ISBN 5-352-01625-0 3 страница

щих никакого значения мелочей и являются, по-видимому, особого рода церемониалом. В основе всех этих запрещений лежит, как представляется, своего рода теория: будто запрещения необходи­мы потому, что некоторым лицам и вещам свой­ственна опасная сила, передающаяся при прикос­новении к заряженному ею объекту почти как за­раза. Во внимание принимается также и величина этого опасного свойства. Один или одно обладает им больше, чем другое, и опасность соразмеряется с различием силы заряда. Но самое странное, что тот, кому удалось нарушить такое запрещение, сам приобретает признаки запретного, как бы при­няв на себя весь опасный заряд. Эта сила свой­ственна всем лицам, представляющим собой не­что исключительное, а именно королям, священ­никам, новорожденным, и всем исключительным состояниям, как-то: физиологическим (состояни­ям менструаций), наступлениям половой зрело­сти, родам; всему жуткому — болезни, смерти — и всему связанному с ними из-за способности к заражению и распространению.

«Табу» называется, однако, все — как лица, так и местности, предметы и временные состоя­ния, являющиеся носителями, источниками этого таинственного свойства. «Табу» также называет­ся запрещение, вытекающее из этого свойства, и «табу» — в полном смысле — называется нечто такое, что одновременно и свято, и стоит превы­ше обычного, так же как и опасное, и нечистое, и жуткое.

В этом слове и обозначаемой им системе на­ходит выражение особенность душевной жизни, понимание которой, по-видимому, нам действи­тельно как будто недоступно. Но прежде все­го нужно принять во внимание, что нельзя при­близиться к пониманию этого, не углубившись в характерную для столь низких культур веру в духов и демонов. Но для чего нам вообще инте­ресоваться загадкой табу? Я полагаю, не только потому, что всякая психологическая проблема заслуживает попытки разрешения, но еще и по другим причинам. Мы подозреваем, что табу ди­карей Полинезии не так уж чуждо нам, как это кажется с первого взгляда, что запрещения мо­рали и обычаев, которым мы сами подчиняемся, по существу, могут иметь нечто родственное с этим примитивным табу и что объяснение табу могло бы пролить свет на темное происхожде­ние нашего собственного «категорического импе­ратива».

С особенно напряженным ожиданием прислу­шаемся к такому исследователю, как Вундт, ко­торый говорит нам о своем понимании табу, тем более что он обещает «дойти до последних кор­ней представления табу»¹.

0 понятии «табу» Вундт говорит, что оно
«обнимает все обычаи, в которых выражается бо­
язнь определенных, связанных с представления-

¹ Wundt W. Volkerpsychologie. Bd. II: My thus and Religion.
P. 300 ft*.

ми культа объектов или относящихся к ним дей­ствий»¹.

В другой раз Вундт заявляет: «Если понимать под ним (под табу), соответственно общему значе­нию слова, любое утвержденное обычаем и нрава­ми или точно формулированными законами за­прещение прикасаться к какому-нибудь предмету, пользоваться им для собственного употребления или употреблять, известные запретные слова <..> то вообще нет ни одного народа и ни одной сту­пени культуры, которые были бы свободны от вреда, наносимого табу».

Вундт также объясняет, почему ему кажется более целесообразным изучать природу табу в примитивных условиях австралийских дикарей, а не в более высокой культуре полинезийских народов. У австралийцев он распределяет запре­щения табу на три класса в зависимости от того, касаются ли они животных, людей или других объектов. Табу животных, состоящее главным об­разом в запрещении убивать и употреблять их в пищу, составляет ядро тотемизма. Табу второго рода, имеющее своим объектом человека, носит, по существу, другой характер. С самого начала оно ограничивается условиями, предполагающи­ми для подверженного табу необычайное в жиз­ни. Так, например, юноши являются табу при торжестве посвящения в зрелые мужи, женщи­ны — во время менструации или непосредствен-

1 Ibid. P. 237.

но после родов; табу бывают также новорожден­ные дети, больные и главным образом мертвецы. На собственности человека, находящейся в по­стоянном употреблении, лежит неизменное табу для всякого другого, например на его платье, ору­жии и орудиях труда. Личной собственностью является в Австралии также новое имя, получае­мое мальчиком при посвящении в зрелые мужи, оно — табу и должно сохраняться в тайне. Табу третьего рода, объектом которого являются дере­вья, растения, дома и местности, более постоянно и, по-видимому, подчиняется только тому прави­лу, что налагается на все, что по какой-нибудь причине вызывает опасение или чувство страха.

Изменение, которое табу претерпевает в бо­лее богатой культуре полинезийцев и на Малай­ском архипелаге, сам Вундт считает нужным признать не особенно глубоким. Более значи­тельная социальная дифференциация этих наро­дов проявляется в том, что вожди, короли и свя­щенники осуществляют особенно действенное табу и сами подвержены самой сильной власти табу.

Но настоящие источники табу лежат глубже, чем в интересах привилегированных классов: «Они возникают там, где берут свое начало самые прими­тивные и в то же время самые длительные челове­ческие влечения, — из страха перед действием де­монических сил»¹.

i Ibid. P. 307.

«Будучи первоначально не чем иным, как объ­ективировавшимся страхом перед предполагав­шейся демонической силой, скрытой в подвергну­том табу предмете, такое табу запрещает дразнить эту силу и требует мер предупреждения против мести со стороны демона, когда оно нарушается сознательно или нечаянно».

Табу постепенно становится основывающейся на самой себе силой, освободившейся от демо­низма. Оно налагает свою печать на нравы, обы­чаи и даже на закон. «Но заповедь, неизреченная, скрывающаяся за меняющимися в таком разно­образии, в зависимости от места и времени, за­прещениями табу, первоначально одна: берегись гнева демонов».

Вундт делает вывод, что табу основывается на вере примитивных народов в демонические силы. Позднее табу отделилось от этой основы, но оста­лось силой потому, что оно было таковой вследст­вие своего рода психической косности; таким об­разом, оно само становится основой требований наших нравов и наших законов. Каким бы пра­вильным ни казалось первое из этих положений, я все же полагаю, что выражу точку зрения мно­гих читателей, называя объяснения Вундта ничего не говорящими. Ведь это не значит спуститься до источников представления табу или открыть его последние корни. Ни страх, ни демоны не могут в психологии иметь значения последних причин, не поддающихся уже далее никакому разложению, было бы иначе, если бы демоны действительно су-

шествовали, но мы ведь знаем, что они сами, как и боги, являются созданием душевных сил чело­века; они созданы от чего-то и из чего-то.

О двояком значении табу Вундт высказывает значительные, но не совсем ясные взгляды. В са­мых примитивных зачатках табу, по его мнению, еще нет разделения на святое и нечистое. Имен­но поэтому в них вообще отсутствуют эти поня­тия в том значении, какое они приобретают толь­ко благодаря противоположности, в которую они оформились. Животное, человек, место, на ко­торое наложено табу, обладают демонической силой, они еще не священны и потому еще и не нечисты в более позднем смысле. Именно для этого еще индифферентного среднего значения демонического, до которого нельзя прикасаться, выражение табу является самым подходящим, так как подчеркивает признак, становящийся в конце концов навсегда общим и для святого, и для нечистого, — боязнь прикосновения к нему. В этой остающейся общности важного признака кроется, однако, тем временем указание на то, что существует первоначальное сходство обеих об­ластей, уступившее позднее место дифференциа­ции только вследствие возникновения новых ус­ловий, благодаря которым эти области в конце концов развились в противоположности.

Свойственная первоначальному табу вера в демоническую силу, скрытую в предмете и мстя­щую тому, кто прикоснется к предмету или сде­лает из него неразрешенное употребление тем,

что переносит на нарушителя чародейственную силу, все же остается полностью и исключитель­но объективированным страхом. Страх этот еще не распался на две формы, какие он принимает на более развитой ступени: на благоговение и от­вращение.

Но каким образом создается такое разделение? По Вундту, благодаря перенесению запрещений табу из области демонов в область представлений о богах. Противоположность святого и нечистого совпадает с последовательностью двух мифологи­ческих ступеней, из которых прежняя не совсем исчезла к тому времени, когда достигнута следую­щая, а продолжает существовать в форме более низкой оценки, к которой постепенно примешива­ется презрение. В мифологии имеет силу общий закон, предусматривающий, что предыдущая сту­пень (именно потому, что она преодолена и оттес­нена более высокой) сохраняется наряду с ней в униженной форме, так что объекты ее почитания превращаются в объекты отвращения.

Дальнейшее рассуждение Вундта касается отно­шения представлений табу к очищению и жертве.

Всякий, кто подходит к проблеме табу со сто­роны психоанализа, то есть исследования бессо­знательной части индивидуальной душевной жиз­ни, после недолгого размышления скажет себе, что

эти феномены ему не чужды. Ему известны люди, создавшие себе индивидуальные запрещения и так же строго их соблюдающие, как дикари соблюда­ют общие у всего их племени или общества запре­ты. Если бы он не привык называть этих индиви­дов «страдающими навязчивостью», то считал бы подходящим для их состояния название «болезнь табу». От этой болезни навязчивости он, однако, благодаря психоаналитическому лечению узнал клиническую этиологию и сущность психологи­ческого механизма и теперь уже не может отка­заться от того, чтобы не использовать всего откры­того в этой области для объяснения соответствую­щих явлений в психологии народов.

Предупредим, что и при этой попытке не сле­дует упускать из виду, что сходство табу с болез­нью навязчивости может быть чисто внешним, относиться лишь к форме обоих явлений и не распространяться на их сущность. Природа лю­бит пользоваться одинаковыми формами при са­мых различных биологических отношениях, как, например, в разветвлениях коралла, как и в рас­тениях и затем в известных кристаллах или при образовании известных химических осадков. Бы­ло бы слишком поспешным и малообещающим обосновывать выводы, относящиеся к внутренне­му сродству, таким внешним сходством, вытека­ющим из общности механических условий. Мы запомним это предупреждение, но при этом нам незачем отказываться от нашего намерения вос­пользоваться этим сравнением.

Самое близкое и бросающееся в глаза сход­ство навязчивых запретов (у нервнобольных) с табу состоит в том, что эти запрещения не моти­вированы и происхождение их загадочно. Они возникли каким-то образом и должны соблюдать­ся вследствие непреодолимого страха. Внешняя угроза наказанием не нужна, потому что имеется внутренняя уверенность (совесть), что наруше­ние приведет к невыносимому бедствию. Самое большее, о чем могут сказать больные, страдаю­щие навязчивостью, — это о неопределенном чув­стве, что из-за нарушения запрета пострадает ка­кое-нибудь лицо из окружающих. Какого рода будет вред, остается неизвестным, да и эти незна­чительные сведения получаешь скорее при иску­пительных и предохранительных действиях, о ко­торых будет речь дальше, чем при самих запре­щениях.

Главным и основным запрещением невроза яв­ляется, как и при табу, прикосновение, отсюда и название: боязнь прикосновения — delire de tou­cher. Запрещение распространяется не только на непосредственное прикосновение телом, но вклю­чает и всякое прикосновение, хотя бы в перенос­ном смысле слова. Все, что направляет мысль на запретное, вызывает мысленное соприкосновение и так же запрещено, как непосредственный физи­ческий контакт. Такое же расширение понятия имеется и у табу.

Какая-то часть запрещений понятна по своим целям, другая, напротив, кажется непонятной, не-

лепой, бессмысленной. Последние запрещения мы называем «церемониалом» и находим, что та­кое же различие проявляют и обычаи табу.

Навязчивым запрещениям свойственна огром­ная подвижность, они распространяются какими угодно путями с одного объекта на другой и де­лают этот новый объект, по удачному выражению одной моей больной, «невозможным». Такая «не­возможность» в конце концов охватывает весь мир. Больные навязчивостью ведут себя так, как будто бы «невозможные» люди и вещи были но­сителями опасной заразы, способной распростра­ниться посредством контакта на все, находящееся по соседству. При описании запрещений табу мы отмечали способности к заразе и к перенесению. Мы знаем также, что тот, кто нарушил табу при­косновением, сам становится табу и никому не следует приходить с таким человеком в сопри­косновение.

Приведу дба примера перенесения, правиль­нее, сдвига запрещений. Один — из жизни мао­ри (Новая Зеландия), другой — из моего на­блюдения над женщиной, страдающей навязчи­востью.

«Вождь маори не станет раздувать огня своим дыханием, потому что его священное дыхание пе­редало бы его священную силу огню, огонь — горшку, стоящему в огне, горшок — пище, гото­вящейся в нем, пища — лицу, которое ее съест, и в итоге должно было бы умереть это лицо, съев­шее пищу, варившуюся в горшке, стоящем на ог-

не, который раздувал вождь своим священным дыханием»¹.

Пациентка требует, чтобы предмет домашнего обихода, купленный мужем и принесенный до­мой, был удален: иначе он сделает «невозмож­ным» помещение, в котором она живет, так как она слышала, что этот предмет куплен в лавке, которая находится, скажем, на Оленьей улице. Но теперь фамилию Олень носит ее подруга, ко­торая живет в другом городе и которую она в молодости знала под девичьей фамилией. Эта по­друга теперь для нее «невозможна» — табу, и купленный здесь, в Вене, предмет — тоже табу, как и сама подруга, с которой она не хочет иметь никакого соприкосновения.

Навязчивые запрещения приводят к очень се­рьезному воздержанию и ограничениям в жизни, подобно запретам табу. Но часть этих навязчивых идей может быть преодолена благодаря выполне­нию определенных действий, которые необходимо совершить и которые, вне всякого сомнения, по природе своей представляют собой покаяние, ис­купление, меры защиты и очищения. Самым рас­пространенным из этих навязчивых действий яв­ляется омовение водой (навязчивые умывания). Часть запретов табу может быть также заменена, или нарушение их может быть искуплено подоб-

¹ Frazer J.-D. The golden Bough: Taboo and the perils of the Soul. L, 1911. P. 136 (Фрэзер Д.-Д. Золотая ветвь: Табу и опас­ности духов).

ным «церемониалом», но омовение водой пользу­ется особым предпочтением.

Резюмируем, в каких пунктах выражается яр­че всего сходство обычаев табу с симптомами невроза навязчивости: 1) в немотивированности запретов, 2) в их утверждении благодаря внут­реннему принуждению, 3) в их способности к сдвигу и в опасности заразы, исходящей из запре­щенного, 4) в том, что они становятся причиной церемониальных действий и заповедей, вытекаю­щих из запретов.

Клиническая история и психический механизм болезни навязчивости стали нам, однако, извест­ны благодаря психоанализу. История болезни в типичном случае страха прикосновения гласит: в самом начале, в самом раннем детстве, проявля­ется сильное чувство наслаждения от прикоснове­ния, цель которого гораздо более специфична, чем можно было бы ожидать. Этому наслаждению скоро извне противопоставляется запрещение со­вершать именно это прикосновение¹.

Запрещение было усвоено, потому что на­шло опору в больших внутренних силах²; оно оказалось сильнее, чем влечение, стремившееся выразиться в прикосновении. Но вследствие при­митивной психической конституции ребенка за­прещению не удалось уничтожить влечения.

¹ Оба, и наслаждение и запрещение, относились к собствен­
ным гениталиями.

² В отношениях к любимым лицам, от которых исходило за­
прещение.

Следствием запрещения было только то, что вле­чение — наслаждение от прикосновения — под­верглось вытеснению и перешло в бессознатель­ное. Таким образом, сохранились и запрещения и влечения, влечение — потому что оно было толь­ко вытеснено, а не уничтожено, запрещение — потому что с исчезновением его влечение про­никло бы в сознание и осуществилось бы. Имеет место незаконченное положение, создается пси­хическая фиксация, и из постоянного конфликта между запрещением и влечением вытекает все ос­тальное.

Основной характер психологической констел­ляции, зафиксированной таким образом, заклю­чается в том, что можно было бы назвать амби­валентным отношением индивида к объекту или, вернее, к определенному действию¹. Он постоян­но желает повторять это действие (прикоснове­ние), видит в нем высшее наслаждение, но не смеет его совершить и страшится его. Противо­положность обоих течений невозможно прими­рить прямым путем, потому что они — только это мы и можем сказать — так локализуются в душевной жизни, что не могут прийти в непо­средственное столкновение. Запрещение ясно осознается, постоянное наслаждение от прикос­новения — бессознательно, сам больной о нем ничего не знает. Не будь этого психологического

¹ Согласно удачному выражению Э. Блейлера (швейцарский психиатр и психолог, описавший шизофрению. — Ред.).

момента, амбивалентность не могла бы так долго длиться и привести к таким последствиям.

В клинической истории случая мы придали решающее значение вмешательству запрещения в раннем детстве; в дальнейшем формировании эта роль выпадает на долю механизма вытеснения в детском возрасте. Вследствие имевшего место вы­теснения, связанного с забыванием — амнезией, мотивировка ставшего сознательным запрещения остается неизвестной, и все попытки интеллекту­ально снять запрещение терпят неудачу, так как не находят точки, на которую они должны быть направлены. Запрещение обязано своей силой, своим навязчивым характером именно его отно­шению к своей бессознательной противополож­ности, к не заглушённому в скрытом состоянии наслаждению, то есть во внутренней необходимо­сти, недоступной осознанию. Способность запре­щения переноситься и развиваться дальше отра­жает процесс, особенно облегченный и допускае­мый бессознательным наслаждением и благодаря психологическим условиям бессознательного. Удо­влетворение влечения постоянно переносится с одного объекта на другой, чтобы избегнуть имею­щейся изоляции, и старается вместо запрещенно­го найти суррогаты, заменяющие объекты и дей­ствия. Поэтому и запрещение меняет свое по­ложение и распространяется на новые цели запрещенного душевного движения. На каждую новую попытку вытесненного либидо прорваться запрещение отвечает новыми строгостями. За-

держка, происходящая от борьбы обеих проти­воположных сил, стимулирует потребность в вы­ходе, в уменьшении господствующего в душе на­пряжения, в котором можно видеть мотивировку навязчивых действий. В неврозе последние явля­ются очевидными компромиссными действиями, с одной точки зрения, доказательствами раскаяния, проявлениями искупления и т.п., а с другой — одновременно заменяющими действиями, возна­граждающими влечение за запрещенное. Закон невротического заболевания требует, чтобы эти навязчивые действия все больше шли навстречу влечению и приближались к первоначально за­прещенному действию.

Сделаем теперь попытку отнестись к табу так, как будто бы по природе своей оно было тем же самым, что и навязчивые запрещения наших больных. При этом нам с самого начала ясно, что многие из наблюдаемых нами запретов табу пред­ставляют собой вторичные явления, образовав­шиеся в результате сдвига и искажения, и что мы должны быть довольны, если нам удастся про­лить некоторый свет на самые первые и самые важные запрещения табу. Очевидно, что разли­чия в положении дикаря и невротика достаточно значительны, чтобы исключить полное совпаде­ние и не допустить перенесения с одного на дру­гой, доходящего до точного копирования во всех пунктах.

Прежде всего отметим, что нет никакого смысла расспрашивать дикарей о действительной

мотивировке их запрещений и о действительном происхождении табу. Мы предполагаем, что они ничего не могут об этом рассказать, потому что эта мотивировка у них «бессознательна». Но мы сконструируем историю табу по образцу навяз­чивых запрещений следующим образом. Табу представляет собой очень древние запреты, ког­да-то извне наложенные на поколение примитив­ных людей, то есть насильственно навязанные этому поколению предыдущим. Эти запреты ка­сались деятельности, к которой имелась большая склонность. Они сохранялись от поколения к по­колению, может быть, только вследствие тради­ции, благодаря родительскому и общественному авторитету, но возможно, что они уже «организо­вались» у будущих поколений как часть унасле­дованного психического богатства. Кто мог бы ответить на вопрос, существуют ли именно в этом случае, о котором у нас идет речь, такие «врожденные» идеи и привели ли они к фикса­ции табу сами по себе или благодаря воспита­нию? Но из того факта, что табу удержалось, сле­дует, что первоначальное наслаждение от совер­шения этого запрещенного существует еще и у народов, придерживающихся табу. У них имеет­ся амбивалентная направленность по отношению к их запретам табу; в бессознательном им боль­ше всего хотелось нарушить их, но они в то же время боятся этого; они потому именно боятся, что желают этого, и страх у них сильнее, чем стремление к наслаждению. Желание же у каж-

дого представителя этого народа бессознательно, как и у невротика.

Самые старые и важные запреты табу состав­ляют оба основных закона тотемизма: не убивать животного тотема и избегать полового общения с товарищем по тотему другого пола.

Оба, вероятно, представляют собой самые древ­ние и самые сильные соблазны людей. Мы этого понять не можем и не можем поэтому исследовать правильность наших предположений на этих при­мерах до тех пор, пока нам неизвестны смысл и происхождение тотемической системы. Но кому известны результаты психоаналитического иссле­дования отдельного человека, тому уже сам текст этих обоих табу и их совпадение напомнит то, что психоаналитики считают центральным пунктом инфантильных желаний и ядром неврозов.

Обычное разнообразие явлений табу, привед­шее к сообщенным прежде попыткам классифика­ции, сливается, таким образом, для нас в единство: основание табу составляет запрещенное действие, к совершению которого в бессознательном имеет­ся сильная склонность.

Мы знаем, хотя это трудно понять, что вся­кий совершивший запрещенное, нарушивший та­бу, сам становится табу. Как же сопоставить этот факт с другими, а именно что табу связано не только с лицами, совершившими запрещенное, но также и с лицами, находящимися в особых состо­яниях, с самими этими состояниями и с никому не принадлежащими вещами. Что это за опасное

свойство, остающееся неизменным при всех этих различных условиях? Только одно: способность раздразнить амбивалентность человека и будить в нем искушение преступить запрет.

Человек, нарушивший табу, сам становится та­бу, потому что приобрел опасное свойство вво­дить других в искушение следовать его примеру. Он возбуждает зависть: почему ему должно быть позволено то, что запрещено другим? Он действи­тельно «заразителен», поскольку всякий пример вызывает желание подражать, поэтому необходи­мо избегать и его самого.

Но человеку не надо и нарушать табу, для того чтобы самому стать временно или постоянно табу, если только он находится в состоянии, способном будить запретные желания у других, вызывать в них амбивалентный конфликт. Большинство исключи­тельных положений относится к такому состоянию и обладает этой опасной силой. Король или вождь вызывает зависть своими преимуществами. Может быть, всякий хотел бы быть королем? Мертвец, но­ворожденный, женщины в своем болезненном со­стоянии соблазняют особой беспомощностью, толь­ко что созревший в половом отношении индивид — новыми наслаждениями, которые он обещает. По­этому все эти лица и все эти состояния относятся к табу, так как ведут к искушению.

Теперь нам понятно, почему силы Мала раз­личных лиц взаимно уменьшают одна другую, частично уничтожают. Табу короля слишком сильно для его подданного, ведь социальное раз-

личие между ними слишком велико. Но министр может стать между ними безвредным посредни­ком. В переводе с языка табу это значит: под­данный, боящийся сильного искушения, которое представляет для него соприкосновение с коро­лем, может перенести общение с чиновником, ко­торому он уже не станет так завидовать и поло­жение которого ему самому кажется достижимым. Министр же может умерить свою зависть к коро­лю, принимая во внимание ту власть, которая пре­доставлена ему самому. Таким образом, менее зна­чительные различия вводящей в искушение ча­родейственной силы вызывают меньше опасения, чем особенно большие различия.

Ясно также, каким образом нарушение извест­ных запретов табу представляет опасность, и по­тому все члены общества должны наказать или искупить это нарушение, чтобы не пострадать са­мим. Эта опасность действительно имеется, если происходит замена сознательных душевных дви­жений бессознательными желаниями. Опасность заключается в возможности подражания, которое привело бы к распаду общества. Если бы другие не наказывали за преступление, то они должны были бы открыть в самих себе то же желание, что и у преступников.

Нечего удивляться, что прикосновение при за­прете табу играет ту же роль, что и при боязни прикосновения, хотя тайный смысл запрета при табу не может иметь такое специальное содержа­ние, как при неврозе. Прикосновение обозначает

начало всякого обладания, всякой попытки под­чинить себе человека или предмет.

Заразительную силу, присущую табу, мы объ­яснили его способностью вводить в искушение, побуждать к подражанию. С этим как будто не вяжется то, что способность табу к заражению выражается прежде всего в том, что оно перено­сится на предметы, которые благодаря этому са­ми становятся носителями табу.

Способность табу к перенесению отражает до­казанную при неврозах склонность бессознатель­ного влечения переходить ассоциативным путем на все новые объекты. Таким образом, наше вни­мание обращается на то, что опасной чародейст­венной силе Мапа соответствуют две реальные способности: способность напоминать человеку о его запретных желаниях и как будто более значи­тельная способность соблазнять его к нарушению запрета в пользу этих желаний. Обе способности сливаются, однако, в одну, если мы допустим — в духе примитивной душевной жизни, — что про­буждение воспоминания о запретном действии связано с пробуждением тенденции к выполне­нию его. В таком случае воспоминание и искуше­ние снова совпадают. Нужно также согласиться с тем, что если пример человека, нарушившего табу, соблазнил другого к такого же рода поступку, то непослушание распространилось, как зараза, по­добно тому, как табу переносится с человека на предмет, с одного предмета на другой. Если нару­шение табу может быть исправлено покаянием

или искуплением, означающим, в сущности, отказ от какого-либо блага или свободы, то этим дока­зывается, что выполнение предписаний табу само было отказом от чего-то, что было очень жела­тельно. Невыполнение одного отказа заменяется отказом в другой области. В отношении церемо­ниала табу можно сделать вывод, что раскаяние является чем-то более первичным, чем очищение. Резюмируем: наше понимание табу явилось ре­зультатом его уподобления навязчивому запрету невротика: табу — очень древний запрет, наложен­ный извне (каким-нибудь авторитетом) и направ­ленный против сильнейших вожделений людей. Сильное желание нарушить его остается в бессо­знательном. Люди, выполняющие табу, имеют ам­бивалентную направленность к тому, что подле­жит табу. Приписываемая табу чародейственная сила сводится к способности вводить в искуше­ние, она похожа на заразу, потому что пример за­разителен и потому что запрещенное вожделение в бессознательном переносится на другое. Искуп­ление посредством воздержания за нарушение та­бу доказывает, что в основе соблюдения табу ле­жит воздержание.

Желательно было бы узнать ценность нашего уподобления табу неврозу навязчивости и сло­жившегося на основании этого уподобления по-

нимания табу. Если наше понимание имеет пре­имущества, которых в противном случае нет, ес­ли оно ведет к лучшему пониманию табу, чем то, которое доступно нам и без него, — тогда оно ценно. Быть может, мы уже ранее привели дока­зательство выгоды такого уподобления; но нам нужно попробовать усилить его, продолжая объ­яснение обычаев и запретов табу во всех деталях. Нам открыт также и другой путь: нельзя ли непосредственно на феномене табу доказать часть предположений, которые мы перенесли с невроза на табу, или выводов, к которым мы при этом при­шли. Необходимо только решить, что нам следу­ет искать. Утверждение о возникновении табу, а именно что оно происходит от очень древнего запрещения, наложенного когда-то извне, не под­дается, разумеется, доказательствам. Постараемся поэтому найти для табу подтверждение психологи­ческих условий, известных нам в неврозе навязчи­вости. Каким образом при неврозе мы узнаем об этих психологических моментах? Благодаря ана­литическому изучению симптомов особенно навяз­чивых действий, мероприятий отражения и навяз­чивых запрещений. Они показывают самые верные признаки их происхождения из амбивалентных ду­шевных движений или тенденций, причем они одновременно соответствуют как одному желанию, так и противоположному ему или же служат пре­имущественно одной из двух противоположных тенденций. Если бы нам удалось доказать амбива­лентность, существование противоположных тен-