Порядність – це почуття і усвідомлення людиною (людністю) причетності та відповідальності стосовно долі інших людей.

Дата добавления: 2014-12-06; просмотров: 833

Направляется призывник_____________________________________________________________

19_________года рождения для сдачи посева из зева и носа на дифтерию.

(военное училище)

Фельдшер отдела ВКСО по г.Пугачев, Пугачевскому, Ивантеевскому и Краснопартизанскому районам Н.Мужиченко

Покрышкин Александр Иванович

«Небо войны»

======================================

Введение.

Чуть забрезжило — полуторка везет нас на аэродром.

Все полусонные, скованные молчанием. Мысли одолевают дремоту и усталость, воскрешают тяжелые впечатления вчерашнего дня, тянутся к тому, что будет сегодня.

Кто-то пересказывает, что слышал по радио о положении на фронтах. Где-то севернее нашего участка спешно подтянутые части Красной Армии отбросили противника на его исходные рубежи. Если бы это было у нас! Возвратить бы в строй аэродром в Бельцах...

Полуторка подвозит каждого прямо к самолету. Спрыгнув на землю, вижу — в кабине МИГа возится техник Вахненко. Воздух оглашается ревом мотора, а затем небо прошивает нитка трассирующих пуль. В мирное время так пристреливать оружие запрещалось.

Выскочив из кабины, техник докладывает, что самолет к полету готов. Вахненко прибыл сюда намного раньше меня, хотя вчера, когда все уезжали на отдых, он еще оставался на аэродроме. Техник кивает глазами на чехол, расстеленный под крылом, и говорит:

— Подремлите немного, товарищ командир.

Прилечь я отказываюсь. Слова "товарищ командир" сразу напомнили мне о том, что я замкомэска и на мне лежит ответственность за других.

Светает. Ревут моторы, потрескивают короткие пулеметные очереди. Смотрю на КП, не едет ли "эмка", а сам думаю: как отнесется командир полка ко вчерашнему случаю, доверит ли боевое задание?

Первой на дороге показалась не легковая машина, а полуторка. Издали заметны яркие косынки официанток. Везут завтрак.

...Еще не все летчики допили кофе, как командиры эскадрильи стали созывать их к себе. Мне поставлена задача: в паре с младшим лейтенантом Семеновым разведать Прут на участке Унгены — Стефанешти и узнать, нет ли там переправ.

Спрашиваю, почему со мной не летят Дьяченко или Довбня, мои постоянные ведомые. Укладывая карту в планшет, Атрашкевич тихо, чтобы не слышали другие, отвечает:

— Все-таки Семенов опытней дрался вчера. Ему немцы выдали даже удостоверение с печатью.

Лейтенант Семенов, оторвав глаза от планшета, поднимает голову, и я вижу у него на подбородке красную продолговатую царапину. Она напоминает след от прикосновения раскаленного прутика.

— Пулей задело, — поясняет Атрашкевич.

— Лучше бы он немца припечатал, — замечаю в ответ.

— Стрелял и Семенов. Кто его знает, может, даже удачнее, чем немец.

Взлетаем над просторной, залитой утренним солнцем степью. На высоте полторы тысячи метров выравниваю машину. Второй раз лечу на разведку и теперь знаю, что эта высота самая выгодная. Она обеспечивает хорошую видимость, возможность вести бой и маневрировать под огнем зениток.

Подходим к Пруту. С чужого берега навстречу нам потянулись трассы зенитных снарядов. Над рекой висит редкая облачность. Идем над нашей стороной. Нам и отсюда хорошо видно — пока под нами ни одной переправы.

Разворачиваемся строго на север. Голова как на шарнирах. Не опоздать бы увидеть врага.

Слева, на одной высоте с нами, замечаю трех "мессершмиттов". Чуть выше — еще двух. Пять! Нужно сразу же решать, что делать. Видит ли их Семенов? Покачиваю крыльями и доворотом машины указываю направление, где появились вражеские истребители. Семенов отвечает: вижу. Чувствую, что он ждет моего решения. Хотя мы равны перед опасностью, но я ведущий, как говорится, "товарищ командир". Вспоминается предостережение: "В бой не ввязываться! Разведка, только разведка!"

Оглядываюсь — "мессеры" догоняют. Дальше пассивно лететь нельзя. Собьют! Разворачиваюсь. Семенов идет за мной. Те двое, что над нами, тоже отходят в сторону, очевидно для атаки. Но я вижу сейчас только ведущего первой тройки. Он несется мне навстречу. Что-то лютое пробуждается во мне при виде вражеских самолетов с желтыми коками.

Изменяю угол атаки винта, даю полный газ, и мой МИГ устремляется вперед. Резкое нарастание скорости придает мне непоколебимую решимость. "Только бы Семенов не отстал!"

От стремительного сближения "мессершмитты" разрастаются на глазах. Открываем огонь почти одновременно. Огненные трассы — моя чистая, сверкающая, их красноватые, с дымком — перехлестываются над нами и исчезают в воздухе. В эти секунды стало понятно, что лобовая атака лишь завязка боя и никто из нас добровольно из него не выйдет.

Используя излюбленный прием, круто, почти вертикально веду самолет вверх. Надо набрать высоту. А мозг буравит одна и та же мысль: "Пять. Три здесь. Два выше. Семенов, где Семенов?" Лежу на спине, обзор ограниченный. Не видно не только Семенова, но и противника... Скорость падает. Переваливаю самолет на правое крыло. Об этом я подумал, как только пошел на горку. Я был уверен, что "мессершмитты" после лобовой атаки будут уходить левым боевым разворотом. Только левым. Ведь и у наших летчиков он вошел в привычку и отработан лучше. Выравниваю самолет по горизонту и вижу: немцы подо мной, за ведущим впритирку идут ведомые, а главное — все они ниже меня. Крутая горка, от которой потемнело в глазах, и неожиданный для противника разворот вправо дали мне преимущество.

Фашисты поняли это, и все трое ждут моей атаки. Прицеливаюсь в заднего. Вот он уже на выгодной дистанции, осталось только взять упреждение. В это мгновение мимо фюзеляжа моего самолета проносится огненная трасса. Оглядываюсь и вижу: два "мессершмитта", находившиеся выше, теперь нависли сзади, как готовый для удара меч. Снова бросаю машину на восходящую вертикаль. Только этим маневром я могу уйти из-под огня и сохранить преимущество. Опять огромная сила прижимает меня к сиденью, опять темнеет в глазах. Но видно, не зря я почти каждый летный день тренировался переносить перегрузки, хотя Жизневский всякий раз ругал меня за такие "крючки". Я руководствовался советом старых летчиков, уже побывавших в боях: "Чем чаще будешь испытывать перегрузки в учебных полетах, тем лучше подготовишь себя для настоящих воздушных поединков".

Гляжу на приборную доску — скорость еще приличная. Когда машина доходит почти до той грани, что может свалиться в штопор, резким движением перекладываю ее на крыло. Хочется крикнуть: "Вот теперь давай сразимся! Вы побоялись перегрузок и после атаки пошли в набор высоты под углом. Вот почему теперь вы оказались подо мною, воронье проклятое! Хозяин неба сейчас я!"

Начинаю вводить самолет в атаку и вижу Семенова. Не повторив моих фигур пилотажа ни в первый, ни во второй раз, он оторвался и остался далеко внизу. Но почему его машина летит вверх "животом"? Почему позади нее остаются струйки сизого дыма? Странно! Вдруг вижу, что следом за Семеновым мчится "мессершмитт". Все ясно: подбил и атакует снова.

Всякое чувство опасности сразу исчезает. Главное — выручить товарища... Не раздумывая, бросаю свой МИГ — метеор весом в три с половиной тонны — на "мессера", преследующего Семенова. Пара немцев, только проскочившая мимо, наверное, расценила мое пикирование как бегство. Ну и пусть! Я за ними уже не слежу. На выходе из пике мой самолет делает глубокую просадку, и я оказываюсь ниже "мессершмитта", находящегося в хвосте у Семенова. Успеваю атаковать его снизу. Первая очередь, вторая... "Мессершмитт" взмывает, но тут же вспыхивает и, перевернувшись, отвесно сваливается под меня.

Горящий, как факел, вражеский самолет! Не могу оторвать от него взгляда. Даже немного наклоняю нос машины вниз, чтобы лучше увидеть, где упадет и взорвется "мессер". В этот момент я совершенно забываю об опасности.

Короткий, сухой треск обрывает ход моих мыслей. Какая-то сила поворачивает машину вокруг оси, и я зависаю вниз головой. Выровняв самолет, вижу, что один "мессершмитт" стремительно проскочил вперед, а второй заходит для атаки сзади. Вот где она, оставленная мной пара! Прозевал, подловили!

А моя машина повреждена серьезно. В правом крыле зияет большая дыра. Она так уменьшает подъемную силу, что самолет все время норовит перевернуться. Другой снаряд попал в центроплан.

Где же Семенов? Как мне нужна теперь его поддержка! Конечно, я не считаю себя обреченным. Самолет хотя и подбит, но на нем можно еще драться. У меня есть и горючее и боеприпасы. К тому же внизу — своя территория. В случае чего...

С трудом разворачиваю ослабевшую машину. Утешаю себя надеждой, что нижняя пара "мессеров", отрезвев после гибели ведущего, ушла. Тогда мне придется драться только с двумя.

Уклоняясь от ударов, стараюсь атаковать и сам. Но самолет подчиняется мне плохо: чуть наберу побольше скорость — он стремится перевернуться на спину.

Да, надо выходить из боя. Глубокое пикирование до высоты бреющего полета, проседание, произвольный крен, такой, что чуть не задел крылом землю, и вот я уже лечу над самыми верхушками деревьев. Увижу, где дымок, — доворачиваю туда: не догорает ли там самолет Семенова?

При подходе к аэродрому обнаруживаю, что повреждена гидросистема. Выпускаю шасси аварийно. Покачав крыльями, чтобы шасси лучше встали на места, иду на посадку.

Пока все идет нормально, даже сверх ожиданий. Если после таких передряг самолет уверенно пробежал по полосе и послушно остановился, значит финиш отличный.

Отрулив машину на стоянку, выключаю мотор и некоторое время сижу неподвижно. Настолько устал, что нет сил выбраться из кабины. Перед глазами встают картины только что проведенного боя. Снова, как наяву, вижу круги винтов, желтые коки, горящий "мессершмитт", дымящийся самолет Семенова. Тяжело сознавать, что не успел защитить его. А то, что разведка не удалась, меня не тревожит. Не по моей же прихоти завязался бой. Важно только, чтобы Семенов возвратился...

Поднимаю голову и глазам своим не верю: ко мне бежит Семенов. Я, как при аварийной выброске, бью по замку парашюта, чтобы спали плечевые ремни, и выскакиваю из кабины.

— Как ты здесь очутился? — удивленно спрашивает Семенов. — Он стоит рядом, готовый принять меня на руки. — Тебя же подожгли! Я сам видел, как падал твой горящий самолет.

— Не вышло у них, — отвечаю. — Только дырок в самолете наделали. А мне показалось, что тебя подожгли.

— Что ты? В моей машине нет ни одной пробоины!

— А почему же самолет дымил? Винт не облегчил, что ли?

— Ну да.

— Вон оно что. Только меня с толку сбил. А почему домой ушел?

— Мотор барахлил, сам же видел. А потом, заметив, что твой самолет падает, решил, что ты сбит. Одному там неразумно было оставаться... Я уже доложил командиру, что упал в районе Унгеи.

— Все ясно. Пошли докладывать, ведь задание-то не выполнено.

— А сбитый "мессершмитт"?

— За это не будем прятаться.

Я шел и думал: неужели Семенов струсил? Неужели он решился оставить друга, который, защищая его, чуть не поплатился жизнью?

Забегая наперед, скажу, что эта мысль и потом долго мучила меня. Только трагическая гибель Семенова помогла мне отбросить всякие подозрения и сохранить добрую память о бойце первых легионов, из которых мало кто дожил до наших дней.

Выслушав мой доклад, командир полка долго молчал, потирая пальцами лоб; оживившись, весело сказал:

— Ну вот и хорошо! Значит, убедился, что желтолобых можно колошматить! Но на разведку все-таки надо сходить. Бери другой самолет и отправляйся с Семеновым. Да не бросайте друг друга, за руки держитесь. Да, да, за руки, как школьники, когда переходят улицу.

...Переправа, еще переправа... Сколько навели их немцы за одну только ночь! Сколько вражеских войск уже перебралось через реку и растеклось по нашей земле! Тяжело было наблюдать эту картину с бреющего полета, а еще тяжелее — докладывать обо всем увиденном командиру полка.

Горькая участь выпала в первые дни войны на долю румынского города Яссы. Гитлеровцы сосредоточили здесь огромное количество войск, предназначенных для наступления на; Кишинев и Одессу. Наше командование своевременно разгадало их замыслы и нацелило на этот город крупные силы авиации. Мне самому не раз доводилось бомбить и штурмовать его улицы, забитые войсками и техникой противника.

Вот и сегодня летим на Яссы. О том, что мы должны сопровождать СБ, нам сообщили с запозданием, и теперь приходится догонять свои бомбардировщики.

В заданный район мы пришли, когда СБ уже начали обрабатывать цели. Большой, еще недавно отливавший белизной город походил на огромную дымящую печь. Насыщенный немецкими зенитными батареями, он сам накликал на себя удары с воздуха.

Кружим над бомбардировщиками, маневрируя между разрывами зенитных снарядов. Вражеских истребителей пока не видно. Возможно, они где-то за облаками подстерегают нас. Вдруг вижу, как один СБ вспыхивает и, перевернувшись, факелом летит к земле. Конечно же, его сбила зенитка.

Терпение лопнуло. Довольно "утюжить" воздух в ожидании "мессершмиттов". Покачав крыльями, увлекаю за собой Дьяченко и Довбню. Снижаемся до шестисот метров и отходим чуть в сторону, туда, где реже облака дыма. По вспышкам выстрелов находим вражескую зенитную батарею и пикируем на нее. Расчеты не выдерживают нашего пулеметного огня, бросают орудия, бегут в укрытия.

Делаем второй заход, третий... До боли в пальцах жму на гашетки. Хочется машиной ломать стволы зениток.

Заметив, что зенитный огонь утих, наши бомбардировщики делают заход для очередной атаки. Немецкие истребители, видимо следившие за нами, моментально спускаются со своих высотных "площадок" и устремляются к СБ. Рассчитывают на то, что мы их не увидим, но первый же "мессер", выскочивший из-за дымовой завесы, буквально напарывается на пулеметную очередь, выпущенную Дьяченко. Огненная трасса прошивает ему "живот", и он, объятый пламенем, сваливается вниз. Остальные вражеские истребители сразу же уходят в сторону. Мы набираем высоту и берем курс на аэродром, охраняя бомбардировщики.

Я радовался за Дьяченко, сбившего первый "мессершмитт". В те дни такая победа была событием в жизни каждого летчика-истребителя. И дело тут не только в похвале командира и товарищей. Самое главное: у него укреплялась вера в силу нашего оружия, он наглядно убеждался в том, что "мессершмитты" и "юнкерсы" превосходно горят от наших пуль и снарядов.

На аэродроме нас первыми, как всегда, встретили техники и сразу же приступили к осмотру самолетов.

Я ходил следом за Вахненко и тоже приглядывался, нет ли в машине пробоин. Кажется, не было ни одной. Очень хорошо! Я хотел уже уходить, когда услышал голос техника:

— А самолет-то серьезно поврежден, товарищ командир.

— Где? — удивился я.

— Осколок попал в сопло и раскрошил лопатки нагнетателя. Вот он, застрял.

— Шальной, наверно.

— Если шальной, то повезло и вам и самолету. Да, вы слышали о Миронове?

— Нет. А что с ним?

Наклонившись над ящиком с инструментами, техник молчал.

— Ну, чего умолк, говори!

— Скончался в больнице.

— Костя?

— Все из-за тех же ремней, товарищ командир.

— Не может быть!..

— Да вот товарищи только что возвратились с похорон... Рассказывают, что при посадке самолет попал в канаву и скапотировал. А плечевых ремней у Миронова не было, отрезал тогда, в Бельцах... Ну и выбросило его. Переломало позвоночник.

Миронов Костя!.. В полку он был для меня самым близким человеком. Два года совместной службы... Я шел на КП, мысленно прощаясь с другом...

Помню, когда я прибыл в полк и представился, начальник штаба посоветовал мне жить в том же доме, где квартировали два летчика-холостяка. Я разыскал этот "холостяцкий приют". Хозяйка встретила меня любезно, она не возражала принять еще одного жильца. Но, многозначительно кивнув на закрытую дверь, сказала по-украински:

— Поговорите с ними. Как они скажут, так и будет. Я постучал в дверь. Доносившиеся из комнаты голоса смолкли. Постучал еще раз.

— Войдите! — услышал я наконец.

Вхожу и вижу: за столом, в центре комнаты, сидят несколько человек. Двое одеты по-домашнему — без гимнастерок, остальные в форме. И все с настороженностью смотрят на меня. На столе закуска и стаканы.

Я представился и объяснил, кто посоветовал мне зайти сюда.

-— Значит, летчик? — спросил плотный, высокий парень, один из тех двоих, что были без гимнастерок, в одних майках, и пристально посмотрел на мои петлицы авиатехника. Тогда я только что переучился с техника на летчика.

— Летчик, — говорю, а сам осматриваю хату. Бросились в глаза две аккуратно прибранные кровати с горками взбитых подушек и фотографии на стенах, обрамленные вышитыми рушниками.

— Неужели летчик? — спрашивает другой "хозяин", щуплый, невысокого роста паренек.

Но тот, старший "хозяин", не дожидаясь моего ответа, выставил на стол припрятанную бутылку.

— Панкратов, — протянул он мне руку. — Раздевайся.

— Костя, — с улыбкой представился другой. — Садись. На улице ночевать не будешь, подушек хватит.

Панкратов налил полный стакан водки и поставил передо мной. Все выжидающе уставились на меня. Хотя раньше я не баловался этим зельем, решил, что отказываться от угощения нельзя. Было ясно: это "экзамен" и его надо выдержать.

— Закуси быстренько, — подставил мне тарелку Костя, поняв, что никакого опыта у меня нет.

После ужина в комнате появилась третья кровать с горкой подушек.

На следующее утро я встал рано и занялся физзарядкой.

— Дисциплинку демонстрируешь, что ли? — пробурчал из-под одеяла Панкратов.

— Просто давняя привычка, — ответил я, одеваясь, чтобы пробежаться по улице.

— А-а, — протянул он, переворачиваясь на другой бок. — Ну, давай, раз привык.

Утро было морозное, бодрящее, под ногами хрустел декабрьский ледок. Сделав круг, я услышал, что за мной кто-то бежит. Оглянулся: Костя! С тех пор худенький, хрупкий Миронов стал ежедневно заниматься вместе со мной физзарядкой, а позже даже записался в секцию гимнастики.

Милый юный Костя! Нет тебя с нами. Осталась свежая могила на молдавской земле да добрая память в сердцах друзей.

В тот же день я вылетел в Григориополь получать самолет. Там встретился со знакомым седым лейтенантом. Он рассказал о своих первых победах, о таране, который совершил Морозов. Я спросил о Карманове.

— Нет его, — ответил он грустным голосом, — нелепо погиб.

— А что с ним случилось?

— Подбили его в бою. Самолет загорелся. Карманов выпрыгнул, а парашют не раскрылся. Тросик перебило осколком.

— Тяжелый случай! Жалко, хороший летчик был.

— Да, был, — тихо отозвался лейтенант. И, помолчав, твердо добавил: — Ничего, мы расплатимся за него. Не на тех напали. Это им не прогулка по Европе.

Простившись с лейтенантом, я улетел на новеньком МИГе домой.

Летим на штурмовку вражеских войск. Немцы переправляются на наш берег, нужно их немедленно уничтожить.

Группу ведет Атрашкевич. Хотя это первый вылет всей эскадрильей, летчики держатся в строю отлично, чувствуется боевой подъем.

Работа предстоит большая. И все для этого есть: полная бомбовая нагрузка, полный комплект боеприпасов на каждом самолете.

Дорога перед переправой запружена вражескими войсками: автомашинами с пехотой, артиллерией, танками. При подходе к заданному району нас встречают мощным огнем зенитчики противника. Небо густо усевают разрывы снарядов.

Но высоту менять некогда. Переводим самолеты в пике и обрушиваем бомбы на немецкую колонну, затем заходим для обстрела врага из пулеметов. Дорога тонет в дыму и огне. За одним из наших самолетов потянулась полоса дыма, появилось пламя. Огненный хвост становится все длиннее. Все! Сейчас взорвется. Кто в кабине пылающей машины? Прекратив обстрел противника, стараемся разглядеть номер самолета. Неужели Атрашкевич? Так и есть. Сбит наш комэск...

Что он будет делать? В его распоряжении считанные секунды. Вся жизнь командира втиснута сейчас в этот мизерный отрезок времени. Может, он выбросится с парашютом? Нет, не успеет. Слишком мала высота. Да и кабина уже охвачена пламенем.

О чем думал Атрашкевич в те зловещие мгновения — об этом никто и никогда не узнает. А может, его убило в момент выхода из атаки! Нет, видимо, он был все-таки жив. Ведь машина вышла из пикирования и несколько секунд летела по прямой. Значит, она управлялась. Скорее всего Аташкевич сознательно направил свой горящий самолет в гущу вражеских автомашин.

Мы с яростью набросились на зенитки. Мы мстили изо всех сил за смерть командира и друга. Потом я собрал группу, и мы еще раз пролетели над местом гибели комэска, чтобы покачиванием крыльев воздать ему последние почести.

Когда возвратились на аэродром, я зарулил самолет на стоянку, вылез из кабины и бросил на крыло снятый парашют. Стоял и ждал, кто подбежит ко мне. Кому первому придется сообщить о тяжелой утрате? В чьих глазах увижу отражение своей душевной боли?

Вот кто-то показался невдалеке. Но он не бежал. Он шел медленно, так, словно к ногам у него были привязаны свинцовые гири.

Это был техник Федора Васильевича Атрашкевича. Видно, сердце подсказало ему, что случилось неладное, непоправимое.

Я хорошо понимал его состояние в эту минуту. Я сам был авиатехником и сотни раз снаряжал в воздух самолет своего командира и товарища, который во всем доверял моим глазам, рукам и знаниям.

Какие это замечательные люди — техники! Они оставляют аэродром последними, а приходят сюда всегда первыми, еще до рассвета. Загрубевшими и черными от масла и бензина руками они так осторожно и нежно притрагиваются к мотору самолета, как это делает, может быть, только хирург, когда прикасается к сердцу человека.

Всегда — и в мирное время и в дни войны — труд техников исключительно ответствен. А теперь, когда мы так много летаем и каждый раз возвращаемся с пробоинами и повреждениями, у них особенно много забот и переживаний. Душой и мыслями они постоянно находятся с нами в бою.

Проводив летчика на задание, техник до самого его возвращения не находит себе покоя. Зорче всех он всматривается в небо, больше всех прислушивается, не гудит ли мотор его родной машины. Вот почему и мы, летчики, все свои радости и огорчения делим пополам со своими верными боевыми друзьями.

Остановившись возле моей машины, техник сдавленным

голосом спросил:

— Что с ним, товарищ старший лейтенант?

— Нет его, — отвечаю, — сбила зенитка. Техник медленно опускает голову.

Он всего себя отдавал работе, ночей недосыпал, чтобы машина никогда и ни в чем не подвела летчика.

— Отомстите им за Атрашкевича! Отомстите! — только и мог сказать он и, не поднимая головы, устало побрел к опустевшей самолетной стоянке.

Я знал, что ему, так же как и мне, не позволяла плакать только мужская гордость. Но если бы он постоял здесь еще минуту-другую, мы оба не сдержали бы слез.

Подъехала "эмка". Выйдя из машины, Виктор Петрович Иванов пробежал взглядом по лицам собравшихся летчиков, сразу понял, что произошло. Я кратко доложил, как все было. Подходили все новые люди...

— Светлая ему память, — сказал Виктор Петрович, и все умолкли.

...Нет могилы у этого героя. Но зато есть память боевых друзей, которая сохранит его имя. Есть у каждого из нас и неутомимая жажда мести врагу.

— Не падать духом! — ободрил летчиков командир полка. — Вы, Покрышкин, принимайте эскадрилью.

— Есть!

— Завтра поведете эскадрилью на аэродром подскока, к Бельцам. Оттуда удобней будет перехватывать "юнкерсы" и штурмовать боевые порядки противника. Подготовьтесь.

— Есть, товарищ командир!

Так на мои плечи легла ответственность за всю эскадрилью, за людей и машины, за фронтовую жизнь этого небольшого, но дружного коллектива. Сумею ли я достойно заменить Атрашкевича?

Война шла по нашей земле на восток. А мы должны были перелететь на запад, поближе к врагу.