Глава I. Кольцо фигурирует впервые

Георгий Губин

все "измы" для нынешних и прошлых государевых опричников - только личина, образ,служащий для оправдания ограбления "собственного" народа к которому они имеют косвенное отношение:"Вы думаете, что это ваша преуспевающая элита, но на самом деле она уже давно наша с тех пор как она хранит свои капиталы в наших банках."
Бывший советник по национальной безопасности США Збигнев Бжезинский год назад заявил, что Россия даже при необходимости не сможет прибегнуть к своему стратегическому ядерному потенциалу, потому что 500 миллиардов долларов российских чиновников находятся в американских банках. И добавил — вы там у себя разберитесь, чья это элита, ваша или уже наша. А вы тут о какой-то России, Курилах, Дальнем Востоке... Все уж продано давно, а вы все переживаете за судьбу страны. http://stolica-s.su/new/node/630

 

© Copyright: Георгий Губин, 2012
Свидетельство о публикации №21204031374

 

Генри Райдер Хаггард

Перстень царицы Савской

 

LongSoft http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=130374

 

Райдер Хаггард

Перстень царицы Савской

 

Глава I. Кольцо фигурирует впервые

 

Всякий читал монографию (полагаю, что так следует называть эту книгу) моего дорогого друга, профессора Хиггса – его полное имя Птолэми Хиггс, – в которой описывается плоскогорье Мур в северной части Центральной Африки, древний подземный город в горах, окружающих это плоскогорье, и странное племя абиссинских евреев, или, сказать вернее, их неполнокровных потомков, которые населяют или населяли его. Я говорю «всякий» вполне обдуманно, оттого что хотя людей, специально интересующихся этим вопросом, очень немного, все же круг интересов образованного и знающего человека очень широк. Я сейчас расскажу, в чем дело.

Соперники и враги профессора Хиггса, которых у него оказалось очень много благодаря блеску его открытий и резкости его полемических приемов, восстали или, если сказать вернее, написали, что он человек, склонный к преувеличениям, а иногда и лгущий. Не далее как сегодня утром один из вышеупомянутых врагов напечатал в газете открытое письмо к одному известному путешественнику, который, как мне сказали, несколько лет тому назад читал лекции в Британском обществе, спрашивая его, как в действительности профессор Хиггс пересек пустыню Мур – на верблюде, как он сам утверждает, или на гигантской сухопутной черепахе?

Заключавшийся в этом письме намек привел профессора, который, как я уже сказал, не отличается кроткостью, в страшную ярость. Несмотря на все мои уговоры, он вышел из своего дома, вооруженный плетью из кожи гиппопотама, которую египтяне называли коорбаш, с твердым намерением рассчитаться с клеветником. Чтобы предупредить скандал, я позволил себе позвонить по телефону этому господину, который настолько же тщедушен телесно, насколько он боек и силен в печати, и посоветовал ему во что бы то ни стало избежать встречи с Хиггсом. По тому, как внезапно оборвался наш разговор, я понял, что он принял к сведению мой совет. Как бы то ни было, хотя я продолжаю надеяться на благополучный исход этой истории, я все же снесся с поверенным моего справедливо возмущенного друга.

Быть может, читатель поймет теперь, что я пишу эту книгу не для того, чтобы выставить в выгодном свете себя и других, или чтобы заработать деньги, – в них я теперь не нуждаюсь, – или ради какой‑либо другой цели того же порядка, а только для того, чтобы всем стала известна чистая, неприкрашенная правда. В самом деле, о том, где мы побывали и что приключилось с нами, разговаривают так много, что сказать правду стало совершенно необходимо. Сегодня утром, едва отложив газету, в которой напечатаны были вышеупомянутые гнусные инсинуации, – да, сегодня утром, перед завтраком, мною с такой силой овладела эта мысль, что я немедленно телеграфировал Оливеру Орму, герою моего рассказа, – если только в нем имеется отдельный герой, – который в настоящее время совершает чрезвычайно приятное кругосветное путешествие, и попросил его согласия. Спустя десять минут я получил ответ из Токио. Вот он.

«Поступайте, как хотите и как считаете нужным, но непременно перемените имена и прочее, оттого что собираюсь возвращаться через Америку и опасаюсь интервьюеров. Япония чудесная страна». Далее следуют сообщения частного характера, которые ни к чему печатать. Оливер всегда посылает такие забавные телеграммы.

Полагаю, что прежде, нежели начать этот рассказ, мне следует сообщить читателю, в его же интересах, некоторые сведения обо мне самом.

Меня звать Ричард Адамс, я сын кемберлендского крестьянина, и моя мать была из Корнуэлдса. Во мне есть поэтому кельтская кровь, которой, быть может, следует объяснить мою любовь к странствиям и многое другое. Теперь я уже старик – полагаю, что мой конец не так уже далек; когда я праздновал в последний раз день моего рождения, мне исполнилось шестьдесят пять лет. Из зеркала на меня глядит высокий и худой человек (теперь я вешу не больше ста сорока фунтов – пустыня пожрала весь имевшийся на мне лишний жир, а прежде когда‑то я походил на Фальстафа); у меня карие глаза и продолговатое лицо; я ношу остроконечную бороду, которая соперничает белизной с моими седыми волосами.

По правде я должен сказать, что мое отражение в зеркале, которое не может лгать, напоминает видом старого козла; и в самом деле, туземцы, среди которых я жил, а особенно люди племени Халайфа, чьим пленником я был, часто называли меня Белым Козлом.

Но довольно говорить о моей внешности. Что до моей специальности, – я врач, принадлежащий к старой школе. Будучи студентом, я выделялся над средним уровнем, и то же было и в первое время моей практики как молодого врача. Но в жизни каждого человека случаются вещи, которые выглядят совсем не так хорошо, когда о них напечатано черным по белому, какие бы извинения ни существовали для них; со мной случилось то же самое. Короче говоря, ничто не удерживало меня дома, я хотел повидать мир и на много лет отправился в дальние страны.

Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, и упоминаю я об этом только потому, что здесь я впервые встретился с Птолэми Хиггсом, который уже тогда, будучи молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области изучения древностей и был замечательнейшим лингвистом. Помню, что в то время уверяли, что он на пятнадцати языках говорит так, как будто каждый из них его родной язык, свободно изъясняется на тридцати двух языках и читает иероглифы с такой же легкостью, с какой любой епископ читает «Тайме».

Я лечил его от тифа, но не взял с него денег, потому что он уже потратил все, что у него было, на покупку скарабеев и тому подобных вещей. Этого небольшого одолжения он никогда не забывал: знайте, что каковы бы ни были его недостатки (я лично ни за что не доверил бы ему какой‑нибудь вещи, которой больше тысячи лет), Птолэми верный и преданный друг.

В Каире я женился на женщине из племени Коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел свое начало от одного из фараонов времен Птоломея, что не только возможно, но даже весьма вероятно. Она была христианкой и по‑своему была хорошо воспитана. Но она, разумеется, осталась восточной женщиной, а для европейца жениться на восточной женщине очень опасно, как я уже объяснил это многим, особенно если он продолжает жить на Востоке, где он отрезан от общества и сношений с людьми одной с ним расы. Моя женитьба вынудила меня покинуть Каир и переехать в Асуан, тогда еще малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев; но мы были бесконечно счастливы вместе, пока чума не унесла ее, а вместе с нею и мое счастье.

Все это я пропускаю оттого, что для меня все это настолько священно и вместе с тем ужасно, что писать об этом я не могу. У меня остался от нее сын, которого, в довершение моих несчастий, украли люди племени Махди, когда ему было двенадцать лет.

Теперь я подхожу к теме моего повествования. Никто другой не может написать этот рассказ; Оливер не хочет делать это; Хиггс не может (там, где дело касается не древности и не науки, он беспомощен); итак, делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ будет неинтересным, повинен в этом я, а не наши похождения, оттого что сами по себе они достаточно необычны.

Теперь у нас середина июня, а год назад, в декабре месяце, вечером того самого дня, когда я, после многолетнего отсутствия, вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гильд‑форд‑стрит. Дверь мне открыла его экономка, миссис Рейд, худая и пасмурная старушка, которая напоминает и всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сказала мне, что профессор дома, но что у него к обеду гость, и поэтому предложила мне зайти на следующий день утром. С большим трудом мне удалось, наконец, убедить ее довести до сведения ее хозяина, что старый его друг из Египта привез ему кое‑что такое, что наверное заинтересует его.

Пять минут спустя я вошел в гостиную Хиггса, которую миссис Рейд указала мне из нижнего этажа, не поднимаясь туда со мной. Это большая комната, занимающая всю ширину дома, разделенная на две половины большой аркой. Комнату освещал только огонь, горевший в камине, перед которым стоял накрытый к обеду стол. В ней находилось изумительное собрание всяческих древностей, в том числе несколько мумий с золотыми масками на лицах, стоявшие в своих ящиках у стены. В дальнем углу комнаты горела, однако, электрическая лампа над заваленным книгами столом, и там‑то я увидел хозяина дома, которого я не видал целых двадцать лет, хотя мы постоянно переписывались с ним, пока я не пропал в пустыне; подле него я увидел и его друга, который должен был с ним обедать.

Раньше всего я хочу описать Хиггса, которого даже его враги считают одним из наиболее сведущих археологов и лучших знатоков мертвых языков во всей Европе, хотя никто не сказал бы этого по его внешнему виду. Ему около сорока шести лет. Он невысокого роста и коренаст, лицо у него круглое и румяное, борода и волосы на голове огненно‑рыжие, глаза, когда их можно разглядеть – мой друг Хиггс постоянно носит большие синие очки, – маленькие и неопределенного цвета, но пронзительные и острые. Одет он тоже неряшливо и грязно и так обтрепан, что говорят, будто полиция постоянно арестовывает его как бродягу, когда он появляется на улице вечером или ночью. Такова была (и есть) внешность моего дражайшего друга, профессора Птолэми Хиггса, и я могу только надеяться, что он не обидится на меня, прочтя это описание.

Внешность второго, сидевшего за столом, опершись на руки подбородком, и слушавшего несколько рассеянно какую‑то научную теорию, была совсем иная, и по контрасту это особенно бросалось в глаза. Это был хорошо сложенный молодой человек, несколько худощавый, но зато широкоплечий, лет двадцати пяти или двадцати шести. У него было настолько правильное лицо, что только глубокие темные глаза лишали его выражения некоторой жесткости; волосы у него были коротко остриженные и темные, как и его карие глаза; он имел вид человека мыслящего, и когда он улыбался, лицо его становилось чрезвычайно обаятельным. Таков был (и есть) капитан Оливер Орм, который, кстати сказать, является только капитаном отряда добровольцев, хотя он очень знающий воин, что он успел доказать во время Южно‑Африканской войны, с которой он тогда только что вернулся.

Должен прибавить, что он произвел на меня впечатление человека, которому не слишком благоволит судьба; на его молодом лице было написано унынье. Быть может, это‑то и привлекло меня к нему с первой же нашей встречи – меня, к которому судьба тоже была неблагосклонна в течение многих лет.

В то время как я стоял, разглядывая эту пару, Хиггс поднял голову, оторвавшись от папируса или чего‑то другого, что он читал, и заметил меня, стоявшего в тени.

– Кого черт принес сюда? – воскликнул он резким и пронзительным голосом, которым он всегда говорит, когда зол и недоволен. – И какого черта вы делаете в моей комнате?

– Только что, – сказал его товарищ, – ваша экономка докладывала вам, что вас желает видеть один из ваших друзей.

– Ну да, она сказала это, но только я не могу вспомнить, чтоб у меня был друг, лицом и бородой напоминавший козла. Подойдите‑ка поближе, друг.

Я вошел в освещенное лампой поле и снова остановился.

– Кто бы это мог быть? Кто бы это мог быть? – бормотал Хиггс. – Лицо, это лицо – да, да, верно, – это лицо старого Адамса, но только Адамс умер десять лет тому назад. Мне писали, что его захватили Халайфа. Почтенная тень давно умершего Адамса, прошу вас, будьте так любезны назвать ваше имя, оттого что мы тратим попусту время.

– Ни к чему, Хиггс, ведь теперь вы уже назвали мое имя. Я непременно должен был разыскать вас, но ваши волосы не поседели.

– Нет. Слишком много пигмента. Прямое следствие сангвинического характера. Ну, Адамс, – так как вы, разумеется, Адамс, – я в самом деле счастлив видеть вас, особенно потому, что вы так и не ответили мне на письмо, в котором я спрашивал, где вы раздобыли того скарабея времен первой династии, чью подлинность – вам я могу сказать это – оспаривали некоторые идиоты. Адамс, дорогой старый друг, тысячу раз привет вам! – И он схватил мои руки и стал трясти их. Потом он вдруг сказал, заметив у меня на пальце кольцо: – Что это такое? Что‑то очень интересное! Но мы поговорим об этом после обеда. Разрешите познакомить вас с моим другом, капитаном Ормом, изучающим и изрядно ознакомившимся с арабским языком, но довольно мало смыслящим в египтологии.

– Мистер Орм, – прервал его молодой человек, кланяясь мне.

– Да, да, или капитан, как вам будет угодно. Он хочет сказать, что не служил в регулярных войсках, хотя и прошел всю Бурскую войну и был трижды ранен, один раз в грудь навылет, так что пуля пробила легкое. Вот суп. Миссис Рейд, поставьте еще один прибор. Я ужасно голоден; ничто так не возбуждает моего аппетита, как разворачивание мумий; это требует такого напряжения умственной энергии, не говоря о затрате физической силы. Ну, ешьте. А говорить мы будем после обеда.

Мы принялись за еду. Хиггс ел много. Он всегда отличался превосходным аппетитом, быть может, благодаря тому, что состоял в то время членом общества трезвости; Орм ел умеренно, а я ел так, как подобает человеку моего возраста, привыкшему к растительной пище. Когда обед кончился, мы наполнили стаканы портвейном, а Хиггс налил себе воды, набил свою большую пенковую трубку и передал нам сосуд с табаком, служивший некогда урной, в которой хранилось когда‑то сердце какого‑то древнего египтянина.

– Ну, Адамс, – сказал он, когда мы тоже набили наши трубки, – расскажите‑ка нам, каким образом вы вернулись из страны теней. Короче говоря – вашу историю, друг, вашу историю.

Я снял с пальца перстень, на который он уже успел обратить внимание, – широкий перстень слегка окрашенного золота и таких размеров, что нормальная женщина могла бы носить его на большом или указательном пальце, украшенный чудесным сапфиром, на котором были вырезаны странные архаические письмена. Я указал на эту надпись и спросил Хиггса, может ли он прочесть ее.

– Прочесть? Разумеется, могу, – ответил он, доставая великолепную лупу. – А вы разве не можете? Нет, нет, я помню: вы никогда не были в состоянии прочесть какую бы то ни было надпись старше шестидесяти лет. Ого! Это древнееврейская надпись. Ага! Есть! – И он прочел: «Дар Соломона‑правителя – нет, великого царя Израиля, любимца Ягве, Македе из страны Савской, царице, дочери царей, дочери премудрости, прекрасной». Вот что написано на вашем кольце, Адамс, – чудесное кольцо, Адамс. Царица Савская, «Бат‑Мелохим», дочь царей, и добрый старый Соломон тоже замешан здесь. Превосходно! Превосходно! – И он попробовал золото на язык и попытался куснуть его зубами. – Гм! Где вы раздобыли эту занятную штуку, Адамс?

– О, – ответил я со смехом, – разумеется, там же, где всегда. В Каире я купил его у погонщика осла за тридцать шиллингов.

– Ну да! – ответил он подозрительно. – Я думаю, что камень в кольце стоит несколько дороже, хотя он, может быть, поддельный. И надпись тоже поддельная… Адамс, – добавил он сурово, – вы хотите посмеяться над нами, но позвольте мне сказать вам то, что вам следовало бы знать давным‑давно – вам не удастся провести Птолэми Хиггса. Это кольцо – бессовестная подделка, но кто сделал еврейскую надпись? Он здорово знает древнееврейский язык.

– Не знаю, – ответил я, – никто мне не говорил до сих пор, что надпись еврейская. Сказать правду, я думал, что надпись египетская. Я знаю только, что мне дала его, или, вернее сказать, одолжила женщина, носящая титул Вальда Нагаста и кого считают происходящей по прямой линии от Соломона и царицы Савской.

Хиггс снова поднял кольцо и внимательно стал разглядывать его; потом, как бы в припадке рассеянности, он опустил его в свой карман.

– Я не хочу быть жестоким и не стану спорить с вами, – ответил он со вздохом, – и скажу только, что если бы мне рассказал все это кто‑нибудь другой, я просто обозвал бы его лжецом. Но ведь любому школьнику должно быть известно, что «Вальда Нагаста» означает «Дочь царей Эфиопии» и есть то же, что «Бат‑Мелохим», – «Дочь царей» по‑древнееврейски.

Здесь капитан Орм рассмеялся и заметил:

– Нетрудно понять, отчего вы не слишком популярны в мире археологов, Хиггс. Ваши способы спорить совпадают с приемами первобытного дикаря, вооруженного каменным топором.

– Если вы открываете рот только для того, чтобы обнаружить ваше невежество, Оливер, лучше вам не открывать его. Люди с каменными топорами уже давно вышли из первобытного состояния. Вы бы лучше дали доктору Адамсу досказать его историю, а потом можете критиковать.

– Быть может, капитан Орм вовсе не желает слушать ее, – сказал я.

Но он немедленно ответил:

– Напротив, мне очень хочется услышать ее – если только вам угодно будет доверять мне так же, как Хиггсу.

Я задумался на мгновение, сказать ли правду, оттого что первоначально я собирался довериться только одному профессору, которого я знал за человека настолько же верного, насколько он внешне груб. Но какое‑то инстинктивное чувство побудило меня сделать исключение в пользу капитана Орма. Он нравился мне: в его карих глазах было что‑то такое, что привлекало меня. Кроме того, я был уверен, что не случайно он оказался здесь: я всегда был фаталистом.

– Разумеется, расскажу, – отвечал я, – ваше лицо и ваша дружба с профессором Хиггсом – достаточно веские доводы в вашу пользу. Но только я должен попросить вас дать мне честное слово, что, пока я жив, вы никому не скажете ни слова из всего того, что я сейчас поведаю вам.

– Конечно, – ответил он, но Хиггс перебил его:

– Понимаю! Вы хотите, чтобы мы оба поцеловали библию, не так ли? Говорите, где вы достали это кольцо, где вы пробыли последние десять лет и откуда вы вернулись теперь?

– В течение пяти лет я был пленником племени Халайфа. Следы этого удовольствия вы могли бы увидеть на моей спине, если бы я разделся. Полагаю, что я единственный человек, который никогда не верил в ислам и которого они оставили в живых, и случилось это потому лишь, что я врач, а значит – полезный человек. Остальное время я провел в странствиях по североафриканским пустыням, разыскивая моего сына Родрика. Вы помните моего мальчика? Вы должны бы помнить его, оттого что вы его крестный отец и я обычно присылал вам его фотографии.

– Да, да, – сказал профессор совсем другим тоном, – я как раз на днях нашел письмо от него с поздравлением к рождеству. Но что же случилось, дорогой Адамс? Я ничего не слыхал об этом.

– Несмотря на мое запрещение, он пошел вверх по течению реки, чтобы пострелять крокодилов, – ему было в то время двенадцать лет, и дело происходило вскоре после смерти его матери. Его похитили люди из племени Махди и продали его в рабство. С тех пор я не переставал искать его, но бедного мальчика продавали из племени в племя, и только его музыкальное дарование и слава о нем помогали мне находить его следы. За его голос арабы зовут его Певцом Египта, и он по‑видимому, научился хорошо играть на местных музыкальных инструментах.

– А где он теперь? – спросил Хиггс тоном человека, который боится услышать ответ.

– Он – любимый раб, или был им, у варварского полунегритянского племени по прозвищу Фэнг, которое обитает далеко в северной части Центральной Африки. Освободившись от плена, я последовал за ним; на это понадобилось несколько лет. Экспедиция бедуинов собралась, чтобы вступить в торговлю с этими Фэнгами; я переоделся бедуином и отправился с нею.

Однажды вечером мы остановились у подножия холма, неподалеку от стен святилища, в котором находится их величайший идол. Я подъехал верхом к этой стене и сквозь открытые ворота услышал красивый тенор, певший по‑английски. Он пел гимн, которому я научил моего сына.

Я узнал голос. Сойдя с коня, я скользнул в ворота и вскоре очутился на открытой площадке, где на возвышении, освещенном двумя светильниками, сидел и пел юноша. Его окружала большая толпа народа и молча слушала его. Я увидел его лицо и, несмотря на тюрбан, украшавший его голову, и на восточную одежду, – да, несмотря на то, что прошло столько лет, – я узнал в нем моего сына. Какое‑то безумие овладело мной, и я громко закричал: «Родрик, Родрик!» Он вскочил с места и с ужасом стал смотреть по сторонам. Все окружающие тоже стали оглядываться, и один из присутствующих заметил меня, хотя я скрывался в тени.

С яростным воплем они бросились на меня, потому что я осквернил их святыню. Чтобы спасти свою жизнь, я трусливо – да, трусливо – бежал за ворота. После всех этих лет безуспешных поисков теперь я предпочел бежать, чем умереть, и, будучи ранен копьем и несколькими камнями, я все же добрался до моего коня и вскочил на него. Потом я поскакал прочь от нашего лагеря, чтобы только спасти свою несчастную жизнь от этих дикарей. Оглянувшись назад, я понял по вспыхнувшим внезапно огням, что Фэнги напали на арабов, с которыми я прибыл, и жгут их палатки. Они, верно, считали их причастными к святотатству. Позднее я узнал, что они истребили всех моих спутников и что спасся только я один – невольная причина их гибели.

Я продолжал скакать по крутой дороге. Помню, что вокруг меня во тьме рычали львы. Помню, как один из них бросился на моего коня. Бедное животное погибло. Больше я ничего не помню, оттого что очнулся лишь с неделю позднее и увидел, что лежу на террасе хорошенького домика и что за мной ухаживает добродушная женщина, по‑видимому, принадлежащая к какому‑то абиссинскому племени.

– Вернее сказать, к какому‑либо из неизвестных иудейских племен, – насмешливо поправил Хиггс, попыхивая своей пенковой трубкой.

– Да, что‑то в этом роде. Подробности я расскажу вам потом. Существенно то, что подобравшее меня у ворот своего города племя называет себя Абати, живет в городе Мур и причисляет себя к племени абиссинских евреев, переселившихся в эти места лет шестьсот тому назад. Короче, внешним видом они несколько напоминают евреев, религия их есть выродившаяся и сильно упрощенная религия евреев; они умны и культурны, но находятся в последней степени вырождения вследствие постоянных браков между близкими родственниками; все их войско состоит из девяти тысяч мужчин, хотя три или четыре поколения тому назад оно равнялось двумстам тысячам человек, – и живут они в постоянном страхе перед нападением окружающих их Фэнгов, которые считают их своими исконными врагами за то, что в их руках находится превосходная горная крепость, некогда принадлежавшая предкам Фэнгов.

– Что‑то вроде Гибралтара в Испании, – заметил Оливер.

– Да, с той лишь разницей, что Абати, владеющие этим средне‑африканским Гибралтаром, вырождаются, а Фэнги, соответствующие испанцам, здоровы, сильны и умножаются численно.

– Что же дальше? – спросил профессор.

– Ничего особенного. Я пытался убедить этих Абати организовать экспедицию и спасти моего сына, но они засмеялись мне в лицо. Мало‑помалу я пришел к убеждению, что среди них есть только одно существо, действительно обладающее человеческим достоинством, и это была их наследственная правительница, носящая громогласные титулы Вальда Нагаста, что значит Дочь Царей, и Такла Варда, что значит Бутон Розы – красивая и одаренная молодая женщина, собственное имя которой – Македа…

– Имя одной из первых известных нам савских цариц, – пробормотал Хиггс, – другую звали Балкис.

– Мне удалось проникнуть к ней под тем предлогом, что я буду лечить ее, – иначе меня ни за что не допустили бы до нее, такой у них проклятый этикет, – и мы много говорили с ней. Она сказала мне, что идол Фэнгов имеет вид сфинкса, вернее сказать, я вывел это из ее слов, оттого что сам я никогда не видел его.

– Что? – воскликнул Хиггс, вскочив. – Сфинкс в северной части Центральной Африки?! Но отчего ему не быть там? Говорят, что первые фараоны имели сношения с этой частью страны и даже будто они отсюда и происходят. Слова Макризи, вероятно, только повторяют легенду. Полагаю, что у него баранья голова.

– Она сказала мне так же, – продолжал я, – что у них есть предание, будто, когда этого сфинкса или бога, у которого, кстати сказать, не баранья голова, а голова льва, и которого зовут Хармак…

– Хармак! – снова перебил меня Хиггс. – Это одно из имен сфинкса – Хармакис, бог зари.

– Когда этого бога, – повторил я, – уничтожат, племя Фэнгов, чьи предки, по их словам, сделали его, должно будет удалиться из этих мест, перейдя через большую реку, протекающую к югу от них. Я сейчас не помню названия реки, но полагаю, что это один из притоков Нила.

Я сказал ей, что мне представляется при создавшихся условиях наиболее целесообразным для ее народа постараться уничтожить идола. Македа засмеялась и ответила мне, что это невозможно, оттого что идол этот размерами с небольшую гору, и прибавила, что Абати уже давно потеряли всякую отвагу и предприимчивость и довольствуются жизнью в плодородной долине, окруженной горами, занимаясь рассказами о былом величии своего народа и споря из‑за чинов и пышнозвучных титулов, пока не настанет, наконец, день Страшного Суда.

Я спросил, довольна ли она создавшимся положением, и она ответила: «Разумеется, нет», – но что могла она сделать, чтобы возродить свой народ, она, слабая женщина, последнее звено бесчисленной цепи правителей?

«Избавьте меня от Фэнгов, – добавила она с волнением, – и я дам вам такую награду, о которой вы никогда не мечтали. Древний пещерный город неподалеку отсюда полон богатств, которые собраны прежними властителями его еще задолго до нашего прихода в Мур. Нам эти богатства не нужны, оттого что мы ни с кем не торгуем, но я слыхала, что другие народы ценят золото».

«Мне не нужно золота, – ответил я, – я хочу только получить обратно своего сына, который находится в плену у Фэнгов».

«В таком случае вы должны начать с того, что поможет нам уничтожить идола Фэнгов. Разве нет средств сделать это?»

«Такие средства найдутся», – ответил я и попытался объяснить ей свойства динамита и других еще более сильных взрывчатых веществ.

«Возвращайтесь к себе на родину, – воскликнула она с волнением, – привезите это вещество и двоих или троих человек, которые умеют с ним обращаться, и я подарю им все богатства Мура. Только этим вы добьетесь моей помощи в деле освобождения вашего сына».

– Чем же все это кончилось? – спросил капитан Орм.

– Вот чем: они дали мне некоторое количество золота и провожатых с верблюдами, которых в буквальном смысле слова спустили вниз по тайной тропинке в горах для того, чтобы избежать встречи с Фэнгами, которые блокировали Абати и которых они ужасно боятся. Вместе с этим отрядом я пересек пустыню и благополучно добрался до Асуана. Путешествие продолжалось много недель. В Асуане я расстался с моими спутниками – с тех пор прошло около двух месяцев, – и они остались там ожидать моего возвращения. В Англию я прибыл сегодня утром, и едва я узнал, что вы живы, и получил ваш адрес, немедленно явился к вам.

– Зачем вы пришли ко мне? Что я могу сделать для вас? – спросил профессор.

– Я пришел к вам, Хиггс, оттого, что знаю ваш глубокий интерес к древностям и хочу дать вам случай не только разбогатеть, но и прославиться в качестве ученого, открывшего самые замечательные памятники старины, какие имеются в мире.

– А также превосходный случай оставить там голову, – проворчал Хиггс.

– Что касается до того, чем вы можете мне помочь, – продолжал я, – я хотел бы, чтобы вы указали мне человека, который понимал бы толк в взрывчатых веществах и взял бы на себя труд взорвать идола Фэнгов.

– Вот это сделать совсем нетрудно, – сказал профессор, указывая концом своей трубки на капитана Орма, и прибавил: – Он инженер по образованию, солдат и превосходный химик; кроме того, он говорит по‑арабски и вырос в Египте – как раз такой человек, какой вам нужен, если только он захочет поехать.

Я подумал с минуту, потом, повинуясь некоему инстинкту, поднял глаза и спросил:

– Хотите ли вы отправиться со мной, капитан Орм, если мы сойдемся в условиях?

– Вчера, – ответил тот, слегка покраснев, – я ответил бы вам: «Разумеется, нет». Сегодня я отвечу вам, что об этом можно поговорить, при том условии, конечно, чтобы Хиггс тоже отправился с нами, и я попрошу вас разъяснить мне некоторые частности. Но я должен предупредить вас, что во всех трех ремеслах, которые профессор упомянул, я только любитель, хотя одно из них я знаю довольно хорошо.

– Не будет ли нескромностью с моей стороны, капитан Орм, если я спрошу вас, отчего последние двадцать четыре часа так изменили все ваши виды и планы?

– Ничуть не нескромно, но несколько болезненно для меня, – ответил он, снова покраснев, на этот раз более сильно. – Лучше всего быть откровенным, и я все расскажу вам. Вчера я считал себя наследником большого состояния, которое должно было перейти ко мне после смерти дяди, чья неизлечимая болезнь заставила меня вернуться из Южной Африки раньше, чем я предполагал, и чьим наследником я привык считать себя с самого детства. Сегодня я впервые узнал, что дядя мой тайно женился год тому назад на женщине, по общественному положению стоящей много ниже его, и что у него есть ребенок, к которому, разумеется, перейдет все его состояние, оттого что дядя умер, не оставив завещания. Но это не все. Вчера я полагал, что скоро женюсь; сегодня я вовсе не так уверен в этом. Та дама, – добавил он с горечью, – которая соглашалась выйти замуж за наследника Энтони Орма, теперь не хочет больше выйти замуж за Оливера Орма, который является обладателем состояния, не превышающего 10 000 фунтов стерлингов. Невелик стыд для нее или для ее родственников, особенно же принимая во внимание то, что она имеет в виду лучшую партию. Разумеется, ее решение много упростило положение. – И он встал и прошел на другой конец комнаты.

– Грязная история, – прошептал Хиггс, – гадко обошлись с ним. – И он продолжал высказывать свое мнение о вышеупомянутой даме, ее родственниках и Энтони Орме, судовладельце, в таких выражениях, которые никак неудобны для печати и, будучи напечатаны, сделали бы эту книгу неприемлемой для чтения в семейных домах. Невоздержанность на язык профессора Хиггса достаточно хорошо известна в ученом мире, так что ни к чему распространяться на эту тему.

– Чего я не пойму толком, Адамс, – прибавил он громко, увидев, что Орм вернулся, – и что нам обоим следовало бы, по‑моему, знать: какова ваша цель, когда вы делаете нам настоящее предложение?

– Боюсь, что я плохо разъяснил, в чем дело. Мне казалось, что из моих слов явствует, что у меня только одна цель – вернуть сына, если только он еще жив, – а я в это продолжаю верить. Хиггс, поставьте себя на мое место. Представьте себе, что у вас нет никого во всем мире, кроме одного ребенка, и этого ребенка похитили дикари. Представьте себе, что после многих лет поисков вы услышали его голос, увидели его лицо, теперь уже лицо юноши, но все же то же самое лицо, о котором вы мечтали столько лет; ведь за это мгновение вы отдали бы тысячу жизней, если бы у вас было время подумать. Потом нападение озверевшей толпы фанатиков, мужество покидает вас, вы забыли свою любовь, забыли все, что существует благородного, забыли все это под влиянием первобытного инстинкта, твердящего одну песнь: «Спасай свою жизнь». Представьте себе, что этот трус спасся и живет на расстоянии немногих миль от сына, которого он бросил, и все же не в силах освободить его или хотя бы снестись с ним, оттого что люди, давшие ему приют, трусы.

– Ладно, – буркнул Хиггс, – все это я представил себе. Что же из этого следует? Если вы думаете, что вас следует бранить за все это, я с вами не согласен. Вы не помогли бы вашему сыну, позволив перерезать себе горло, а быть может, и его горло заодно с вашим.

– Не знаю, – отвечал я, – я так долго носился с этой мыслью, что мне кажется, будто я опозорил себя. И вот мне представился счастливый случай, и я ухватился за него. Эта женщина, Вальда Нагаста, или Македа, которая, как мне кажется, тоже долго носилась со своей мыслью, сделала мне определенное предложение– – по всей вероятности, не доведя этого до сведения своего Совета и не спросив его мнения. «Помогите мне, – сказала она, – и я помогу вам. Спасите мой народ, и я постараюсь спасти вашего сына. Я могу заплатить за вашу помощь и за помощь тех, кто приедет с вами вместе». Я ответил ей, что надеяться нельзя ни на что, так как никто не поверит моему рассказу; в ответ на это она сняла с пальца кольцо с государственной печатью, находящееся теперь в вашем кармане, Хиггс, и сказала: «Мои предки, королевы нашего племени, носили его со времен Македы, царицы Савской. Если в вашей стране имеются ученые люди, они прочтут на кольце ее имя и поймут, что я говорю правду. Возьмите его в качестве доказательства, а заодно возьмите столько золота, сколько нужно, чтобы купить то вещество, о котором вы говорили, что оно может изрыгнуть пламя, которое целые горы бросает в небо; привезите с собой также двоих или троих мужчин, умеющих управляться с этим веществом, – не больше, оттого что, если их будет больше, мы не сможем перевезти их через пустыню, – и возвращайтесь, чтобы спасти вашего сына и меня. Вот и все, Хиггс. Хотите вы отправиться со мной, или мне придется искать людей в другом месте? Решайте как можно скорее: у меня мало времени – я должен вернуться в Мур раньше, чем начнется период дождей.

– Вы принесли с собой что‑нибудь из того золота, о котором вы говорили? – спросил профессор.

Я достал из кармана моего пиджака кожаный мешок и высыпал часть его содержимого на стол. Хиггс внимательно осмотрел золото.

– Монеты в форме колец, – сказал он наконец, – быть может, англо‑саксонские, быть может, какие‑нибудь другие; время определить невозможно, но по внешнему их виду я сказал бы, что они имеют примесь серебра; да, да, кое‑где почернели – значит, очень старинные монеты.

Потом он достал печать из кармана и подробно исследовал перстень и камень в нем через сильную лупу.

– Все в порядке как будто бы, – сказал он, – и хотя в свое время меня не раз надували, теперь я больше не ошибаюсь. Что скажете, Адамс? Должны вернуть кольцо? Проклятая честность! Вам только одолжили его! Ладно, берите его. Мне эта штука не нужна. Рискованное это предприятие, и если бы мне предложил его кто‑нибудь другой, я отправил бы его обратно – в Мур. Но, Адамс, мальчик мой, вы однажды спасли мне жизнь и не взяли с меня денег, вы знали, что мне тогда туго приходилось, и я этого не забыл. К тому же мои дела здесь теперь далеко не хороши вследствие одной ссоры, о которой вы, вероятно, не слыхали в Центральной Африке. Я думаю, что поеду с вами. Вы что скажете, Оливер?

– О! – сказал капитан Орм, очнувшись. – Если вас это удовлетворяет, я тоже доволен. Мне все равно, куда ехать.