Велико-континентальная утопия

Все упоминания о евразийцах и их истории постоянно сопровож­дается указанием на утопичность их воззрений, на их идеализм, абстрактность. Именно в этой утопичности и романтизме принято видеть причину их исторического краха. Но приглядимся к этой проблеме внимательней. Большевики тоже были утопистами, и их взгляды даже в общем контексте хаотических настроений предреволю­ционной поры казались верхом экстравагантности и мечтательности. И тем не менее, эта небольшая секта фанатиков смогла перевернуть устои гигантской консервативной, довольно пассивной страны. И пос­ле всех экспериментов, даже закончившихся крахом спустя более 70 лет, вряд ли найдется кто-то, кто осмелился бы утверждать, что ком­мунистический утопизм помешал большевикам создать на определен­ный и довольно долгий период времени уникальное, новаторское, аван­гардное и сносно функционирующее государстве иное'образование. Тот или иной утопический проект реализуется или не реализуется отнюдь не из-за того, что он слишком абстрактен или далек от суровой реаль­ности. Причины гораздо глубже. Кстати, наряду с теми же большеви­ками, в России существовало множество иных и мощных и решитель­ных и довольно фанатичных партий (левые эсеры или анархисты, к примеру), но они растворились в истории, почти ничего не оставив после себя.

Утопизм, безусловно, присущ евразийскому мировоззрению. Но он присущ вообще любому проекту, ведь сущность проекта как раз и заключается в том, чтобы изменить актуальное состояние реального положения вещей, а не концептуализировать постфактум статус кво. Заметим, что наиболее последовательный " антиутопизм" привел са­мых радикальных либеральных авторов (например, фон Хайека) к отрицанию и дискредитации самого понятия " проект", распознанного как нечто " аморальное" (так как осуществление проекта сопряжено с насилием над существующим де факте положением вещей).

Поэтому указание на " утопизм", будучи справедливым, еще ничего не объясняет. Да, многие евразийские предвиденья оказались либо неточными, либо слишком поспешными. Так, евразийцы предвидели быстрый крах марксизма в России, и'перерождение правящего режи­ма под давлением внутренних энергий в идеократическое государство Третьего Пути с доминирующей консервативно-революционной идео­логией. Они полагали, что Православие и религиозный дух в скором времени вытеснят марксистскую ортодоксию, и на место большевизма придет идеология евразийства и его партийное выражение. Когда к концу двадцатых годов стало очевидно, что такой поворот событии маловероятен, евразийцы подошли к важнейшей для движения черте — надо было либо признать (как Устрялов и национал-большевики), что евразийский идеал в большевиках и воплотился, либо отказаться от основной идеи, признав правоту реакционного и радикально анти­советского крыла эмиграции, утверждавшего, что " Россия кончи­лась", что " весь народ впал в сатанизм" и " продался дьяволу", и что только " интервенция Запада и оккупация им России может изменить ситуацию к лучшему".

Это была самая драматическая эпоха для всего евразийского дви­жения. Бесконечная ностальгия по оставленной родине, усталость от сирого эмигрантского существования, нарастающая неприязнь к без­различному, эгоистическому Западу и его культуре, моральный над- j лом и внутри эмигрантские склоки — все это постепенно разрушил*»< -| изначальный авангардный пафос, обессилило вождей, внушило скеЯ*| сие и сомнения рядовым активистам.

Георгий Флоренский, разочаровавшись во всем, выбрал крайне i вый путь, замкнулся в богословской тематике, переехал в США: начав с отстаивания абсолютной чистоты Православия, окончил что стал лидером эйкуменического движения, которое, по всем па метром, глубоко чуждо православному духу.

Но оставим Флоровского и других критиков евразийства справа. Гораздо важнее понять смысл евразийского замысла, основанного на особой диалектике, самостоятельной и оригинальной геополитической доктрине, уникальном духовном синтезе.

Евразийцы сформулировали в общих чертах модель Русской Уто­пии, причем сочетающей в себе как резюме консервативных славяно­фильских и народнических чаяний, так и футуристические и мобили­зационные, авангардные мотивы. Эта евразийская Утопия, объединяла в себе критический реализм, строгое знание об экономико-техничес­кой и промышленной стороне реальности с предельным идеалистичес­ким, духовным напряжением. Интуиции Достоевского о всечеловечес­кой миссии русского народа, традиционное учение о Москве-Третьем Риме, о Святой Руси, ковчеге спасения и даже коммунистический хилиастичсекий мессианизм большевиков (Третьего Интернационала) — все эти важнейшие тенденции русской истории, аспекты уникаль­ной и не имеющей аналогии Русской Судьбы переводились евразийца­ми в форму законченного мировоззрения, одновременно и непротиво­речивого и открытого для всех возможных форм уточнений и нюанси-ровок.

Россия — особый континент, утверждали евразийцы. Этот конти­нент равен по своему значению не просто какой-то одной европейс­кой или азиатской стране, но такой крупной цивилизационно-географической формации, как Европа или Азия (взятых в целом). Полно­весное и всеобъемлющее утверждения такой самобытности, вписанной в географию, культуру, этническую психологию, цивилизацию, исто­рический путь Русского Народа и Русского Государства является для евразийцев осью их Проекта. Но и эта довольно сильная мысль не является пределом дерзновенного мировоззрения евразийцев. В дале­кой перспективе Русская Правда видится как высшая и уникальная форма духовно-культурного, религиозно-исторического синтеза, спо­собного вместить в себя все высшие, световые, богоявленческие ас­пекты и Европы и Азии, и Востока и Запада, чтобы слить и утвердить их в эсхатологической благодати нового Русского Рая, предчувствия которого пронизывают всю русскую культуру, историю, литературу, поэзию, даже политику.

Евразийцы иногда применяли к самим себе название " третий мак­симализм". Имелось в виду, что это — движение столь же радикальное, экстремистское, утопическое и предельное, как правые и левые " максималисты" (монархисты и большевики). Но " третий максима­лизм" представлял собой не абсолютизацию, доведение до крайности одной из полярных тенденций (радикальный модернизм или радикаль­ный архаизм), за счет полного отрицания другой. Евразийская Утопия предполагала особый своеобразный синтез, некое обобщение обоих максимализмов в головокружительной, рискованной и сверхнапряжен­ной модели. Можно считать это " соблазном", как свойственно посту­пать умеренным темпераментам, чиновничьим и обывательским нату­рам... Но все великое требует невероятного напряжения сил, творче­ства и созидания не бывает без риска.

Евразийцы не смогли приступить к реализации своего проекта. Эмигрантская среда была бессильна и раздираема внутренними проти­воречиями, а вожди СССР считали, 1 что марксизм является самодоста­точным учением, и даже если в Революции участвовали национал-мессианские элементы, осознавшие большевизм в мистико-религиоз-ных терминах, то это следовало использовать в прагматических це­лях. Но все же постепенно начав с принципа " прав народов и нации на | самоопределение", сами большевики пришли к подлинному имперостроительству, и реализовали на практике некоторые существенные ас­пекты евразийского плана (хотя и в усеченном, искаженном виде).! Конечно, евразийцы оказались прозорливей антисоветских сред в эмиг-1 рации, постоянно заявлявших о скором конце большевиков. Конечно, только евразийский анализ позволяет понять перерождение в патриотическом, этатистском духе марксизма в СССР. Конечно, только евразийская геополитика объясняет поведение Сталина и позже Брежнева* на международной арене. И в этом смысле, левые евразийцы и нацио­нал-большевики были абсолютно правы, а их анализ событий эпохи совершенно не потерял актуальности (в отличие от опровергнутых историей " предвидений" реакционеров и антисоветчиков).

Но все же очевидно, что СССР так и не стала той Великой Евразийской Империей, Русским Раем, о которых грезили евразийцы, полной и совершенной трансформации не произошло, каких-то низших компонентов не хватило для эсхатологического синтеза.

И в этом свете трагическое свидетельство судьбы Петра Cai приобретает значение символа. Его отказ от левого уклона первого отделения " Евразии" (хотя самого себя он и называет в письме Струве в 1921 г. " национал-большевиком" имеет огромное значение. Духовный вектор, солнечный православный ориентир, даже понятый максимально широко, парадоксально и новаторски, не просто один из компонентов евразийской утопии, которым можно пренебречь по праг­матическим соображениям. Савицкий настаивает на том, что необхо­димо " различать духов". Что " третий максимализм" — это все же не одна из версий " максимализма красного", но нечто самостоятельное, требующее своего собственного воплощения, своей собственной исто­рии, своей собственной партии, своего собственного пути.

И снова Савицкий оказывается прозорливее других. Тот зазор, который существовал между советской идеологией, советской госу­дарственной практикой, с одной стороны, и евразийским проектом, с другой, и явился, в конечном счете, рычагом, с помощью которого развалилось Великое Государство, потерпело крах великое начина­ние. Лишенная идеологической гибкости евразийцев, парадоксализма их философии истории, особой мистической интегрирующей религи­озности, их ясного геополитического анализа советская государствен-но-идеологичесчкая конструкция, в конце концов, разлетелась вдре­безги, не в силах противостоять агрессивному давлению извне и не в состоянии удовлетворить адекватным образом культурно-духовных запросов изнутри.

Утопия, как показал, в частности, наш век, вполне реализуема. Но пока осуществлялись лишь ее промежуточные, приближенные, иска­женные версии, в которые уже изначально были заложены подвох, порча, роковые элементы подделки, недодуманности, несовершенства.

Евразийская Утопия (как и проекты Консервативной Революции в широком смысле) — самая совершенная, логичная, последовательная, непротиворечивая, жизненная, страстная, световая и солнечная, а са­мое главное — так резонирующая с высшими уровнями нашего наци­онального духа, нашего исторического пути.

Евразийский проект, в отличие от большевистского, не знает пе­чальных результатов поражения, а что еще хуже — вырождения, превращения в самопародию, внутреннего разложения. Он просто от­ложен на некоторое время. Видимо, сроки рождения Великой Евра­зийской Империи еще не подошли. Но строго говоря, кроме этого проекта никакого иного на данный момент не существует — кроме него либо полная капитуляция перед Западом, либо страусиная поли­тика беззубого, архаичного, безответственного, " археологического" консерватизма.

Пусть Савицкому (как и Устрялову, Артуру Мюллеру ван ден Бруку, Тириару, Никишу) не суждено было стать " Лениным евразий­ской революции". Что ж, значит он будет " евразийским Марксом" или даже " евразийским Фурье".

Солнечная мечта о мире справедливости и братства, о Государстве Духа и нового человека, о полной победе светлого разума над мраком материи никогда не исчезнет из человечества или, по меньшей мере, из русского народа. В противном случае от этого человечества оста­нется лишь кишащая масса эгоистических мертвецов, последних лю­дей, о которых пессимистически пророчествовал Ницше. Но этого не будет, не должно быть... >

А раз так, то евразийская мечта, высокий идеал Последнего Цар­ства, спасительной, богоносной России-Евразии обязательно вопло­тится в жизнь. И исходя из высшей трансцендентной логики, мы уже сегодня с полным основанием и правом можем сказать — Евразийство просто обречено на триумф, на то. чтобы стать главным духовным орудием Русской Борьбы и Русской Победы — победы над хаотичес­кой, фатально дуальной, безысходно гравитационной и энтропийной роковой логикой " мира сего", тщетно пытающегося сегодня порвать последние связи с " миром Иным".