ДЕЛО 4: ЧТО-НИБУДЬ РЫБНОЕ

 

Страстью Стеллы Никелл были тропические рыбы. Она мечтала открыть собственный магазин.

Ненавидела Стелла Никелл собственного мужа, которого в 1986 году, чтобы получить за него страховку, отравила капсулами экседрина, средства от головной боли, приправленными цианистым калием.

Сперва она попыталась отравить Брюса Никелла болиголовом и наперстянкой, но не вышло. Поэтому она подсыпала яд в капсулы с экседрином, а чтобы скрыть следы преступления, подложила несколько упаковок отравленного экседрина в три разные аптеки, что привело к смерти Сью Сноу, которая, к несчастью, купила одну из этих упаковок. Фармацевтические компании обнародовали номер партии, чтобы предупредить покупателей. Тогда-то в полицию и обратилась Стелла Никелл, рассказав, что у нее две упаковки отравленных пилюль, которые она приобрела в двух разных аптеках. Это показалось подозрительным, поскольку из тысяч упаковок, проверенных в этом регионе, лишь пять содержали отравленные капсулы. Разве не было подозрительным то, что у Стеллы оказались две из них?

Исследуя капсулы экседрина, ФБР обнаружило основную улику: зеленые кристаллы были перемешаны с цианидом. Это оказался «Истребитель водорослей» — средство, которое используется для аквариумов. У Стеллы Никлл имелся аквариум, и она приобрела «Истребитель водорослей» в местном рыбном магазине. По словам полиции, Стелла растолкла в миске несколько таблеток для своих любимых рыб, а потом в той же посуде смешала их с цианидом. Позже в полицию пришла дочь Стеллы (проживающая отдельно от родителей) и заявила, что ее мать несколько лет планировала убийство Брюса Никелла.

Поговорим о мигрени — матери всех головных болей.

 

 

РИЧ

 

Иногда, черт побери, я приезжаю слишком поздно.

В прошлом году, после Рождества, тринадцатилетняя девочка по имени Грейси Чивер утром так и не вышла к завтраку. Ее обнаружили повешенной на вешалке в гардеробной. Когда мы с криминалистами прибыли на место преступления, первое, что бросилось в глаза, — ужасный беспорядок в комнате Грейси: повсюду груды немытых тарелок, на полу разбросаны бумаги и грязное белье. Никто даже не заставлял эту девочку убирать в комнате. Я пролистал ее дневник и понял, что Грейси — хрупкий, уязвимый подросток. Она ненавидела свою жизнь, себя, ненавидела свое лицо, считала себя толстой, записывала каждую съеденную калорию и постоянно соскакивала с диет. А потом на одной странице: «Я скучаю по маме». Я спросил у одного патрульного, неужели ее мать умерла, и он отрицательно покачал головой. «Она в кухне», — ответил он.

Грейси была старшей из двух дочерей. Младшая страдала синдромом Дауна, и, черт возьми, мать жила ради этой младшей. Она учила ее дома по школьной программе, занималась с ней гимнастикой на коврике в гостиной. И пока мать была занята тем, что изображала из себя святую, отец Грейси постоянно заигрывал с дочерью.

Я забрал дневник Грейси в участок и сделал две ксерокопии. Дневник был весь в крови, потому что она, пока писала, резала себе вены. Один экземпляр я отдал судмедэксперту. Второй отнес начальнику. «Кое-кто в этой семье должен узнать, что происходит вокруг», — заявил я.

После похорон Грейси я позвонил ее матери и попросил встретиться. Мы сидели в гостиной перед пылающим камином. Во время этой встречи я отдал ей копию дневника, сказал, что пометил те страницы, которые ей просто необходимо прочесть. Она подняла на меня безжизненные глаза и сказала, что ее семья начинает жизнь с нового листа. Поблагодарила и на моих глазах швырнула дневник в камин.

Я думаю о Грейси Чивер, когда осторожно обхожу трубу, где было обнаружено тело Джесс Огилви. Завернутое в одеяло, полностью одетое. Одежда и кожа чуть подернулись изморозью. Уэйн Нуссбаум стаскивает резиновые перчатки, в которых осматривал тело, и велит ассистентам подождать, пока криминалисты закончат фотографировать место преступления, а потом отвезти тело жертвы в морг, на вскрытие.

— Каковы первые впечатления? — спрашиваю я.

— Она умерла некоторое время назад. Возможно, несколько дней, хотя сейчас трудно сказать. Холодная погода сохраняет тела лучше морга. — Он засунул голые руки под мышки. — Непохоже, чтобы ее убили здесь. Царапины на спине свидетельствуют о том, что ее перетаскивали уже после наступления смерти. — Как будто что-то вспомнив, он спрашивает: — Твои люди нашли зуб?

— А что?

— У нее не хватает одного зуба.

Я мотаю на ус: попросить криминалистов поискать.

— Выбит ударом? Или вырван в качестве трофея после смерти?

Он качает головой.

— Рич, ты же знаешь, я не играю в догадки в четыре часа утра. Позвоню, когда будут готовы результаты вскрытия.

Когда он уходит, вспышки фотокамер криминалистов озаряют ночь.

В эту секунду мы все похожи на привидения.

 

Марк Макгуайр нервно сглатывает, когда видит рюкзак, который вернули из лаборатории.

— Этот рюкзак подарила ей тетя, — шепчет он.

Он не может прийти в себя от шока: ему не только сообщили о смерти его девушки, но и арестовали по подозрению в совершении убийства. Было семь утра, когда полиция нагрянула к нему домой и повязала. Сейчас, во время допроса, на нем все та же одежда, в которой он спал: тренировочные брюки и вылинявшая футболка. Временами его пробивает дрожь в довольно прохладном конференц-зале, но от этого я постоянно мысленно возвращаюсь к посиневшей Джесс Огилви.

В моем представлении все развивалось следующим образом: Макгуайр ссорится с Джесс, ударяет ее кулаком — выбивает зуб — и по неосторожности убивает. В панике он уничтожает все улики и пытается представить исчезновение девушки похищением: разрезанная сетка, перевернутая подставка с компакт-дисками, кухонные стулья, разбросанная почта, рюкзак с вещами Джесс.

Я достаю вещи из рюкзака — в основном большого размера, намного большего, чем носила миниатюрная Джесс.

— Дальновидный преступник, который хочет пустить полицию по ложному следу, подобрал бы более подходящую по размеру одежду, — задумчиво говорю я. — Но опять-таки, Марк, ты же не настолько дальновиден, верно?

— Я уже говорил вам, что не имею ничего общего…

— Ты выбил ей зуб в пылу ссоры? — спрашиваю я. — Так веселятся такие, как ты? Избивают подружек?

— Я не избивал ее…

— Марк, тебе не выкрутиться. У нас ее тело, и на нем ясно видны синяки. На руках и шее. Как ты считаешь, сколько нам понадобится времени, чтобы связать их с тобой?

Он вздрагивает.

— Я же говорил вам… мы повздорили, я и вправду схватил ее за руки. Прижал к стене. Я хотел… проучить ее.

— И урок зашел слишком далеко. Я не ошибаюсь?

— Я ее не убивал. Богом клянусь!

— Зачем ты оттащил ее тело в лес?

Он поднимает на меня глаза.

— Пожалуйста. Вы должны мне верить.

Я встаю и нависаю над ним.

— Я не должен верить тебе на слово, маленький гаденыш. Ты уже один раз солгал мне о вашей ссоре в воскресенье, а потом оказывается, что вы повздорили еще и во вторник. У меня есть следы от твоих ботинок у окна, разрезанная сетка, твои отпечатки пальцев у нее на горле и мертвая девушка, которую помыли, одели и передвинули. Спроси любой суд присяжных в этой стране — ты, черт возьми, очень похож на парня, убившего свою девушку и попытавшегося скрыть преступление!

— Я не резал сетку. Я не знаю, кто это сделал. Я не бил ее. Я взбесился, толкнул ее… и ушел.

— Правильно. А потом вернулся и убил.

Глаза Макгуайра наполнились слезами. Интересно, он на самом деле сожалеет о смерти Джесс Огилви или ему просто досадно, что его поймали?

— Нет, — говорит он хриплым голосом. — Я любил ее.

— А когда ты отмывал ее кровь в ванной, то тоже рыдал навзрыд? А когда смывал кровь с ее лица?

— Я хочу ее увидеть! — говорит Макгуайр. — Позвольте мне увидеть Джесс.

— Нужно было думать об этом до того, как убивать, — отвечаю я.

Я отхожу от него — хочу, чтобы он в одиночестве несколько минут поварился в котле самобичевания, прежде чем мы продолжим выбивать признательные показания. Макгуайр закрывает лицо ладонями. И тут я понимаю, что руки у него совершенно не повреждены: ни синяков, ни порезов, которые ожидаешь увидеть у человека, ударившего другого настолько сильно, что выбил зуб.

 

ТЕО

 

К тому времени, как мне исполнилось пять лет, я уже понял, что мы с Джейкобом разные.

Я должен был доедать все, что было у меня на тарелке, но Джейкобу разрешалось не есть, например, горох и помидоры, потому что ему не нравилась их консистенция во рту.

Любая кассета с детскими песнями, которые я слушал, когда мы ехали в машине, уступала места Бобу Марли, если на заднем сиденье был Джейкоб.

Я обязан был убрать после себя все игрушки, но почти двухметровой веренице игрушечных машинок, которую целый день, бампер к бамперу, выстраивал Джейкоб, позволено было змеиться по коридору целый месяц, пока брат от нее не устал.

Большую часть времени я чувствовал себя лишним. Как только у Джейкоба случался срыв — а это происходило постоянно — мама бросала все и бежала к нему. А чаще всего она бросала именно меня.

Однажды, когда мне было лет семь, мама пообещала, что в субботу поведет нас на «Дети-шпионы» в формате «стерео». Я всю неделю ждал этого похода в кино, потому что мы нечасто туда ходим, особенно на стереофильмы. У нас нет для этого лишних денег, но мне в пачке хлопьев попались бесплатно очки, и я принялся упрашивать маму, пока она наконец не согласилась. Однако — вот неожиданность! — унижаться не стоило. Джейкоб прочел все книги о динозаврах и начал размахивать руками и раскачиваться при одной мысли о том, что ему нечего почитать перед сном. И мама приняла ответственное решение: повела нас не в кино, а в библиотеку.

Может быть, я бы это и пережил, если бы в библиотеке не высился огромный пикающий стенд, связывающий кино и чтение вообще. «Будь ребенком-шпионом!» — гласил он, и на нем стояла масса книг, например «Шпионка Харриет» и рассказы о братьях Харди и Нэнси Дрю. Я вижу, как мама отводит Джейкоба из зала беллетристики — в зал 567, что по десятичной классификации Дьюи, который (даже я знаю) означает динозавров. Они садятся прямо в проходе, как будто им совершенно наплевать, что меня потянули в библиотеку и испортили весь день. Они начинают читать книгу о птицеподобных ящерах.

Внезапно я понимаю, как нужно поступить.

Если мама замечает только Джейкоба, тогда я должен стать им.

Вероятно, вскипело все разочарование за семь лет, иначе никак по-другому я не могу объяснить свой поступок. Имеется в виду, что я заблуждался.

Библиотека — это место, где ведут себя тихо.

Библиотечные книги священны, они тебе не принадлежат.

Минуту назад я сидел в детской комнате, в удобном зеленом кресле, которое сперва показалось мне гигантским, а в следующее мгновение я уже визжу как резаный, сбрасываю книги с полок, вырываю страницы, а когда библиотекарь спрашивает: «Чей это ребенок?» — ударяю ее ногой по голени.

Я оказался мастер закатывать истерики. Еще бы: всю жизнь перед глазами такой учитель!

Собралась толпа. Прибежали библиотекари из других залов, чтобы посмотреть на происходящее. Во время припадка я лишь на мгновение заколебался, когда увидел лицо матери, стоящей в толпе и не сводящей с меня глаз. Она стала белее мела.

Разумеется, ей пришлось вывести меня оттуда. И, разумеется, это означало, что Джейкоб не успел пересмотреть все книги, которые хотел взять домой. Она схватила его за руку, когда он сам начал биться в припадке, а меня подняла свободной рукой. Мы с братом кричали и брыкались все время, пока она тащила нас к стоянке.

Когда мы подошли к машине, она усадила меня. И я поступил так, как — я тысячу раз видел — поступал Джейкоб: обмяк, словно спагетти, и свалился на тротуар.

Внезапно я услышал то, что никогда раньше не слышал. Этот звук заглушил наши с Джейкобом вопли, и исходил он из маминого рта.

Она кричала и топала ногами. «А-а-а-а-а-а!» — кричала она, размахивала руками, вскидывала голову. На нее смотрели прохожие.

Я тут же перестал кривляться. Ужасно, когда весь мир смотрит, как я схожу с ума, но еще ужаснее, когда он видит, как сходит с ума моя мама. Я закрыл глаза, от всей души желая, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

Джейкоб продолжал визжать и закатывать истерику.

— Думаешь, мне не хочется рвать на себе волосы? — кричит мама, потом берет себя в руки и запихивает извивающегося Джейкоба на его место в машине. Поднимает меня с асфальта и тоже усаживает в машину.

Но к чему я это все вам рассказываю? Потому что тогда я впервые увидел, как мама плачет, а не пытается все держать внутри себя.

 

ЭММА

 

Из «Советов читателям»

Когда перестанут вкладывать игрушки в коробки с хлопьями?

Помню, в детстве я бродила между полок, заставленных коробками с хлопьями (что, несомненно, является американским феноменом, как и фейерверк четвертого июля), и выбирала себе завтрак исключительно из-за подарка внутри: коробку воздушной кукурузы «Фрисби» с изображением мордочки кролика Трикса. Голографические наклейки с лепреконом «Лаки Чармс». Таинственное колесо-дешифратор. Я целый месяц могла запихиваться хлопьями из пшеничных отрубей, если в итоге можно рассчитывать на волшебное кольцо.

Я не могу признаться в этом вслух. Прежде всего, теперь я обязана быть супермамой, а не признавать, что все имеют недостатки. Заманчиво думать, что все матери каждое утро просыпаются свежими как огурчик, никогда не повышают голоса, готовят только здоровую пищу и непринужденно чувствуют себя как в родительском комитете, так и в присутствии генерального директора.

В том-то и весь секрет: таких мам не существует. Большинство из нас — даже если мы никогда в этом не признаемся — давятся хлопьями в надежде получить волшебное кольцо.

На бумаге у меня все отлично. Есть семья, я веду колонку в газете. В реальной жизни мне приходится отдирать от ковра суперклей, я часто забываю разморозить полуфабрикаты на обед и хочу, чтобы на моей могильной плите были высечены слова: «Потому что я так сказала».

Реально существующие матери дивятся: почему специалисты, которые пишут для журналов «Хорошие родители» и «Домашний очаг» — полагаю, что и для «Берлингтон фри пресс» — похоже, постоянно держат себя в руках, когда в действительности они сами едва ли всегда могут справиться с непростой обязанностью быть родителями.

Реально существующие матери не станут с робким смущением слушать пожилую даму, раздающую добрые советы всем желающим, когда ребенок бьется в истерике. Мы возьмем этого ребенка, посадим к даме в тележку и скажем: «Отлично. Может, у вас лучше получится».

Реально существующие матери знают, что нет ничего страшного в том, чтобы съесть на завтрак холодную пиццу.

Реально существующие матери признают, что роль матери легче провалить, чем добиться успеха.

Если воспитание детей — коробка с хлопьями, тогда реально существующие матери знают, что никогда не угадаешь, какое количество хлопьев принесет радость. На каждое мгновение, когда ребенок доверяет вам, когда говорит, что любит, когда делает что-нибудь без вашей подсказки во благо брата (и вы становитесь невольным свидетелем этой заботы), найдется намного больше минут хаоса, ошибок и сомнений в собственных силах.

Реально существующие матери не станут признаваться в ереси, но они временами втайне жалеют, что не выбрали на завтрак что-нибудь другое, а не эти бесконечные сухие завтраки.

Реально существующие матери боятся, что другие матери сразу найдут это волшебное кольцо, а остальным придется искать его целую вечность.

Успокойтесь, реально существующие мамы. Уже сам факт того, что вы боитесь не стать хорошей матерью, говорит о том, что вы уже стали ею.

 

Во время непродолжительного творческого тупика я делаю себе бутерброд с тунцом и слушаю дневные новости. Местная станция вещает настолько отвратительно, что мне нравится смотреть местные новости развлечения ради. Если бы я до сих пор училась в колледже, я бы играла в игру и делала большой глоток пива каждый раз, когда корреспондент неправильно произносит слово или роняет свои записи. Мой любимый последний прокол местного канала — корреспондент делал репортаж о предложении сенатора от штата Вермонт пересмотреть программу медицинской помощи неимущим. Его комментарии сопровождались заставкой: белый медведь ныряет, а вокруг него толпа местных восьмидесятилетних стариков.

Сегодня новость дня совсем не смешная.

— В понедельник утром, — сообщает корреспондент, — в лесу за домом обнаружено тело Джессики Огилви. Двадцатитрехлетняя студентка вермонтского университета пропала на прошлой неделе во вторник.

Тарелка, которую я держу на коленях, падает на пол, когда я вскакиваю с места. На глаза наворачиваются слезы. Хотя я и не исключала подобную возможность — вполне вероятную, поскольку дни шли, а она не объявлялась, — от этого услышать о ее смерти ничуть не легче.

Я часто задумывалась над тем, каким стал бы мир, если бы в нем было больше таких людей, как Джесс: молодых мужчин и женщин, которые при встрече с такими, как Джейкоб, не смеялись бы над его странностями и недостатками, а радовались тому, что от этого он становится более интересным и значимым. Представляла мальчика, который когда-нибудь окажется в классе, где будет преподавать Джесс. Его самолюбие не будет задето, ему не придется терпеть издевательства, которые пришлось вынести Джейкобу в начальной школе. Но теперь эти мечты навсегда так и останутся мечтами.

Камера переходит на корреспондента, вещающего с места событий, неподалеку от того места, где было обнаружено тело. «События развивались самым печальным образом, — мрачно говорит он, — полиция выехала в ответ на звонок в службу 911. Звонили с сотового телефона Джесс. Полиция отследила звонок, который и привел сюда, к трубе за домом Огилви».

Снимали под утро, небо на востоке порозовело. На заднем плане видны криминалисты, которые оцепляют место преступления, что-то измеряют и фотографируют.

— Сразу после обнаружения тела, — продолжает репортер, — полиция арестовала приятеля Огилви, двадцатичетырехлетнего Марка Макгуайра. Результаты вскрытия пока неизвестны…

Если бы я моргнула, то, скорее всего, не заметила бы следующего кадра. Если бы корреспондент не убрал ногу, я бы тоже ничего не заметила. Изображение мелькнуло в углу экрана — лишь на долю секунды, потом исчезло.

Стеганое одеяло всех цветов радуги, лоскуты в определенном — как должно быть в радуге — порядке.

Я остановила картинку — новомодное свойство спутникового телевидения! — перемотала назад, включила еще раз. Возможно, на этот раз я увижу, что это всего лишь игра воображения, всего лишь развевающийся шарф корреспондента, который я приняла за одеяло.

Однако оно там было, поэтому я перемотала еще раз.

Однажды я видела симптомы сумасшествия: ты делаешь одно и то же снова и снова, но ожидаешь других результатов. Мое сердце колотится так неистово, что я ощущаю его в горле. Бегу наверх, к шкафу Джейкоба, где несколькими днями ранее нашла рюкзак, завернутый в «радужное» одеяло.

Одеяла нет.

Я опускаюсь на кровать и глажу подушку. Сейчас 12.45, у Джейкоба физика. Сегодня утром он говорил мне, что будет лабораторная работа по принципам Архимеда, они попытаются определить плотность двух неизвестных материалов. Какую массу, погруженную в жидкость, та выталкивает? Что останется на плаву, а что утонет?

Я поеду в школу и заберу сыновей под предлогом, что нужно идти к зубному врачу или к парикмахеру. Но поедем мы не домой, а будем ехать и ехать, пока не доберемся до канадской границы. Я соберу их чемоданы, сюда мы больше не вернемся.

Но даже тогда, когда я только думаю обо всем этом, я уже понимаю, что такое невозможно. Джейкоб не поймет, что значит «никогда не вернемся домой». И где-то в полицейском участке приятеля Джесс обвиняют в убийстве, хотя он, скорее всего, невиновен.

Онемевшими пальцами я перебираю кипу счетов, которые не успела разобрать. Знаю, это где-то здесь… И нахожу под повторным предупреждением от телефонной компании визитную карточку детектива Метсона, на обратной стороне которой он нацарапал свой сотовый телефон.

«На всякий случай», — сказал он тогда.

На всякий случай, если ты вдруг решишь, что твой сын замешан в убийстве. На случай, если столкнешься с неоспоримым доказательством того, что ты не справилась с ролью матери. На случай, если тебя будут раздирать желания и долг.

Детектив Метсон был со мною честен, и я буду честна с ним.

Его голосовая почта включилась, как только я набрала номер. Первый раз я повесила трубку, потому что все слова, которые я планировала произнести, застряли комом в горле. Второй раз я откашлялась.

— Это Эмма Хант, — говорю я, — мне… мне очень нужно с вами поговорить.

Держа телефон в руках, словно амулет, я иду в гостиную. Новости закончились, показывают какую-то «мыльную оперу». Я перемотала запись и нашла сюжет о Джесс Огилви. Я намеренно смотрела в другой угол экрана, но одеяло никуда не делось: словно знамя на поле, наносекунда правды всех цветов радуги.

Как я ни старалась, это чертово одеяло так и лезло в глаза.