Закаленное железо и золото

«Мы все − деревья, и ветер лишь делает нас крепче и сильнее».

Джордж Герберт

 

Мистер Торнтон покинул дом, не заходя в гостиную. Он сильно опаздывал и торопился в Крэмптон. Ему хотелось быть пунктуальным, хотелось показать, как он уважает своего нового друга. Церковные часы пробили половину восьмого, а он уже стоял у дверей, вслушиваясь в шаги Диксон, всегда нарочито медлительные, когда ей приходилось унижать себя, открывая дверь. Мистера Торнтона проводили в маленькую гостиную, где его сердечно приветствовал мистер Хейл. Он представил гостя своей жене. Миссис Хейл пробормотала еле слышно несколько слов, впрочем, она была так бледна и так куталась в шаль, что мистер Торнтон тут же простил ей ее холодность. Маргарет зажгла лампу, и в центре полутемной комнаты образовался островок теплого золотистого света. Окна были зашторены, как это принято в сельских домах, и ночная тьма осталась снаружи, за стеклами. Мистер Торнтон не мог не сравнивать мысленно эту комнату с той, которую только что покинул. Столовая в его доме была обставлена красивой и дорогой, хотя и несколько громоздкой мебелью, но ни одна деталь в ее обстановке не выдавала присутствия женщин в доме, кроме разве что кресла у окна, где обычно восседала его мать. Конечно, его мать устроила все в доме по своему вкусу, и он был вполне доволен обстановкой, столовая соответствовала своему предназначению − там можно было и перекусить на скорую руку, и угостить друзей, и дать роскошный обед, а эта маленькая гостиная была обставлена весьма скромно и все же… все же она была в два… нет, в двадцать раз прекрасней, чем любая комната в доме Торнтонов, и намного удобнее. Здесь не было ни зеркал, ни позолоты, ни даже кусочка стекла, отражающего свет, сверкающего как вода в солнечный день. Однотонные обои теплых тонов, ситцевые шторы, привезенные из Хелстона, в тон которым была подобрана обивка стульев. Небольшой столик с секретером у окна напротив двери, на противоположной стороне − этажерка с высокой белой китайской вазой, из которой свисали ветки английского плюща, бледно-зеленой березы и медно окрашенные листья бука. Красивые корзинки для рукоделья стояли у кресел, на столе в совершенном беспорядке лежали несколько книг, как будто их только что сюда положили. За приоткрытой дверью можно было увидеть другой стол, накрытый к чаю белой скатертью. На ней красовались вазочка с кокосовыми пирожными и корзина, наполненная апельсинами и ярко-красными американскими яблоками, лежащими на ковре из зеленых листьев.

Мистеру Торнтону стало ясно, что все эти милые мелочи были привычны в их семье, и он подумал, что к ним, несомненно, приложила руку Маргарет. Она стояла возле чайного столика в светло-розовом муслиновом платье, не пытаясь вступить в разговор, занятая исключительно приготовлением чая, и ее гладкие, цвета слоновой кости руки двигались меж белых чашек красиво, бесшумно и грациозно. На одной руке был браслет, который постоянно падал на тонкое запястье. Мистер Торнтон наблюдал за перемещениями этого беспокойного украшения с большим вниманием и почти не слушал ее отца. Казалось, будто его заворожило то, как она нетерпеливо поправляла браслет, как он туго охватывал ее нежную руку, а затем, ослабев, снова падал. Мистер Торнтон готов был воскликнуть: «Он снова падает!» Он почти пожалел, когда его пригласили к столу, помешав наблюдать за Маргарет. Она подала ему чашку, храня на лице гордое и неприступное выражение, но как только его чашка опустела, она тут же заметила это и снова наполнила ее. Ему очень хотелось попросить ее сделать для него то, что она сделала для своего отца, который захватил ее мизинец и большой палец своей мужской рукой, и действовал ими как щипчиками для сахара. Мистер Торнтон видел ее прекрасные глаза, поднятые на отца, полные света, смеха и любви, и почувствовал, что эта маленькая пантомима предназначена лишь для двоих. Маргарет была бледна и молчалива − у нее все еще болела голова. Но она была готова заговорить, если в беседе возникнет длинная неловкая пауза, чтобы у гостя − друга и ученика ее отца, не было повода подумать, что им пренебрегают. Но разговор продолжался, и после того, как чайные приборы были убраны, Маргарет пересела со своим шитьем поближе к матери. Она почувствовала, что теперь может предаться своим собственным мыслям, не боясь, что ей придется заполнять паузу в разговоре.

Мистер Торнтон и мистер Хейл были поглощены беседой, которую начали при своей последней встрече. Маргарет вернуло к действительности какое-то тихое, незначительное замечание матери, и, внезапно оторвавшись от работы, она обратила внимание на то, сколь разительно различаются внешне отец и мистер Торнтон. У ее отца было хрупкое телосложение, позволявшее ему казаться выше, если рядом не находился кто-то с высокой массивной фигурой. Черты его лица были мягкими, и на лице отражалось каждое чувство, рождавшееся в его душе. Его веки были большими и выгнутыми, придавая глазам особую томную, почти женственную, красоту. Брови были красиво изогнуты и приподняты высоко над глазами. Лицо мистера Торнтона производило иное впечатление: прямые брови нависали над ясными, глубоко посаженными и серьезными глазами, их взгляд, без неприятной остроты, казалось, был полон решимости проникнуть в самое сердце, самую суть людей и вещей. Морщины на его лице были редкими, но глубокими, будто вырезанными из мрамора, и располагались преимущественно в уголках рта. Губы были слегка сжаты над зубами, такими безупречными и красивыми, что когда редкая улыбка появлялась на его лице, она была подобна вспышке солнечного света. Улыбка совсем не вязалась с обликом этого сурового и решительного человека, казалось, готового пойти на все ради достижения собственных целей, она вспыхивала мгновенно и открыто, как это бывает только у детей, отражалась в глазах и заражала собеседника глубокой искренней радостью. Эта улыбка была первым и пока единственным, что понравилось Маргарет в новом друге ее отца. Она подумала, что вероятно именно противоположность характеров, столь ясно проявляющаяся во внешности обоих, объясняла тяготение, которое они явно испытывали друг к другу.

Маргарет поправила рукоделие матери и опять вернулась к своим мыслям, совершенно забытая мистером Торнтоном, как будто ее не было в комнате. Он рассказывал мистеру Хейлу об устройстве парового молота, вернее, о том, какая осторожность и точность нужна при работе с этой машиной, обладающей невиданной мощностью. Его рассказ напомнил мистеру Хейлу о джине в «Тысяче и одной ночи» − то могучем великане ростом от земли до неба, то − крохотном существе, спрятанном в старой лампе, настолько маленькой, что могла уместиться в руке ребенка.

− И это воплощение силы, эта практическая реализация идеи, достойной титана, придумано человеком из нашего славного города. И у этого человека еще достанет сил, чтобы подняться, шаг за шагом, от одного чуда, которого он достиг, к еще большим чудесам. И я не побоюсь сказать, что среди нас много подобных ему. Если он нас покинет, другие смогут заменить его, вести борьбу, и в конце концов подчинить все слепые силы природы науке.

− Ваше хвастовство напомнило мне старые строки… «У меня сто капитанов в Англии − столь же хороших, как он когда-то был».

Услышав слова отца, Маргарет посмотрела на них с неподдельным интересом. Как же они добрались от зубчатых колес до Чеви Чейса?

− Это не хвастовство, − ответил мистер Торнтон, − это факт. Не буду отрицать, я горжусь тем, что живу в городе − или даже лучше сказать, в районе, потребности которого порождают столько открытий и изобретений. Я предпочитаю тяжело работать, страдать, падать и подниматься − здесь, чем вести скучную и благополучную жизнь, какую ведут аристократы на юге, где дни текут медленно и беззаботно. Можно увязнуть в меду так, что потом невозможно будет подняться и взлететь.

− Вы ошибаетесь, − раздраженная клеветой на свой любимый юг, Маргарет невольно повысила голос, на ее щеках появился румянец, а в глазах − сердитые слезы. − Вы ничего не знаете о юге. Там, в самом деле, меньше коммерции, меньше авантюр и меньше прогресса, меньше риска и всевозможных чудесных изобретений, но там также меньше и страданий. Здесь на улицах я нередко вижу людей, не отрывающих глаз от земли — они придавлены горем и заботами, они не только страдают, но и ненавидят. На юге у нас есть бедные, но у них нет такого ужасного выражения отчаяния на лицах, они не страдают от несправедливости. Вы не знаете юга, мистер Торнтон, − закончила она и внезапно замолчала, злясь на себя, что сказала так много.

− Могу ли я в свою очередь сказать, что вы не знаете севера? − спросил он с невыразимой мягкостью в голосе, так как увидел, что действительно задел ее.

Маргарет промолчала. Раны от расставания с Хелстоном были еще свежи, она боялась, что если заговорит, то не сможет справиться с дрожью в голосе.

− Во всяком случае, мистер Торнтон, − сказала миссис Хейл, − вы, наверное, согласитесь, что в Милтоне больше грязи и дыма, чем в любом из городов на юге.

− Боюсь, я должен согласиться, − сказал мистер Торнтон с быстро промелькнувшей улыбкой. − Парламент предложил нам пережигать дым, чтобы очистить его. И мы, как послушные дети, так и сделаем… когда-нибудь.

− Но ведь вы рассказывали мне, что уже поменяли трубы, чтобы очищать дым, разве нет? − спросил мистер Хейл.

− Я поменял трубы по своей собственной воле до того, как парламент вмешался в это дело. Это потребовало определенных затрат, но я возместил их экономией угля. Будьте уверены, закон тут ни при чем. Конечно, если бы я не поменял трубы, и на меня бы донесли, я был бы оштрафован, понес бы финансовые убытки и так далее. Но все законы, эффективность которых зависит от доносов, на деле не работают. Я сомневаюсь, был ли в Милтоне дымоход, о котором донесли правительству за последние пять лет, хотя некоторые постоянно пускают одну треть своего угля на так называемый «непарламентский дым».

− Я только знаю, что здесь муслиновые шторы нужно стирать не реже раза в неделю, а в Хелстоне они оставались чистыми месяц и больше. А что касается рук… Маргарет, сколько раз ты мыла руки этим утром? Три раза, разве нет?

− Да, мама.

− Вам, кажется, не по душе действия парламента и все законы, контролирующие работу фабрик в Милтоне, − сказал мистер Хейл.

− Да, так же, как и многие другие. И думаю, справедливо. Весь механизм…я имею в виду не только деревянное и железное оборудование… вся система торговли хлопком − дело настолько новое, что не стоит удивляться, если не все работает идеально. Что мы имели семьдесят лет назад? И чего достигли сейчас? Первые хозяева фабрик были не намного образованнее и опытнее своих рабочих. Но им хватило здравого смысла и смекалки, и они сделали ставку на машину сэра Ричарда Аркрайта. Торговля дала им, людям невысокого происхождения, огромные богатства и власть. Власть над рабочими, над покупателями − над всем мировым рынком. Пятьдесят лет назад в Милтонской газете можно было прочесть, что такой-то (один из полудюжины набойщиков того времени) закрывает свой склад в полдень каждый день, поэтому все покупатели должны прийти до этого часа. Представьте себе человека, диктующего покупателям, когда им совершать покупки. Что до меня, то если хороший покупатель надумает прийти в полночь, я встану и буду с ним предельно любезен, даже подобострастен, если это потребуется, все что угодно, лишь бы получить от него заказ.

Маргарет поджала губы, но слушала гостя внимательно, не отвлекаясь.

− Я рассказываю вам об этом, чтобы показать, какую почти неограниченную власть имели промышленники в начале столетия. У людей от власти кружилась голова. Если человек добился успехов в торговле, это еще не значило, что во всем остальном он так же будет разумен. Наоборот, золото часто лишало своего владельца остатков порядочности и скромности. Пиршества, которые устраивали эти первые текстильные магнаты, вошли в легенду. Они были расточительны и по-настоящему жестоки. Вы знаете пословицу, мистер Хейл, «Дай бедняку лошадь, и он поскачет прямиком к дьяволу». Некоторые из этих первых промышленников вели себя как настоящие тираны, они буквально втаптывали своих рабочих в грязь. Но постепенно ситуация изменилась − стало больше фабрик, больше хозяев и больше рабочих, которые им требовались. Влияние рабочих на хозяев стало ощутимей, теперь они ведут борьбу практически на равных. И нам не нужны третейские судьи, а еще меньше нам нужны советы невежд, даже если эти невежды заседают в Парламенте.

− Неужели борьба между двумя классами неизбежна? − спросил мистер Хейл. − Я знаю, вы используете это выражение, потому что, по вашему мнению, это единственное, что дает правильное представление о настоящем положении вещей.

− Это правда. И я уверен, что неизбежна борьба между разумом и невежеством, между предусмотрительностью и недальновидностью. Это одно из великих преимуществ нашей системы − рабочий может достичь власти и положения хозяина собственными усилиями. Любой усердный и рассудительный работник имеет шанс достичь большего. Он не обязательно станет владельцем фабрики, но может стать мастером, кассиром, счетоводом, клерком, кем-то, имеющим полномочия и власть.

− И вы считаете врагами всех, кто не принадлежит к вашей системе? − спросила Маргарет четким и холодным тоном.

− Я полагаю, они враги самим себе, − быстро ответил мистер Торнтон, немало задетый надменным осуждением, прозвучавшим в ее голосе.

Но через мгновение он почувствовал, что не должен был отвечать грубостью на грубость. Пусть она его презирает, раз ей так хочется, но это его долг перед самим собой − попытаться объяснить, что он имел в виду. Но что делать, если она истолкует его слова превратно? Нужно быть предельно откровенным, правдивым, тогда, возможно, он сумеет пробиться к ней. Нужно рассказать о своей жизни, чтобы она поняла, что между его словами и поступками нет противоречий. Но не слишком ли это личная тема, чтобы говорить о ней с почти незнакомыми людьми? Возможно, и все же это самый простой и честный способ, подтвердить свои слова. Поэтому, отбросив в сторону робость, которая заставила его покраснеть, он сказал:

− Я имею право так говорить. Шестнадцать лет назад мой отец умер при весьма печальных обстоятельствах. Меня забрали из школы, и мне пришлось повзрослеть за несколько дней. К счастью, у меня была такая мать, какой судьба одарила немногих. Женщина, не боявшаяся принимать решения и добиваться их исполнения во что бы то ни стало. Мы переехали в маленький провинциальный город, где жизнь была дешевле, чем в Милтоне, и где я получил должность в лавке торговца тканями (превосходное место, между прочим, именно там я приобрел исчерпывающие знания о товарах и основах торговли). Мы получали пятнадцать шиллингов в неделю − пятнадцать шиллингов на трех человек. Но моя мать настояла на том, чтобы мы каждую неделю откладывали три шиллинга. Это стало началом моей карьеры и научило меня самопожертвованию. Теперь я в состоянии предоставить моей матери все удобства, которых требует ее возраст, хоть она частенько возражает против этого. Я благодарю ее молча при каждом случае за все, чему она меня научила. Я обязан успехом не удаче, не образованию, не таланту − только строгим правилам, которые привила мне мать. Она научила меня не потакать собственным слабостям и не думать слишком много о собственных удовольствиях. Я верю, что это страдание, которое, как говорит мисс Хейл, отпечатывается на лицах людей в Милтоне, есть не что иное, как естественное наказание за легкомыслие, за неумение отказать себе в удовольствиях ради собственного будущего. Я не считаю, что люди, потворствующие своим желаниям, чувственные, достойны моей ненависти, я просто смотрю на них с презрением из-за слабости их характера.

− Но у вас было также некоторое образование, − заметил мистер Хейл. − Легкость, с которой вы теперь читаете Гомера, показывает мне, что вы уже знакомы с его произведениями, вы читали их прежде и только вспоминаете свои старые знания.

− Это правда, я читал его в школе. И, смею сказать, я даже считался довольно неплохим знатоком классики в те дни, хотя с тех пор я больше не занимался ни греческим, ни латынью. Но я спрашиваю вас, пригодились ли мне мои знания в той жизни, которую мне пришлось вести? Нет. Совершенно не пригодились. Для меня было бы достаточно просто уметь читать и писать.

− Нет, я не согласен с вами. Но возможно, я своего рода педант. Разве воспоминание о героической простоте жизни Гомера не придало вам сил?

− Нисколько! − воскликнул мистер Торнтон, смеясь, − Я был слишком занят мыслями о живых, о тех, кто был рядом со мной, кто вместе со мной боролся за свое существование, у меня просто не было времени вспоминать об умерших. Теперь, когда моя мать в безопасности и покое доживает старость, что должным образом вознаграждает ее за ее прежние усилия, я могу вернуться ко всем этим старым преданиям и с чистой совестью наслаждаться ими.

− Смею заметить, мое замечание было, скорее, профессиональным, такие мысли сродни мне, подобно коже, − ответил мистер Хейл.

Когда мистер Торнтон поднялся, чтобы уйти, он, пожав руки мистеру и миссис Хейл, шагнул и к Маргарет, протягивая ей руку. Это был искренний порыв, мистер Торнтон следовал обычаю, принятому среди близких знакомых в Милтоне, но Маргарет не была готова к такому дружескому жесту. Она просто поклонилась и, увидев его протянутую руку, быстро отступила назад. Правда, она тут же пожалела о том, что не поняла его намерения, но было уже поздно. Мистер Торнтон истолковал ее жест по-своему, также отступил назад, вскинул голову и вышел, бормоча под нос:

− Никогда прежде не видел такой заносчивой и неприветливой девицы, − спору нет, она красавица, но такая гордячка, что и смотреть на нее не хочется.