустриально-этакратическую эпоху проходили десятки стран реального социализма и государственно-монополистического капитализма. В 60-70-с гг. - наиболее динамично развивающаяся часть этих стран (в большинстве своем развитые капиталистические страны) прошли через кризис индустриально-этакратического общества, пережитый с разной степенью интенсивности (потрясения в США в 60-е гг., например, вполне сопоставимы с катаклизмами Перестройки в СССР). Таким образом кризис индустриально-этакратической системы - особенность развития не только нашей страны.

В странах Запада этатизм (прежде всего бюрократизация) и монополизм в экономике, политике и культуре, хотя и играют весьма значимую роль, ограничены широкой полицентричностью (плюрализмом) и некоторым общественным контролем. В СССР, где политическая, социальная и экономическая структуры создавались как сверхгосу­дарственные и сверхцентрализованные, монополизм власти стремился к абсолютному, монополизм экономики носил технологический характер, монополизм в культуре и информации проникал во все общественные сферы. Сверхмонополизм общественной структуры СССР делал ее чрезвычайно хрупкой, но, до известного предела, вполне прочной. Это создало специфическую структуру общественных отношений со свое­образным механизмом согласования политических и экономических интересов, стаби­лизации социальных противоречий и т.д. В то же время постепенное накопление кризисных явлений в недрах системы не могло компенсироваться гибкостью, существующей в более плюралистичных обществах. Это стало одним из главных факторов, определивших всеобъемлющий характер кризиса общества и тяжелые разрушительные формы его протекания.

Существовавшее в 70-е гг. относительное социальное равновесие обеспечивало основным слоям общества медленное, но неуклонное "повышение жизненного уровня". Но к концу 70-х гг. резервы системы были исчерпаны, стала нарастать внутренняя напряжен­ность. Сотрудничающие социальные силы превращались в антагонистов. Сдерживающей структурой, поддерживающей баланс между противоречивыми интересами в СССР, было высшее руководство страны, роль которого в системе "реального социализма" была гораздо выше, чем в западных индустриальных обществах.

В начале 80-х гг. на посту руководителя правящей партии и государства (Генеральный секретарь ЦК КПСС и Председатель Президиума Верховного Совета СССР) находился Леонид Брежнев - типичный представитель своего поколения государственных руководителей, чья молодость пришлась на 20-е гг. - нэп, изобилие на прилавках и пустота в карманах, партийные дискуссии, в которых побеждает тот, кто менее остроумен и более сер. Это время воспитало в них классическое мещанство - жажду сладкой жизни и спокойствия, нетерпимость к "слишком умным".

Затем это поколение государственных мужей, просеянное через сталинские чистки, ужаснулось, поглядев в зеркало хрущевских разоблачений, и мысленно дало себе клятву: воздерживаться от расправ в правящей элите, ибо машину репрессий трудно остановить. Они пришли к власти в возрасте под шестьдесят с твердым намерением насладиться жизнью и покоем. Им повезло - страна тоже жаждала покоя и доброго, не импульсивного царя-батюшку.

Брежнев оправдал надежды. Стиль его руководства исходил из трех главных принципов: стабилизировать кадры, не трогать тех, кто не трогает тебя, обеспечить постепенный рост жизненного уровня населения (о котором руководители КПСС имели лишь приблизительное представление). Брежнев старался поддержать согласие между всеми уровнями элиты, что выражалось в своеобразном "демократизме". В. Печенев, один из спичрайтеров Генсека, вспоминает о его встрече с чиновниками: «Л.И. Брежнев вдруг спросил присутствующих: "Ну, как Горбачев, не зазнался после того, как мы его в Политбюро избрали?" На что Г. Арбатов - старый бессменный член "брежневской команды", под общий рокот одобрения ответил: "Нет, Леонид Ильич, пока он ведет себя демократично, не жалуемся!" - "Ну что ж, это хорошо", - довольно промолвил Брежнев»[5].

Главное для Брежнева - надежность, устойчивость, неагрессивность. Тот же "тактичный" стиль отличал и государственный курс брежневского руководства - не трогать старого, проверенного, сохранять равновесия во всем, давать всем необходимый минимум, чтобы никто не покушался на максимум, положенный сильным мира сего. Ключевой социальной характеристикой оставался статус. Отсюда пристрастие к "наградам Родины" и публикациям "литературных" и "публицистических" трудов, написанных референтами. Все это, казалось, придавало дополнительный вес. Пример подавал Генсек.

Внутри страны, как уже отмечалось, равновесие поддерживалось сбалансированной социальной политикой, призванной поддерживать медленный, но неуклонный рост жизненного уровня населения, а также работой КГБ, усмирявшего тех, кто делал из социальных проблем политические выводы.

Социальные интересы элит должны были постоянно согласовываться для поддержания баланса. Механизмами такого согласования были высшие органы партийной и государственной власти - Политбюро, Секретариат ЦК, Центральный Комитет КПСС, Верховный Совет, Совет Министров и их подразделения. Реальные же решения принимались не в этих коллегиальных органах, а в комитетах, отделах, министерствах. Отделы ЦК и Политбюро были относительно самостоятельны в текущей работе. Их предложения обсуждались в рабочем порядке и затем оформлялись как решения Политбюро и ЦК. В важнейших случаях решения принимал узкий круг наиболее влиятельных членов Политбюро, в который входили Генеральный секретарь Л. Брежнев, секретарь ЦК, отвечавший за идеологическую стабильность, "человек № 2" в Политбюро М. Суслов, председатель КГБ Ю. Андропов, министр обороны Д. Устинов, часто - секретарь ЦК, глава общего отдела К. Черненко, Председатель Совета Министров А. Косыгин, министр иностранных дел А. Громыко.

Коллегиальные органы - Пленумы ЦК КПСС и сессии Верховного Совета СССР – играли важную роль как место встречи заинтересованных сторон. Общение начиналось в преддверии заседания. «Провинциальная элита уже вся здесь. И все как обычно: целовались взасос, громко, через ряды приветствовали друг друга, делились "новостями": о снеге, о видах на урожай, словом, шел партийный толк между своими, чувствующими себя хозяевами жизни»[6], - вспоминает об одном из пленумов ЦК А. Черняев.

Централизованная система распределения дефицита создавала идеальные условия для коррупции. Возможности, открывавшиеся перед взяточниками, еще не доказывают, однако, распространенной версии о том, что взяточниками были все без исключения чиновники. В системе принятия решений были чиновники, по-разному относившиеся к мзде, и вокруг них складывались кланы, в которых подношения также были приняты в большей или меньшей (вплоть до нуля) степени. Этот слой элиты можно условно называть "пуританами". Поддерживая идею очищения социализма от наслоений коррупции и мещанской мелко­буржуазности, "пуритане" категорически отрицали отход от каких бы то ни было официально провозглашенных принципов системы. Другой круг чиновников, которых условно можно назвать "консерваторами", действовал по принципу "живешь сам - давай жить другим". Поскольку "консерваторы" могли проводить такую политику в существующих условиях, то они и противодействовали переменам, как могли. Третий слой элиты - "реформисты" - был готов пересматривать принципы социализма. Он смыкался с "консерваторами" в своем прагматизме, а с "пуританами" - в стремлении к частичным переменам. За каждым из этих слоев стояли особые социальные интересы. "Пуритане" стремились сохранить за бюрократией ее коллективную собственность - государственное хозяйство. "Консерваторы" снимали "рентные платежи" со своих участков этой собст­венности, реализуя стремление номенклатуры к слиянию с собственностью. "Реформисты" наиболее полно выражали стремление правящей элиты к преодолению отчуждения от собственности, но в силу сложившихся условий и опасности реформирования системы вынуждены были камуфлировать свои, пусть еще смутные, планы под осторожный реформизм "пуритан" и прагматическую лояльность "консерваторов". Это усложняло и запутывало расстановку сил в правящем слое, приводило к замысловатому переплетению интересов и группировок, к тому же накладывающемуся на противоречия ведомственной и местнической тенденций, о чем и пойдет речь ниже.

Широкие возможности партийного аппарата и директорского корпуса, получившего автономию после реформы 1965 г., вступали в противоречие с более узкими возмож­ностями ведомств. Это создавало еще одно поле противоречий. Доминирование отраслевых структур вызывало недовольство также у слоев элиты, организованных по терри­ториальному принципу, т.е. у среднего партийного звена, включая руководство значи­тельной части обкомов. Эти экономические противоречия лежали в основе формирования социально-политических коалиций - ведомственной и территориальной ("местнической"). К поддержке последней постепенно склонялось большинство директората, недовольного диктатом министерств при распределении ресурсов.

Социальный раскол ведомственной вертикали в промышленности привел к серьезным последствиям. С конца 70-х гг. в правящей элите усилились местнические тенденции. Региональные элиты и их лоббисты в центральных органах заручались поддержкой не только аграрной элиты, традиционно служившей кадровым источником для областных руководителей большинства областей, но и директорского корпуса промышленных предприятий. Впервые с середины 60-х гг. противоречия директоров крупных предприятий с отраслевыми министерствами накапливались быстрее, чем с областным руководством.

Эти противоречия открыто проявлялись на областных и республиканских партийных конференциях, переставших быть чисто парадными мероприятиями. Хозяйственные и партийные руководители критиковали здесь хозяйственные органы за слишком большие планы и скупое выделение ресурсов, за "канцелярско-бюрократический стиль работы", за отсутствие средств на социальную инфраструктуру (что вызывало проблемы с привле­чением рабочей силы). Аграрии требовали изменить в их пользу соотношение цен на хлеб и промышленную продукцию[7].

Аграрии и сырьевики были недовольны установленными под давлением их оппонентов ценами и нормами распределения ресурсов и средств, директора - вышестоящими ин­станциями, сковывающими их инициативу, не выделяющими достаточных средств для необходимой модернизации производства и других проектов. Так формировалась местническо-директорская (далее - местническая) коалиция. Она была также заин­тересована в возвращении разрядки, позволившей сократить затраты на ВПК, получать западные технологии, необходимые для модернизации и преодоления "барьера НТР". Аграриев не удовлетворяли частные уступки в виде списывания долгов - сами эти долги коммунистические "помещики" считали результатом несправедливого распределения средств.

Противоречия между военными и хозяйственниками (выразившиеся в постепенной изоляции клана Председателя Совета Министров А. Косыгина), между отраслевой бюрократией и директоратом, неудачи во внешней политике, связанные с политикой "ястребов" в советском руководстве, подтачивали влияние отраслевой коалиции, приводили к ее размыванию. К тому же "пуританское" ядро, включавшее в свой состав немало "ястребов" ВПК, воспринимало будущих сторонников разоружения в качестве своих союзников, ориентируясь на их готовность к переменам. Промышленно-хозяйственная бюрократия была настроена в отношении местнического (прежде всего аграрного) лобби более настороженно.

Первоначально реформизм, опиравшийся на местническую коалицию, развивался в недрах более широкой "пуританской" коалиции, включавшей также лидеров ВПК и силовых ведомств. Действия "пуритан" были направлены против ряда региональных консервативных кланов. Это замедляло консолидацию реформистской местнической коалиции, но, в конечном итоге, способствовало ей, так как "пуритане", особенно в ходе андроповского наступления на местные консервативные кланы, устраняли конкурентов "реформистов" в борьбе за влияние на региональные элиты.

КПСС строилась по территориальному принципу, и роль региональных групп в ней была велика. До поры вес Политбюро и Секретариата, где доминировали отраслевики, перевешивал влияние регионального лобби в ЦК и обкомах. Но время работало на местные кадры, прежде всего на аграриев. Это было связано с порядком подбора кадров при Брежневе. "Считалось, - вспоминает М. Горбачев, - что, поскольку партия отвечает за экономику, за жизнь страны в целом, руководителем крупного региона должен быть человек, специальность которого связана с народным хозяйством. Примечательно, что многие из первых секретарей - и по опыту работы, и по образованию - являлись аграрниками. И это была не только дань традиции (до недавнего времени с землей связывалась жизнь основной массы населения), в большинстве регионов аграрный сектор занимал преобладающее или очень важное положение". Усиление аграрного лобби на уровне обкомов влекло за собой ту же тенденцию и в других сферах. «Даже в тех случаях, когда предприятие или институт подчинялись союзному министерству, министр не мог обойти первого секретаря и назначить кого-либо без его ведома. Исключение составляли разве что предприятия оборонного комплекса - этого "государства в государстве"»[8]. По мере продвижения кадров снизу перевес отраслевиков, достигнутый во второй половине 60-х гг., становился все менее надежным. Аграрная элита, тесно связанная с районным партийным звеном, брала под контроль обкомы и выдвигалась в авангард местнической коалиции, увлекая за собой часть директората. "Помещики" оказывались в авангарде борьбы "промышленников" против центральной бюрократии. Это выглядит парадоксально, но тем не менее не является особенностью перестройки. Так, например, в Великобритании в XVII в. "новые помещики" возглавили "буржуазную" коалицию, совершившую революцию. Получив в лице М. Горбачева относительно сильного лидера, местническая коалиция уже в 1982 г. дала бой своим противникам в руководстве Совета Министров по вопросу о Продовольственной программе (это столкновение закончилось компромиссом), а затем, действуя в составе более широкого "пуританского блока", пришедшего к власти в 1982 г., неуклонно наращивала свои позиции. Поддержка противников ведомственности, прежде всего аграрных, директорских и региональных партийных кадров, требовавших регио­нализации управления и ликвидации режима "стабилизации кадров", сыграла решающую роль в успехе группировки М. Горбачева.

Усиление позиций местнической коалиции шло по мере обновления кадров. Но при Брежневе этот процесс протекал крайне медленно. Ориентация бюрократии на покой и равновесие, полностью соответствовавшая политике осторожного Брежнева, привела к тому, что поводом к замещению поста становилась, как правило, смерть чиновника, занимавшего этот пост. Такое положение подрывало основной принцип бюрократической иерархии - принцип карьеры, гарантировавший бюрократу продвижение по службе. Застой в карьерном продвижении парализовывал и другие механизмы бюрократического общества, в том числе бюрократическую экономику. Без карьерного стимула чиновники и директора не только теряли желание развивать порученное им дело, но и раздражались отсутствием перемен. Недовольство против стариков, занимавших вышестоящие посты и не дававшие дорогу следующей генерации номенклатуры, становилось мощной бомбой, заложенной под режим брежневского равновесия.

Но этот конфликт имел и важную социально-экономическую подкладку - порядок доступа к собственности и власти. Стремление директората и нижних этажей бюрократии к независимости от вышестоящих инстанций было обратной стороной стремления номенклатуры к преодолению отчуждения от собственности. Народное хозяйство страны находилось в коллективном распоряжении правящего класса, но не принадлежало никому конкретно. Получение номенклатурных привилегий и благ регламентировалось с множеством иерархических правил, и большинство чиновников считало, что выделяемая им доля не соответствует их талантам. Официально на содержание органов власти и управления в первой половине 80-х гг. уходила относительно скромная сумма в 3 млрд. руб., т.е. менее 1% расходов бюджета[9]. Перспектива карьеры еще давала надежду дождаться того времени, когда доля привилегий будет больше. Но карьерная стагнация брежневского времени подрывала эти надежды и заставляла задуматься о возможности приобщиться к плодам "своего" участка экономики уже сейчас. «Помимо вульгарной взятки, подношений и подарков существовали и более "тонкие" - взаимная поддержка и мелкие личные услуги различного свойства, совместные пьянки под видом охоты или рыбалки»[10], - со знанием дела пишет М. Горбачев. Кадровая стагнация способствовала сращиванию бюрократии с определенными участками экономики, контролируемыми тем или иным чиновником в течение многих лет. Такое положение способствовало усилению нелегальных распределительных механизмов, постепенно формировавшихся в "пирамиды" коррупции и нелегального бизнеса. По мнению В. Шубкина, "полулегальные связи и отношения оказываются питательной средой для возникновения преступных групп. Тень создает свою экономику, теневую экономику"[11].

Представители теневого бизнеса показывают, что организованная преступность возникла в СССР именно при Брежневе[12]. В 70-е гг. теневой капитал, который в условиях запрета частной собственности мог быть единственной формой частного бизнеса, сформировал специфическую социальную систему, состоявшую из теневой буржуазии и контролировавшей ее мафии, выросшей над теневым капиталом подобно альтернативному государству. Паразитируя на государственном и индивидуальном хозяйстве, этот, второй после бюрократии, эксплуататорский слой общества небезуспешно конкурировал с чиновничеством и располагал достаточными средствами, чтобы ставить все большее количество чиновников под свой контроль с помощью механизма коррупции[13].

Постепенно теневая экономика и коррупция захватывали целые отрасли и территории. Работать здесь без использования теневых методов становилось практически невозможно. Рассказывает следователь по особо важным делам В. Олейник: «Я процитирую кое-что из показаний бывшего заместителя директора торга гастроном Л. Лаврова. Он перечислил 16 пунктов неизбежных "расходов директора": за разгрузку продуктов, рубщикам мяса, за уборку магазина и еще за многие работы, без которых магазин не может функционировать, но которые никакими счетами не предусмотрены и штатными единицами не обеспечены. Ну, представьте себе кристально честного человека в роли директора магазина. Чем платить? Откуда брать деньги? Из своего кармана - не хватит. Не подумайте, что я вдруг занял позицию адвоката. Нет, в тех же 16 пунктах предусмотрены взятки вышестоящим за фонды, контролерам за снисходительность и так далее»[14].

В конце 70-х гг. коррупция приняла массовый характер не только в южных республиках. Тысячи врачей, продавцов, работников сервиса получали дополнительную оплату своих услуг и при этом "отстегивали" долю вышестоящей "крыше" - руководству, позволявшему развиваться новым общественным отношениям. Описывая подобные случаи, один из читателей "Известий" резюмировал: "У определенной прослойки людей сосредоточиваются выпадающие из оборота громадные денежные средства..."[15] Пройдут годы, и эти средства будут пущены в оборот. Упомянутое письмо было включено в секретную сводку ЦК и, возможно, стало одним из сигналов, формировавших взгляды высших руководителей партии.

То, что теневая зкономика и коррупция превращались в систему, в которой инородное тело не могло бы существовать[16], не значит, что все работники торговли в Москве или все хлопкоробы в Узбекистане прямо нарушали закон. Сама двусмысленность закона создавала "серую зону права", когда одно и то же действие могло одновременно рассматриваться как законное и незаконное. Пока человек вел себя в соответствии с предусмотренными в системе правилами игры, на его нарушения смотрели сквозь пальцы - иначе работать было бы просто невозможно. Участники "дела", не нарушавшие закон сами, покрывали прямых преступников, так как входили в их клиентуру и получали свою выгоду от теневых операций.

Такое положение все меньше устраивало лидеров бюрократии, не без оснований опасавшихся, что правящая элита может оказаться под контролем нового эксплуата­торского слоя. С этим связано наступление на коррупцию, начавшееся в конце 70-х гг.

Борьба вокруг "серой зоны права" велась и на другом направлении. Стабильность была привилегией бюрократии, но плодами "уверенности в завтрашнем дне" желали пользоваться и интеллигенция. (Под интеллигенцией здесь понимается социальный слой людей интеллектуального труда, не облеченных властью над представителями иных социальных слоев.) По замечанию А. Амальрика, специалист желал, «чтобы с ним обращались не в зависимости от текущих нужд режима, а на "законной основе"»[17]. В этом смысле большинство представителей интеллигенции были подсознательными правоза­щитниками. Они вступали в правозащитную борьбу зачастую тогда, когда нарушались права конкретного человека, но факт бесправия интеллектуальной элиты вызывал перманентный ропот и не мог не питать оппозиционные настроения.

Интеллигенция всегда была источником оппозиции уже потому, что она генерировала новые идеи. Но обойтись без услуг интеллигенции в век идеологической борьбы и научно-технического прогресса режим не мог. Решить эту проблему номенклатура могла лишь интегрировав интеллигенцию в свою среду, организовав ее по образу и подобию номенклатуры. "Верхние эшелоны" интеллектуалов были поставлены в привилегированное положение и подчинены жесткому контролю. Так возник феномен тоталитарной интеллигенции, продолжавшей жить в условиях жесткого контроля даже тогда, когда остальное общество уже выходило из-под идеологического влияния коммунистической доктрины. В результате представители тоталитарной интеллигенции воспринимали общество, в котором они жили, как "тотальную идеократию" (термин Г. Шахназарова)[18], т.е. систему всеобщего идеологического контроля. Действительно, он существовал, но только в отношении самой бюрократии и обюрокраченной интеллигенции.

Номенклатурная интеллигенция была приобщена к привилегиям, но в случае проявления свободомыслия специалист мог быть лишен доступа к ним. Не случайно одним из наиболее серьезных наказаний считалось лишение возможности выезжать за границу. Невероятная кара для страны, где большинство граждан никогда за границей не бывали. Но для человека, всю жизнь доказывавшего неоспоримые преимущества "реального социализма", выезд на Запад означал приобщение к страшной тайне преимуществ общества потребления. Многих "бойцов идеологического фронта" она сделала тайными западниками.

Ономенклатуривание интеллигенции давало противоречивый эффект. С одной стороны, интеллектуальная жизнь обюрокрачивалась со всеми негативными последствиями этого. С другой - интеллигенты стремились к освобождению от бюрократического контроля, надеясь, что в случае объявления интеллектуальной свободы все привилегии останутся с ними. Тоталитарная интеллигенция, воспитанная в условиях идеологической монополии и "двоемыслия", отличалась догматичностью и нетерпимостью к оппонентам. Являясь частью номенклатуры, она при этом в значительной своей части ненавидела режим и стремилась к его разрушению, как правило, в пользу западной модели развития. Тем более, что одной из привилегий того времени был легальный доступ к "враждебной" литературе, попадавшей на благоприятную почву.

Тоталитарная интеллигенция являлась лишь частью интеллектуальной элиты, состав­лявшей в иерархическом обществе СССР костяк "среднего класса", или, по определению А. Амальрика, "класса специалистов". По мнению А. Амальрика, "к нему принадлежат люди, обеспечившие себе и своим семьям относительно высокий, по советским меркам, уровень жизни, обладающие профессией, дающей им уважаемое место в обществе, извест­ной культурой и способностью более или менее здраво оценивать свое положение и поло­жение общества в целом"[19]. Большая часть специалистов не входила в состав тоталитарной интеллигенции и не находилась под жестким идеологическим контролем режима. На основе слоя специалистов-интеллигентов (в условиях СССР - среднего слоя) формировались зачатки гражданского общества - горизонтальных, независимых от государства связей как основы общественной активности. Однако пока это были изолированные друг от друга круги неформального общения, связанные с музыкальной культурой, хобби, семейными и дружескими узами, и лишь иногда - с общественной активностью. Попытки небольших радикальных групп открыто вступать на путь правозащитной борьбы встречали противоречивый отклик в среде среднего класса, причем часто враждебный. Гражданский потенциал интеллигенции еще оставался только потенциалом, и "класс специалистов" не начал превращаться в гражданский слой - основу гражданского общества[20].

От мыслительного труда интеллигенцию упорно отвлекала вся социально-эконо­мическая система страны: физический труд на полях, интриги карьерной войны, почти безнадежная борьба за внедрение своих достижений, не вписывающихся в устаревшие производственные отношения. Несмотря на привилегии ее высших слоев, сросшихся с бюрократией, средняя масса интеллигенции имела очень скромные доходы. Если в 1955 г. ИТР получали в среднем на 70% больше, чем рабочие, то в 1985 г. разница сократилась до 10%[21]. Профессия инженера, как и другие, теряла свой престиж. Это приводило к двум серьезным последствиям - недовольству этого социального слоя и замедлению научно-технического прогресса. Внедрение новых технологий требовало иной организации труда, иных общественных отношений, иного положения научных работников. А пока, по справедливому высказыванию Р. Сагдеева, "по приборной и компьютерной вооруженности армия наших научных работников и инженеров скорее напоминает народное ополчение с самострелами в руках"[22].

Но несмотря на эти трудности, наука и культура развивались, чему в немалой степени способствовало стабильное финансирование. И это касается не только технических наук, в которых у правительства была непосредственная заинтересованность. В гуманитарной сфере (исключая темы, наиболее важные идеологически) обычны были дискуссии, нормальным считалось выражение: "В науке еще не сложилось единое мнение по этому вопросу". Во многих сочинениях, не связанных с XX в. и К. Марксом, достаточно было убрать оценочную и общефилософскую часть, и налет догматизма совершенно исчезал. В то же время критический настрой марксистской литературы в отношении идеологических основ западной цивилизации имел важное научное значение. Как на Западе изучались теневые стороны жизни и истории СССР, так и социологи Советского Союза концент­рировали внимание на тех сторонах жизни, которые западная массмедиа старалась обходить стороной. Хотя научные дискуссии велись в рамках дозволенного, порой они приближались к опасным граням. Так, например, дискуссия историков об азиатском способе производства нанесла непоправимый удар по стройной концепции пяти обществен­но-экономических формаций, на которой держалась официальная теория общественного развития. В ходе этой дискуссии к тому же выяснилось, что государство может быть эксплуататором само по себе. Этот вывод вполне можно было применить и к СССР.

Несмотря на то что обсуждение этой темы не поощрялось, даже в 1983 г. продолжали выходить сочинения, отрицавшие "пятичленку" формаций[23]. Дискуссии проникали и в студенческие аудитории, разлагая нерушимый фундамент "научного мировоззрения".

Возможность направлять большие средства на избранные направления науки и концентрация усилий ученых на одной методике исследования в ущерб другим привели к тому, что на фоне общего отставания некоторые направления советской науки были относительно конкурентоспособны и в мире.

Нельзя не заметить также поступательного развития советской культуры, успешно продиравшейся через тернии партийно-государственного контроля. На фоне тонн макулатуры и множества бездарных кинофильмов и телепередач создавались талантливые книги и фильмы. Официоз не имел ничего против таких произведений, если в них не излагался альтернативный "правильному" взгляд на политические и историко-политические вопросы. Впрочем, неутомимые художники умудрялись под видом исторических и бытовых сюжетов рассуждать о темах, официально открытых только Перестройкой. Приведем только один пример. В фильме Э. Рязанова "О бедном гусаре замолвите слово" царский жандарм говорит заключенному о том, что "наши тюрьмы и генералов выдерживали". Генералы в тюрьмах - явление, не очень характерное для прошлого века. То ли дело при Сталине. "Вольномыслие" в кинематографе проявлялось по-разному. Так, фильмы Ю. Гер­мана "Мой друг Иван Лапшин" и С. Говорухина "Место встречи изменить нельзя" поднимают проблему правового произвола при Сталине. Первый фильм полон намеков, понятных элите, второй увлекает зрителя детективным сюжетом и в то же время будит неприязнь к произволу и сочувствие к его жертвам. Сравнение киноискусства 60-х - первой половины 80-х гг. с более поздним этапом показывает, что в период "застоя" оно переживало тяжелое, но не худшее время. В борьбе с бюрократией художники несли потери, но и закалялись.

Значительная часть специалистов была занята обеспечением здравоохранения и образования. Как и в других сферах жизни СССР, здесь удовлетворялись стандартные, рассчитанные на среднего человека нужды, но не более. Низкий уровень оплаты труда, упадок его стимулов приводили и здесь к стагнации. Впрочем, в каждом деле существовали свои подвижники.

Рутинное образование, нищая медицина, отсталое производство быстро убивали энтузиазм основной массы новобранцев интеллигентских профессий. Но студенчество еще пылало романтизмом, горячими спорами, весельем юности. Студенты были самой бес­правной категорией интеллигенции, их направляли на строительные и сельско­хозяйственные работы, но в этом некоторые видели романтику. Возникла целая культура "стройотрядного" образа жизни. Романтика и иллюзии студенчества поощрялись сверху. Казалось, что столкновение с жизнью потом отрезвит юношей и девушек и вольет их в общую систему. А пока пусть думают, что бедность и бесправие студенчества - естествен­ные временные трудности не занявших еще своего места в жизни людей. Однако, как показали события на Кавказе 1978-1981 гг., в условиях социально-политического кризиса юношеский романтизм и радикализм мог превратиться в запал социального пожара. В молодежной среде неформально общались представители различных социальных слоев. Новому поколению становилось очевидно, что рассказы о социальной справедливости в СССР - не более, чем собрание мифов.

Зримое размывание социальной однородности было опасно для стабильности системы. Общество "реального социализма" отличалось значительным имущественным неравен­ством, но идея социального равенства была одним из основополагающих коммунистических мифов. Свыше 250 руб. на члена семьи получали в 1980 г. 1,8% населения, 150-200 руб. -17,1, 75-150 руб. - 55,9, менее 75 руб. - 25,8%[24]. "Средние слои", т.е. специалисты и хо­рошо (по советским меркам) оплачиваемые рабочие составляли большинство насе­ления.

Социальная структура СССР была относительно прочна в силу того, что внутри каждой страты имущественные различия нивелировались. Так, несмотря на то что дифференциация труда рабочих в зависимости от квалификации оценивалась социологами как десятикрат­ная, оплата труда рабочего на одном производстве, как правило, различалась не более чем в два раза[25]. При этом существовала большая разница в оплате и обеспечении социальной инфраструктуры работников различных предприятий. Наиболее квалифицированная рабочая сила концентрировалась в так называемых "ящиках" - закрытых предприятиях, связанных с военно-промышленным комплексом (но обеспечивавших не только военные нужды). За лучшие условия труда рабочий вынужден был расплачиваться меньшей степенью свободы в смене рабочего места и часто более интенсивным трудом.

Большой проблемой была неритмичность труда. По данным Госкомтруда, с 1975 по 1980 г. количество простоев выросло с 0,36 человеко-дня до 0,42 человеко-дня на одного рабочего в год. "Для обеспечения выполнения плана в конце месяца рабочие привлекаются к массовым сверхурочным работам, работам в выходные дни, зачастую в нарушение трудового законодательства" (записка Госкомтруда в ЦК)[26].

Благодаря высоким вложениям в массовую культуру и образование, а также контролю за интеллектуальным развитием, образовательная грань между интеллигенцией и рабочим классом была не очень велика. Культурный уровень правящей элиты отличался от "обще­народного" еще меньше. В социально-психологическом плане советское общество действительно было достаточно цельным.

В то же время в стране сохранялись серьезные территориальные различия, пронизывав­шие не только элиту, но и рабочий класс, составлявший 61% населения"[27]. В выигрышном положении оказывались рабочие Москвы, Ленинграда, некоторых столиц союзных респуб­лик. Здесь существовали преимущественные условия снабжения, доступа к культурной инфраструктуре. Усвоив уроки революции, власти внимательно следили за снабжением этих городов. Остальной пролетариат был сосредоточен в индустриальных центрах, где условия жизни были гораздо хуже. Географическое разделение населения обеспечивалось системой прописки - ограничения права изменения места жительства. Прописка обосно­вывалась экономически: для получения дешевого жилья необходимо было принадлежать к числу жителей данной местности, а войти в число этих жителей можно было, только имея постоянное жилье. Так дешевизна социальных услуг влекла за собой географический корпоративизм.

Стремление жителей провинции войти в привилегированное сословие столичных жителей, получить московскую или ленинградскую прописку привело к возникновению "лимитчиков" - социального слоя рабочих, нанимаемых в столицы на невыгодных условиях, но с перспективой получения столичной прописки. Ради нее "лимитчики" готовы были временно работать и жить в гораздо более тяжелых условиях, чем большинство рабочих СССР. "Лимит" давал администрации предприятий возможность обходиться без рацио­нализации производства и приводил к постоянному разрастанию столиц, усиливал в них социальную напряженность. Пытаясь смягчить проблему "лимита", администрация широко использовала на тяжелых работах и иностранную рабочую силу (прежде всего из Вьетнама, нищее население которого также было готово трудиться в любых условиях), солдат, заключенных лечебно-трудовых профилакториев, куда попадали алкоголики. Эти слои рабочей силы, привлекаемые к труду внеэкономическими методами, находились в от­носительно выгодном положении по сравнению с заключенными тюрем и лагерей, труд которых широко использовался в провинции. Через места заключения, по данным диссидентов, проходило до 1% населения страны[28]. Эти "парии" советского общества поддерживали экстенсивные тенденции в развитии экономики страны и до поры до времени обеспечивали большую социальную стабильность, так как почти бесплатно выполняли наиболее тяжелую работу.

Социальная стабильность поддерживалась и корпоративной социально-психологической традицией, доставшейся российской индустриальной цивилизации в наследство от об­щинной культуры России и коллективистской коммунистической идеологии. Админист­рация была вынуждена в условиях дефицита рабочей силы (одно из проявлений всеобщего дефицита) стремиться к постоянному повышению жизненного уровня своих рабочих (чтобы они не перешли на другие предприятия). Это снижало угрозу забастовок. По мнению В. Заславского, "право на уход по собственному желанию представляет собой могучее средство давления рабочего на администрацию"[29]. Руководству предприятий удавалось договариваться с работниками: текучесть кадров составила в 1985 г. всего 12,7% списочного состава предприятий, что относительно немного в условиях постоянного дефицита рабочей силы[30]. Предприятия воспринимались значительной частью рабочих как "свои", на про­изводстве складывался своеобразный общественный микроклимат с собственными авто­ритетными людьми, часто не занимавшими официальных управленческих постов. Но наибольшие проблемы администрации доставляли не столько неформальные лидеры, сколько более активные правдоискатели - "жалобщики", "заводилы".

В конце 70-х гг. в условиях нараставших экономических осложнений, администрация постепенно "закручивала гайки", пытаясь поставить трудовые коллективы под свой конт­роль, навязать им менее выгодные условия труда. Это приводило к возникновению конф­ликтов: «Увеличилось количество писем о трудовых конфликтах, - писал в сводке для ЦК заместитель главного редактора "Литературной газеты" В. Сырокомский. - Читатели со­общают факты увольнения и преследования работников за критику. Часто от "жалобщика" пытаются избавиться любыми способами, начиная от незаслуженных выговоров и вплоть до организации товарищеского суда. Авторы писем обращают внимание на то, что некоторые руководители, чувствуя себя в роли "удельных князей", заводят свои собственные порядки, окружают себя "верными" людьми и творят свой суд и расправу над неугодными»[31]. Стремление директоров к самостоятельности, укреплению контроля за "своими" предприятиями реализовывалось не только за счет вышестоящих бюрокра­тических структур, но и за счет любителей "качать права" на производстве. Для "рабочей оппозиции" наступали тяжелые времена.

Большую роль в разрешении трудовых конфликтов играли суды. Но их значение падало. В Ивановской области, например, судами были восстановлены на работе в 1973 г. 58,6% обратившихся, в 1976 г. - 39,2%, в 1977 г. - 27,8%, а в 1978 г. - 5,7%, в 1979 г. - 3,4%[32]. Вряд ли резкое падение процента удовлетворенных исков может свидетельствовать о том, что увольнения стали более оправданными. Ужесточилась позиция судов в отношении рабочих. Тысячи несправедливо уволенных продолжали ходить по судам разных инстанций, пре­вратившись в специфический социальный типаж безработного "жалобщика". Зато милли­оны рабочих опасались входить в конфликт с начальством. Но это лишь сплачивало рабочих и вело к коллективным акциям протеста, если сопротивление поддерживали цеховые лидеры.

Забастовочная активность стала возрастать в 1979-1980 гг[33]. Вскоре этот факт признали и государственные органы (конечно, секретно): "В 1980 г. участились случаи грубого нарушения на отдельных предприятиях трудовой дисциплины, которые выражались в самовольном оставлении работы с целью решения таким образом возникших трудовых конфликтов", - говорилось в записке Госкомтруда в ЦК[34]. Одним из важнейших поводов к забастовке стало снятие льготных пенсий, использовавшихся для привлечения работников на производство. Люди отрабатывали в тяжелых условиях много лет, рассчитывали получить за это льготную пенсию, но затем льготу отменяли. Можно вообразить себе возмущение обманутых рабочих. В 1980 г. это вызвало забастовки на Краснодарском заводе измерительных приборов и на Шебекинском химзаводе. Среди других причин были требования повышения зарплаты, сохранения льготных отпусков, сокращенного рабочего дня, отмены пересмотра норм[35]. Требования рабочих были "консервативны", они сводились к выполнению обещаний администрации и к сохранению положения, привлекавшего работников на то или иное предприятие. Но экономическая обстановка становилась все тяжелее, и хозяйственные руководители пытались решить нараставшие экономические проблемы за счет рабочих, что вызывало недовольство, а иногда и открытое сопротив­ление. Призрак польской "Солидарности" витал над СССР.

Однако, как правило, конфликты удавалось быстро гасить путем переговоров между лидерами и работниками разветвленной социальной инфраструктуры предприятия (парт­ком, профком и др.). «Изучая наше производство изнутри, будучи рабочим в 1981-1987 гг., - вспоминает В. Корсетов, - я понял, что наше производство жило в условиях непре­кращающихся трудовых конфликтов. Забастовки происходили постоянно - из-за условий труда и расценок. Формы были разнообразны - от спонтанных митингов в рабочее время до "итальянских" забастовок-волынок. На серьезные, продолжительные забастовки жизнь толкала редко, когда администрация шла на большое удлинение рабочего дня. Рабочие сидели на рабочем месте и не работали. Как-то на моей памяти забастовал цех в 120 женщин одной профессии. Согнали около 300 человек администрации со всего завода здоровых мужиков, которые "давили" на забастовщиц. Администрация состоит, как правило, из мужчин даже там, где производство преимущественно женское»[36]. Работниц удалось "уговорить".

На предварительной стадии конфликты часто решались благодаря посредничеству парторганизации или местных ячеек общественных организаций - профкома и комитета комсомола. Эти структуры, создававшиеся как проводники воли высшего руководства и бюрократии, к 80-м гг. превратились в промежуточное звено, которое ориентировалось на интересы не только "верхов", но и "низов". Корпоративная система распределения материальных благ, покровительство администрации своим рабочим, заводской патриотизм и т.д. создавали цельный микроклимат предприятия, далеко не всегда контролировавшийся извне. Конфигурация линии противостояния бюрократии и общества зависела от кон­кретной позиции директоров, мастеров, инженеров, руководителей парткомов и проф­комов. Так, например, проверка показала, что в 1983 г. около половины профкомов саботируют карательные мероприятия государства, направленные против "нарушителей трудовой дисциплины"[37]. В то же время администрация могла опереться на коллектив, своего рода промышленную общину, авторитет которой мог воздействовать на наиболее нерадивых, так как их работу приходилось выполнять остальным. По справедливому замечанию В. Заславского, картина отношений на советском предприятии "далека от протестантской этики отношения к труду, равно как и от технократического идеала постоянного увеличения производства, но она также далека и от образа советского рабочего класса, лишенного всех прав"[38].

Относительная защищенность человека на производстве контрастировала с его беззащитностью перед лицом бюрократии по месту жительства. Социолог О. Яницкий пишет об этом: «На заводе, в любом учреждении работник все же социально защищен. При всем несовершенстве нашего трудового законодательства он - член трудового коллектива, КПСС, профсоюза, многочисленных трудовых организаций. А в микрорайоне, заводском поселке, общежитии он бесправен и безгласен, постоянно слышит "нельзя", "не пре­дусмотрено", "зайдите завтра"»[39]. Компартии удалось разрушить общину на террито­риальном уровне. Собственно, именно там она представляла для политической монополии коммунистов наибольшую угрозу. Именно по месту жительства человек "отвлекается" от производственных заданий и сталкивается с проблемами качества жизни и связанными с ним вопросами экологии, бюрократизации, социальной уязвимости и т.д. Но человек территориальный был гораздо хуже организован, чем человек производственный (хотя это были одни и те же люди), и потому первый уступал второму, когда их интересы сталкивались. Отсюда нарастание экологических проблем (приоритет интересов произ­водства над здоровьем местных жителей), нерешенные проблемы качественного жилья, снабжения, транспорта, увеличившиеся по мере ослабления единого обруча, сплачивавшего административную машину в сталинские времена. По мере роста сферы свободы в обществе индустриальная машина оказывалась в более выгодном положении, чем население, а человек - винтик этой машины - в более выгодном положении, чем человек - житель.

Конечно, это было результатом общих закономерностей развития индустриализма, которые проявляются и на Западе, и на Востоке. Но здесь было одно существенное различие - в большинстве западных стран общинность, корпоративность общества сильнее сохранилась по месту жительства, чем на производстве. Это, помимо всего прочего, обеспечило большую защищенность человека именно как потребителя, как жителя, и позволило быстрее, чем в СССР, сформироваться современному гражданскому обществу, опирающемуся на сильное территориальное самоуправление. В СССР коммунистический "большой скачок" разрушил территориальное самоуправление и перенес корпоративные структуры на производство. В итоге - большая защищенность на производстве (по некоторым параметрам выше, чем в большинстве стран Запада) и беспомощность по месту жительства, а точнее по месту жизни вне производства. В 80-е гг. это вызовет мощное движение за территориальное самоуправление, а пока костяком корпоративной структуры общества СССР (и ряда других стран, в том числе, например, Японии) оставалось производство.

Экономический механизм 60-70-х гг. оказывал на этот костяк противоречивое воздействие. При материальном стимулировании приоритет отдавался индивидуальному подходу, а лишняя прибыль предприятия и его подразделений изымалась в бюджет. Таким образом, персональное стимулирование производилось за счет коллектива, что вело к социальной атомизации. Словно спохватившись, государство начало поощрять коллек­тивные формы материального стимулирования (бригадный подряд, щекинский метод). По сути это была форма сдельной оплаты с элементами круговой поруки, работники не получали почти никаких дополнительных прав. Соответственно и бригадный подряд в большинстве случаев оставался формальностью. По данным опросов, в Куйбышеве самостоятельные решения по распределению коллективного заработка принимали только 43% бригад. Лишь четверть бригад принимала хоть какие-то меры к нарушителям дисциплины (если рабочие и в этих случаях не ввели социолога в заблуждение "на всякий случай")[40]. Среднее звено хозяйственной бюрократии относилось к фактическому (а не декларативному) коллективизму с большим подозрением. Там, где в автономных бригадах или на предприятиях возникали зачатки самоуправления, оно грозило ограничить власть хозяйственных органов. Поэтому даже в том случае, когда рабочие поддерживали новое начинание, оно было обречено. Производственная общность могла быть только верти­кальной, тесно связывающей руководителя и подчиненного, и потому подконтрольной. Грань между правящим слоем и остальной частью общества была малозаметной.

Медленный рост благосостояния должен был снять возможные противоречия между элитой и остальным населением. Среднемесячная зарплата в 1980-1985 гг. выросла с 168,9 до 190,1 руб., а зарплата рабочих - со 182,5 до 208,5 руб[41]. Доход от подсобного хозяйства составил в 1980 г. 7% от общего дохода населения, в том числе у колхозников - 27,5%[42], а в реальности, возможно, и больше. С добавлением различных выплат и льгот среднемесячная зарплата в народном хозяйстве возросла с 233 до 269 руб[43].

При этом цены не стояли на месте. В 1980-1985 гг. цены на мясо выросли на 5%, на колбасные изделия - на 13, на рыбу - на 2, на сыр и брынзу - более чем на 3%, фрукты и бахчевые культуры - более чем на 21%. В то же время цены на животное масло, яйца, сахар, крупу не изменились (если не считать такой фактор инфляции, как быстрое развитие сети кооперативных магазинов, в которых цены были выше, а уровень дефицита - меньше)[44].

В то время как цены на хлопчатобумажные ткани выросли почти на 30%, цены на шерстяные ткани упали почти на 5%. Если цены на радиоприемники возросли на 5%, то на цветные телевизоры - упали на 9%. Средний индекс инфляции в 1980-1985 гг., рассчи­танный по 37 показателям, составил 6%[45]. Таким образом, с учетом инфляции доходы населения выросли на 5%. Однако в условиях дефицита на товары широкого потребления этому росту еще нужно было найти применение. По данным западных специалистов, советская женщина ежедневно преодолевала в среднем 12-13 км в поисках необходимых семье продуктов и товаров[46].

Возрастали или были стабильными потребление непродовольственных товаров и обес­печенность предметами длительного пользования[47]. Потребление мяса и мясопродуктов на душу населения возросло в 1980-1985 гг. с 58 до 62 кг в год (по-видимому, без учета потерь), яиц - с 239 до 260 шт., овощей и бахчевых культур - с 97 до 102 кг, фруктов и ягод - с 33 до 41 кг. В то же время потребление хлебопродуктов упало с 138 до 133 кг, а картофеля - с 109 до 104 кг, что говорит о благоприятных сдвигах в структуре питания[48]. Однако при анализе статистических материалов нужно делать поправку на низкое качество продуктов и неравномерность их распределения по стране.

Граждане с большим интересом следили за продовольственной политикой партии. Когда в апреле 1979 г. Брежнев заявил о намерении удвоить производство мяса, в "Правду" не­медленно пришло 43 письма с вопросом: "За счет каких ресурсов?"[49]

«Одним из факторов стабильности режима, - писал А. Сахаров, - является то обстоятельство, что материальный уровень жизни, хотя и медленно, но все же растет. Каж­дый человек, естественно, сравнивает свою жизнь не с далеким и недоступным Парижем, а с собственным нищим прошлым"[50]. Это утверждение было верно еще для первой половины 70-х гг. Однако после того, как голодное прошлое осталось позади, по мере расширения общественных представлений об окружающем мире и одновременного падения темпов роста уровня жизни в конце 70-х гг., все больше людей стали задаваться вопросом: как соотносится уровень жизни в СССР и странах Запада? От результатов этого сравнения зависело состояние национального самосознания советских людей - представителей "самого передового общественного строя". Постепенное распространение информации о преимуществах капитализма подрывало саму основу мировоззрения советского человека, приученного сравнивать свою жизнь с развитыми, а не с развивающимися странами. Эта ситуация предопределяла острый кризис национального "сверхдержавного" самосознания. Огромные жертвы, которые потребовались коммунистам, чтобы вывести страну на достигнутый ею уровень развития, казались оправданными только при условии, что СССР и в действительности идет "впереди планеты всей". «Путем мобилизации ресурсов ком­мунисты втащили страну в индустриальную стадию развития, - пишет А. Исаев, - но... издержки "большого скачка" оказались для народов нашей страны непомерными. И как только Перестройка вынудила ослабить государственный пресс, КПСС немедленно был предъявлен счет за миллионы убитых и замученных в лагерях, за разрушение духовных и культурных основ жизни народа, за изоляционизм и "железный занавес", вызвавшие неуемную и нерасчетливую тягу ко всему иностранному. (Помните у "Наутилуса": "Нас так долго учили любить твои запретные плоды!")»[51]. Собственно, эти процессы начались уже до Перестройки, по мере того как каждый человек открывал для себя преимущества Запада (часто сильно преувеличенные неожиданностью первого соприкосновения).

Насколько же реально жизненный уровень СССР отставал от западного? По подсчетам К. Буш, в марте 1982 г. для приобретения 7 кг хлеба средний работающий москвич, обеспечивающий четырех человек, должен был трудиться 119 минут, лондонец - 175, парижанин - 126, житель Мюнхена - 189, Вашингтона - 112 минут. Таким образом, москвича опережал только вашингтонец. Но по остальным продуктам потребительской корзины ситуация была иной. Для приобретения 1 кг говядины (с поправкой на московское качество) жителям тех же городов предстояло работать соответственно 123, 115, 119, 150 и 69 минут. Как видим, мюнхенец оказался даже в несколько худшем положении, чем москвич. Больше он, однако, не позволял себе отставать от советского человека: для приобретения 3,3 кг сахара им предстояло трудиться соответственно 191, 36, 30, 33 и 30 минут, 12 литров молока - 264, 108, 96, 84 и 72 минуты, 2 кг сыра - 370, 130, 118, 130, 200 минут, 9 кг картофеля - 63, 27, 36, 36 и 63 минут. Здесь уже американец сравнялся с москвичом. На недельную корзину, состоящую из 23 видов продуктов, следовало бы работать 53,5, 25,7, 22,2, 23,3 и 18,6 часов. Как видим, разрыв существен, но не является качественным. Еще меньшим он становится с учетом коммунальных платежей. Чтобы заплатить их за месяц, нашим героям надо было трудиться 12, 28, 39, 24 и 51 час. Так что с учетом этих платежей на месячную корзину стоило работать соответственно 226, 130,8, 127,8, 117,2 и 125,2 часов[52].

При интерпретации этих фактов следует учитывать различие в качестве продуктов (хотя и западное качество преувеличивать не стоит), в наличии дефицита, затруднявшего при­обретение продуктов москвичом, в ценах и качестве промышленной продукции. Положение с товарами ширпотреба в СССР было тяжелее, чем с продовольствием. Наконец, нельзя забывать и о том, что система распределения в СССР была гораздо менее равномерной, чем в странах Запада. Снабжение вашингтонца и жителя провинциального американского го­родка существенно не различалось, в то время как жители российской провинции спе­циально ездили в Москву за продовольствием. Читательница "Литературной газеты" Е. Соловьева из г. Коврова писала: "Хочу рассказать вот о чем. Сижу на кухне и думаю, чем кормить семью. Мяса нет, колбасу давным-давно не ели, котлет и тех днем с огнем не сыщешь. А сейчас еще лучше - пропали самые элементарные продукты. Уже неделю нет молока, масло если выбросят, так за ним - в драку. Народ звереет, люди ненавидят друг друга. Вы такого не видели? А мы здесь каждый день можем наблюдать подобные сцены"[53]. Различие в обеспечении столиц и провинции вызывало "продовольственные турне" в Москву, Ленинград и некоторые другие крупные города, куда жители окрестных областей отправлялись за продуктами. С учетом этих обстоятельств становится ясно, что уровень жизни в СССР отставал от западного не в два, а в несколько раз. Картина прилавков западных супермаркетов создавала у советских туристов иллюзию бесконечного отставания и часто вызывала психологический шок, кардинально менявший взгляды человека. Но порожденная советской идеологией привычка сравнивать оте­чественный уровень жизни с Западом, наводящая на пессимистические размышления, не отражает реального положения советского населения в мире. Достаточно напомнить, что разрыв в личном потреблении на душу населения развитых капиталистических и разви­вающихся стран составлял 12.5 раза[54]. Социалистические страны, таким образом, занимали промежуточное положение между развитыми и развивающимися странами, приближаясь скорее к первым, чем ко вторым.

Это подтверждает и структура потребления в странах трех типов. Так, даже в начале 90-х гг. средний житель Турции (одного из лидеров "Третьего мира") тратил на питание 53% зарплаты, а средний швед - 23%[55]. Доля затрат на питание в расходах семьи в СССР снизилась в 1980-1985 гг. с 35,5% до 33,7%. Освободившиеся средства шли на приобретение предметов культурно-бытового назначения и мебели (рост с 6,5 до 7,1 %), а также на уплату налогов (рост с 9,1 до 9,4%) и в семейные накопления (рост с 5,6 до 7,8%)[56]. Казалось, некоторый рост доходов, проходивший в условиях усилившегося дефицита, позволит накопить средства, которые решат проблемы семьи позднее. Однако по мере того, как эти надежды не оправдывались, дефицит раздражал все сильнее и превращался в острейшую социально-психологическую проблему. Таким образом, сам факт роста уровня доходов населения превращался в фактор кризиса.

Это неизбежно усиливало психологическое противоречие между человеком и системой. Все эти бытовые противоречия постепенно накапливались, суммировались, - и вот уже в обществе растет недовольство большинства, все отчетливее формулируемое в негативный лозунг: "Так жить нельзя". По мнению Т. Заславской и Р. Рыбкиной, "социальное развитие населения, рост культуры и информированности, расширение спектра потребностей и интересов существенно повысили требования, предъявляемые людьми к окружающему миру, уменьшили степень их конформизма"[57].

Вопреки более поздним журналистским штампам, в СССР было обеспечено поддержание благосостояния на уровне среднеразвитых стран (а по ряду показателей и выше) и некоторый минимум прав и свобод. Однако завышенное представление населения о месте их страны в мире, генерируемое пропагандой, и начавшийся в конце 70-х гг. структурный кризис индустриального общества, включающий экономическую, социально-политическую, психологическую, этнодемографическую. экологическую и даже геополитическую состав­ляющие, предопределили нарастание недовольства, которое в период перестройки вышло на политическую авансцену. Но уже в 70-е - начале 80-х гг. неспособность системы решить бытовые проблемы, справиться с другими кризисами (разрушение природы, социальная несправедливость, бездуховность и т.д.) приводила к тому, что по мере развития общей культуры населения все большее число людей начинало обращать на них внимание. Обстановка психологического недовольства способствовала быстрому распространению соответствующей информации, даже когда телевидение, радио и газеты сообщали прямо обратное. Недовольство условиями собственной жизни превращалось (пока у меньшинства) в недовольство системой. Однако, даже когда большинство признавало справедливость и оправданность существующих порядков, ощущение "Так жить нельзя" и "Мы ждем перемен" становилось доминантой социальной психологии. Растущая дистанция между социальными ожиданиями, планкой осознаваемых потребностей (не только материальных) и реаль­ностью приводили к резкому возрастанию уровня готовности к социальному действию. По существу, в СССР не осталось ни одной значительной социальной группы, довольной своим положением. Все, за исключением узкой группы старцев, в руках которых и находилась вся власть, стремились к пре