Картина изображенного беса, называемого грусть, тоска, скука

Если же отнять от нее сродное действие, тогда-то ей смертная мука. Грустит и мечется, будто пчела, закрытая в горнице, а солнечный светлейший луч, окошко пронзающий, зовет ее на цветоносные луга. Сия мука лишает душу здравия, разумей, мира, отнимает кураж и приводит в расслабление. Тогда она ничем не довольна, мерзит и состоянием, и селением, где находится. Гнусны кажутся соседи, невкусны забавы, постылы разговоры, неприятны горничные стены, немилы все домашние; ночь скучна, а день досадный; летом зиму, а зимою хвалит лето; нравятся прошедшие авраамские века, или сатурновы; хотелось бы возвратиться из старости в молодость, из молодости в отрочество, из отрочества в мужество; хулит народ свой и своей страны обычаи, порочит натуру, ропщет на бога и сама на себя гневается. То одно сладкое, что невозможное; вожделенное — что минувшее; завидное — что отдаленное. Там только хорошо, где ее нет, и тогда, когда ее нет. Больному всякая пища горькая, услуга противна, а постель жестка. Жить не может и умереть не хочет.

Млость у врачей есть предводительница всех телесных болезней и возмущений. А душевное неудовольствие дверь есть всем сердечным страстям и внутренним обуреваниям.

Не виден воздух, пенящий море, не видна и скука, волнующая душу; не видна — и мучит; мучит — и не видна.

Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая.

Ломает все и возмущает, летает и садится на золоченых крышах, проницает сквозь светлые чертоги, сидит у престолов сильных, нападает на воинские станы, достает в кораблях, находит на Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню, гнездится в душевной тоске...

Ведь тоска везде летает,
На земле и на воде;
Сей дух молний всех быстрее
Может нас сыскать везде.

Один вышний отец бурю сию в тишину обратить, управить к гавани, а душу сродным деланием, будто браздами и уздою буйную скотину, удержать может.

Афанасий. О брат! Странное влагаешь в уши мои... А народ скуку ни во что ставит и к прогнанию сего неприятеля за чересчур достаточное оружие почитает деньги, вино, сады, музыку, шутки, карты, поездки...

Григорий. О друг мой! Не ничто есть то, что возрастает в великое. Не почитай малым то, что ведет за собою немелкое. Малая в корабле скважина впускает внутрь страшную течь. Не думай, что невидное и бессильное есть то же. А народ, одно то за существо почитая, что в кулак схватить может, там боится, где нет страха, и напротив того.

Вексель не бумагою и чернилами страшен, но утаенным там обязательством. Бомба не чугуном опасна, но порохом или утаенным в порохе огнем.

Все невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.

Скука у древних христианских писателей названа бесом уныния. Чего сия ожившая искра не делает? Все в треск и мятеж обращает, вводит в душу все нечистых духов ехидниное порождение. Грызущая мысль не червь ли неусыпающий и не ехидна ли есть? Палящая печаль или зависть не лютый ли дух есть и не лютая ли мысль? А мысль злая не тайный ли и лютый есть язык, о котором сын Сирахов: «Зубы его — зубы льва, убивающие душу».

Сие столь тяжело, что лучше душа изволит несродное и вредное бредить, нежели быть от природного дела упраздненною.

Отсюда всех безобразных дел страшилища и саморучные себя убийства.

А когда апостол Яков сказывает, что маленькая частица — язык, но будто кормило кораблем, целым владеет телом — так не мысль ли движет и правит телом? Мелкая языка частица есть одна видная тень и будто шумящий воздухом часобойный колокольчик, а сама пружина и существо есть мысль. Мысль есть невидная глава языка, семя делу, корень телу. Мысль есть язык неумолчный, неослабная пружина, движимость непрерывная, движущая и носящая на себе, будто обветшающую ризу, тленную телесную грязь, прильнувшую к своей мысли и исчезающую, как тень при яблоне.

Видишь ли, друг мой Афанасий, что невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.

К сему хору прищелкивается Иеремия, называя человеком не телесный вид, по сердце, как неисчерпаемое сокровище мысленных тайн. «Глубоко сердце человека... и человек есть...» (глава 17).

Если сердечное око — семя злое, тогда все тело злое и всякое дело приносит плоды горести. Горестному источнику грустные поточки.

Афанасий. Ты заврался, дружище... Я слыхал и уверен, что Иере-миино слово касается Библии. В ней тлен образов подобен телу, а сокровенное в образах божье ведение подобное утаенным в теле сердечным мыслям. Яснее пересказать слово его так. Библия есть будто один человек или Адам. Глину и тело его всяк видит, а сердце закрыто, и дух жизни в нем не виден. Сие то же есть, что у Павла: «Кто разумеет ум господен?»

Григорий. Узнай же прежде самого себя, тогда познаешь и Адама с Евою. Разве нельзя мне библейного слова речь приточить к человеку, когда вся Библия уподобляется человеку? Для того-то сиречь сделал пророк человека образом двоестественной Библии, что одно в нем есть видное, второе невидное, так как сердце морское или тончайшая вода в облаке, из моря исходящем.

Афанасий. По крайней мере ты, братец, не туда заехал. «Ехал в Казань, да заехал на Рязань». Течение нашей речи было о природных упражнениях, о веселии и мире, а теперь дело дошло до сокровищ мысленных, потом докатится до сокровищ снежных, что в Иове...

Григорий. Пожалуйста, не печалься! Не очень в сторону заехали. Веселие и радость недалеко от сердца, а сердце всегда при своих мыслях, как источник при своем течении.

Афанасий. Ну, добро, быть так. Скажи же мне: для чего иной сроднее к низшей должности и к подлейшему ремеслу?

Григорий. Аты мне скажи: для чего иному пища простая здоровее?

Афанасий. Конечно, для того, что сроднее.

Григорий. Так и сроднее иной к подлейшему ремеслу для того, что для него оно полезнее,

Афанасий. Для чего же, скажи мне, и почему полезнее?

Григорий. Потому, что куражнее, забавнее и веселее.

Афанасий. Так ты только мне скажи, почему веселее?

Григорий. Потому, что с Богом. Без Бога ничто не веселит. О чудной ты вопросник!.. Ведь когда сродно, тогда и с Богом. Чего ж тебя далее спрашивать? Довольно только спросить: сродно ли, сиречь хочет ли бог? Воля Божья есть то верх и закон законов; не ходи далее. А ты спрашиваешь, почему сродно? Сиречь почему так Бог хочет? А если должен он тебе дать отчет в делах своих, спроси его и требуй в ответ: почему он землю и воду сделал преклонными долу, а воздух и огонь стремительными вверх? Для чего огонь все съедает, кроме виссона, или каменного льва обратить в пепел не родился? Почему малая рыба, названная у римлян remora, имеет сродность удержать стремление корабля, прильнувши к его брюху? Почему природа дельфинов любит горячо человека, но змиина ненавидит, а львиная трепещет из-за поющего петуха?.. Природа и сродность значит врожденное божье благоволение и тайный его закон, всю тварь управляющий; знать то, что есть подобие в душе и в том деле, к которому она стремится, как равенство между другом и другом, а сходство между пищею и желудком. «Подобное течет к подобному». Царствие божье и правда его внутри тварей есть. Никого он не обижает, вливая закон сродностей. Один к одному, другой к другому, сотый к сотому, хотя к подлому званию или ремеслу, но не к бесчестному, а для него забавному и полезному, если устремляется с богом, счастлив.

Что тогда было бы, когда бы Бог блаженство наше заключил в одном каком-либо звании? Тогда бы счастье ограничено было теснотою одной стороны и одного только времени. Тогда мог ли бы Бог в одной стороне и в одном времени поместить весь род человеческий, когда каждому счастье нужно? Возможно ль, чтоб в одном роде пищи или в двоих заключилось здравие? Всемирная Божья экономия бесчисленную тварь и дыхание троих только жребиев пищею пропитать может ли?

Все то одно: не можно и бесполезно. Если бы было полезно, было бы и можно. А не мочь бесполезного сделать — сие есть неизреченная сила его и власть.

Сколь же теперь премудро делается, что одной твари бывает ядом и смертью, то ж для другой едой и здравием. Сколько родов твари, столько родов пищи, и всякое дыхание имеет внутренний позыв к сродной себе. Когда ж отец наш небесный столько заботится о теле, тогда о душе много больше.