Введение. в историческом развитии Запада и Востока

Сходства и различия

в историческом развитии Запада и Востока

 

В науке давно уже назрела потребность выразить в простых и общедоступных формах разнообразие исторических явлений. К этому приводит не только известное свойство ума отыскивать сходства и различия в наблюдаемых фактах и размещать их по определенным категориям, к этому настоятельно побуждает также до колоссальных размеров разрастающийся исторический материал.

Можно приходить в ужас пред мыслью о том удручающем количестве фактов, с каким придется иметь дело нашим потомкам. Исторический материал нарастает с каждым поколением, изобретающим новые средства для увеличения и разработки его, но еще более он развивается по внутреннему содержанию и по объему, захватывая погибшие цивилизации и открывая погребенные под землей исторические памятники. Настоит поэтому серьезная потребность произвести род хозяйственного инвентаря в полученном нами от предков историческом наследстве, освободить наши склады от обветшалых предметов и годные к употреблению вещи распределить по отделам и группам.

Указанная потребность сознана в науке, и многие заняты в настоящее время группировкой материала по его ценности и внутреннему значению. Являются многочисленные попытки объяснить смысл исторических фактов, отыскать причинную связь между событиями, указать общие схемы развития народов. Эти попытки сопровождались весьма важным и успокоительным приобретением, дающим возможность без страха и опасения смотреть на умножение исторического материала; они показали: 1) что в области безмерно накопившихся фактов и наблюдений над жизнью человеческих обществ существуют известного рода последовательность и закономерность, которая заставляет думать об общих законах, управляющих всемирной историей; 2) что колоссальное накопление исторических фактов не затемняет, но разъясняет существо этих общих законов. Таким образом, есть полное основание надеяться, что количество фактов, как бы оно ни могло в будущем возрасти, не поработит человеческого ума, ибо наука постепенно приобретает средства распознавать существенное и несущественное в разнообразии явлений, давать цену одним и отбрасывать другие факты, употреблять в дело те, которые служат проявлением общих законов исторического развития, и только отмечать остальные. Одним словом, получается в том успокоительный вывод, что, хотя история до бесконечности раздвигается по своему объему, но в то же время она сокращается по своему содержанию в смысле подведения разнообразных фактов к единству идеи.

Мы уже отвыкли относиться к истории как к сборнику более или менее занимательных фактов из военной и дипломатической жизни народов, и нас более теперь не удовлетворяют картинные описания; мы ждем от истории разъяснения законов развития человеческого общества, ответа на вопрос о том, как зарождаются в человечестве новые понятия, идеи и учреждения, отчего крепнут и слабеют народы. Широкие требования к истории достаточно оправдываются уже и тем, что исторические вопросы ныне разрабатываются учеными археологами, антропологами, историками искусства, юристами и экономистами, и что историк не может строить своей системы без знакомства с обширным кругом наук, подготовляющих материал для его выводов.

Далеко не все отделы всемирной истории одинаково разработаны. И прежде всего существует громадная разница в этом отношении между западноевропейской и восточноевропейской историей. Изучение последней шло гораздо медленнее; во всех отделах истории, которые не имеют ближайшего отношения к Западу, господствует много произвольного и не обоснованного на тщательной обработке материала, который к тому же не вполне общедоступен, а частью и не издан. Вследствие этого постепенно получавшие в науке преобладание теоретические построения о ходе всемирной истории оказываются не совсем пригодными к разъяснению событий восточноевропейской истории. Сказанным объясняется необходимость особой главы, которая должна служить введением в историю Византии.

Представляет ли собой византийская история медленный процесс упадка и разрушения, лишена ли она всякой оригинальности, смены идей, борьбы за идеалы, или же, напротив, можно усматривать в ней проявление тех же законов, под влиянием которых жили и другие народы и государства? Есть ли история Византии неправильно развивавшийся член всемирной истории, или же, напротив, она представляет собой органически развивающееся тело? Отрицательный взгляд на Византию высказывался многими даже из тех, кто специально занимается ее историей. Меньшинство, и то только в позднейшее время, начало указывать в Византии такие стороны, которые могут характеризовать живой и развивающийся организм. Признаки развития и смены идей обнаружены как в литературе, так и в искусстве, в обычаях и учреждениях. Мало-помалу народилась потребность выразить в определенной формуле отношение византийской истории к всемирной и показать, какое же место принадлежит Византии в истории человечества.

Чтобы наметить искомую формулу, необходимо прибегнуть к сравнениям и сопоставлениям, а для этого важно указать тот круг исторических явлений, где между сравниваемыми фактами были бы наибольшая связь и взаимоотношение. Само собой разумеется, легче поддаются анализу факты западноевропейской истории, как факты вполне установленные и объясненные как по их значению и вытекающим из них последствиям, так и по преемственной связи и зависимости одного от другого. Это в особенности можно сказать о начальном периоде средних веков или о тех столетиях, когда новые народы постепенно занимали территории древнего Рима и полагали начатки своей государственности. Исходные моменты западноевропейской истории, иначе говоря, начальный период средней истории занимал внимание многих

 

европейских ученых, и выводы последних дают готовый материал для наших целей. Остановимся на этих выводах.

Существует научная теория, по которой как характер нынешней французской нации, так и особенности политического устройства и быта французов объясняются преемством от народа, который жил прежде них на почве Франции. Это были кельты или галлы, давшие и стране имя Таллия. Имеется весьма живая характеристика этого племени в сочинении Юлия Цезаря, который 9 лет провел между галлами, успел хорошо узнать их и написал историю своих войн с ними. Он описывает галлов как народ в высшей степени легкомысленный, падкий до новостей, всегда действующий под первым впечатлением. Более всего они увлекались собой, отличались необыкновенным национальным тщеславием, заносчивостью и хвастливостью. Война была любимым их занятием, они вели войну для войны и военной славы. Бывало, раненый галл сам расширял рану, чтобы она казалась шире. Военное дело и искусство говорить громкие фразы — самые выразительные черты галлов. В политическом устройстве их древние указывают такие черты, которые сближаются с французскими. Галльское сословие военных людей, или всадников (equites), напоминает рыцарей, брейры, или племенные-князья, содержащие многочисленную дружину, иногда доходящую до 10 000, сходны с средневековыми баронами. Клиентальные отношения одного племени к другому похожи на феодальную зависимость; могущественный класс духовенства, владеющего светскою властью, напоминает римское папство. Все эти черты дали происхождение теории, которая объясняет многие факты французской истории заимствованиями от кельтов. Заключения о близком сродстве нынешних французов с древними кельтами сделались, можно сказать, общим местом. И тем любопытнее эта научная, а в некоторых случаях и политическая теория, что прямой физиологической преемственности между этими двумя народами нельзя установить.

Как бы то ни было, самая блестящая характеристика французов, какую можно только указать, сделана под влиянием Цезаря. Такова страница Токвиля «Старый порядок и революция»: «Из всех явлений французской истории наиболее странным и наиболее необыкновенным кажется сам французский народ. Был ли когда на свете народ, более исполненный контрастов и более способный вдаваться в крайности, более руководящийся чувствами и менее принципами, стоящий то много выше, то много ниже общего уровня человечества, народ столь неизменный в главных своих чертах, что его легко можно узнать в рассказах Цезаря, и столь переменчивый в своих ежедневных помыслах и наклонностях, что нередко он сам для себя становился неожиданным зрелищем, и сам, не менее иностранцев, принужден изумляться при виде собственных дел своих; народ, более привязанный к своему дому и к своим привычкам и, вместе с тем, более способный все изменять и идти на край света, коль скоро он вышел из обычной своей колеи; непокорный по самой своей натуре и уживающийся с произвольным и насильственным правлением одного лица гораздо охотнее, чем с разумным и свободным правлением лучших граждан; никогда не свободный настолько, чтобы нельзя было поработить его, и никогда не порабощенный так, чтобы он не мог свергнуть с себя иго; не знающий границы ни в рабстве, ни

в свободе; годный на все, но стоящий на высшей степени совершенства только в военном деле; народ, более преклоняющийся перед случаем, перед силой, перед успехом и блеском, чем перед истинной славой; более способный к героизму, чем к добродетели; к гениальности, чем к здравомыслию; к составлению колоссальных замыслов, чем к совершению великих предприятий: самая блестящая и самая опасная нация в Европе, попеременно возбуждающая к себе удивление, ненависть, жалость, страх, но никогда не равнодушие».

Нет сомнения, что эта блестящая характеристика французов, в значительной доле подсказанная Цезарем, представляет собой известное научное увлечение; во всяком случае, Токвиль и те историки, которые следуют его направлению, видят во французской истории развитие тех основных народных начал, которые характеризуют древних кельтов. Ни влияние Рима, ни германские поселения в Галлии, ни католическая Церковь не имеют с этой точки зрения существенного значения в построении французской истории и французских учреждений.

Такова сила фактов, представляющихся наблюдению при сравнении кельтов с французами, что перед ними не устоял высочайший авторитет прошлого века в исторической науке, Моммсен. В его характеристике древних кельтов можно между строками читать приговор современным французам: «При многих солидных и еще более блестящих качествах кельтская нация лишена той глубокой нравственной основы, на которой зиждется все великое и прекрасное в человеческом развитии. Кельты сильны двумя качествами: военным делом и красным словом. Такие свойства хорошего солдата и плохого гражданина объясняют нам тот исторический факт, что кельты поколебали все государства, но сами не основали ни одного. Что бы они ни начинали, все расплывалось, как весенний снег, и нигде им не суждено было создать своей культуры. В сильном круговороте всемирной истории, который безжалостно сокрушает все народы, не крепкие и не гибкие, подобно стали, кельты не могли долго держаться. Судьба их — исчезнуть, подобно дрожжам будущего развития, в политически превосходящей их национальности». Можно легко догадываться, что отрицательные качества кельтов у Моммсена противополагаются положительным свойствам германской нации, которая, как более крепкая и гибкая, дала перевес германским народным началам в новой истории. Таким образом, в общих чертах легко предугадать главные течения, господствующие в науке по отношению к западной истории. Особенности кельтского характера многих подкупают в пользу того мнения, что французская история со всеми ее отличиями в верованиях, в военном деле, в праве, в сословных отношениях и т. п. может быть объяснена из быта кельтов. Придерживающиеся такого воззрения, которое приобретает характер национальной французской теории, нашли себе весьма сильную поддержку в выводах романской школы, по которой сущность средневекового исторического развития сводится в главных чертах к истории романизации новых народов.

Рядом с этим направлением стоит другое, которое усматривает основные черты всего строя западной истории, не исключая и французской, в особенностях быта и характера жизни древних германцев. К счастью для этой школы, которую можно назвать немецкой, знаменитый римский историк Тацит (между 98—100 гг. христианской эры)

описал германцев не только в подробностях их быта, но, что еще важнее, с замечательным сочувствием и восхвалением их народных черт. В высшей степени любопытно то, что у Тацита действительно можно находить такие свойства быта германцев, которые прямо могут быть применены к немцам средних веков. Особенно имеется в виду описание дружинного быта. «Окружать себя толпой избранных юношей считается достоинством, украшением во время мира, охраной на войне. Почет и слава не только в своем колене, но и у соседних народов тому, кто отличается числом и храбростью дружины. Во время сражения для предводителя считается позором не превосходить всех храбростью, и для дружины постыдно отставать от предводителя. Ибо ожидает бесславие и позор на всю жизнь того, кто остался на поле сражения живым, потеряв предводителя. Защищать и оборонять его, своими подвигами возвеличивать его славу считается священною обязанностью. Предводители сражаются из-за славы, дружина — за предводителя. Если родное племя цепенеет в продолжительном мире и праздности, знатные юноши стремятся к тем, которые ведут войну, ибо не люб этому народу покой, в опасностях легче приобретается слава, да и нельзя иначе содержать большую дружину, как насилием и ввйной. Дружинники получают от предводителя коня и кровавую победоносную фра-мею, жалованьем не пользуются, но имеют готовое содержание и помещение».

Приведенное место—находка для тех, кто пожелал бы генетически объяснить происхождение средневековых учреждений: отношение сеньора к вассалу, рыцарство и вообще тот характер личных отношений, которым так отличается средневековое устройство.

Из предыдущего можно усмотреть, что история французов и германцев основаниями своими покоится на двух теориях: с одной стороны, что романизованные кельты определили характер французов, а с другой— что тацитовские германцы заключают в себе существенные элементы для объяснения германской истории. В смысле исторической эволюции эти национальные школы представляют в себе сильно уязвимые места. Если существенные особенности средневекового строя даны формами жизни кельтов или германцев, то зачем понадобился длинный период развития в 8 или 9 веков, чтобы этим формам развиться в средневековый феодализм? Почему же сеньоры и вассалы с наследственными привилегиями и с присягой на верность частному лицу появляются в X в.? Наконец, существует такая научная теория, которая вообще не придает существенного значения индивидуальным отличиям и характеристикам народов; в основе ее лежит мысль, что все народы проходят одинаковые стадии развития. Сравнительно-исторический метод, берущий аналогии в разных местах и из различных эпох, принес уже много важных научных результатов и стал применяться во всех ученых литературах. Для дальнейших целей наших он имеет особенную важность, и потому позволим себе указать существенные выводы, добытые представителями этого направления.

Прежде всего, говорят приверженцы упомянутого направления, нужно считать большой ошибкой то мнение, по которому история развития европейского человечества обрывается с падением Западной Римской империи и вновь начинается через некоторый период времени

в истории новоевропейских народов. Эти новые народы не принесли с собой никаких культурных элементов, которых бы не было в Римской империи. Все, что представляли они в себе оригинального и самобытного, в общем было слишком слабо и неустойчиво и не могло противостоять правильно организованным и хорошо приспособленным общественным формам римской жизни. Напрасно, далее, думают, что Рим душил и теснил своих подданных. Напротив, императорский период благоприятствовал развитию провинций, вызвал в них богатую производительность и торговлю и сослужил высокую воспитательную роль для новых народов. Эти последние, осев в пределах империи, воспользовались готовыми формами общежития и стали к ним применяться. Типические особенности западной истории, например феодализм, рыцарство, зависимый труд земледельца и т. п., были подготовлены римским развитием, а не даны кельтами или германцами. Это направление, придающее главное значение в новоевропейском развитии римскому влиянию и отрицающее всякие перерывы в исторической эволюции, имеет особенный интерес по своим прикладным выводам. История западноевропейского развития и западной культуры признается всеобщим типом, с которым должны сообразоваться все исторические народы. Одинаковый напор варваров на рейнские и дунайские границы должен сопровождаться и одинаковыми последствиями на Востоке и Западе. Вся историческая эволюция новоевропейской истории направляется одним и тем же путем и проходит те же стадии. С этой точки зрения и феодализм есть всеобщий закон, которого не может миновать ни один исторический народ.

Нетрудно понять, что германская и кельтская теории основываются, по существу, на весьма несложных наблюдениях. В X в. во всех западных государствах наблюдается один общий уклад внутренней жизни: деревня и помещичья усадьба находятся между собой в тех же зависимых отношениях в Германии, равно во Франции и в других странах; помещик везде одинаково стремится стать государем. В этой тенденции мы видим утверждение того порядка вещей, который известен под именем феодализма, и который действительно служит самым существенным и всеобщим признаком западного развития. Господство и всеобщность феодализма на Западе в средние века, несомненно, были главным мотивом для западных ученых в построениях ими всей своей истории. Известия Тацита о германской дружине, об особом обряде вступления в дружину, наконец, о верности членов дружины своему предводителю так хорошо гармонировали с отношениями вассала к сеньору, с обрядом посвящения в рыцари и проч., что естественно было видеть начатки средневековых учреждений у германцев времен Тацита. Точно так же представляемая Цезарем картина политической борьбы у кельтов, в которой более могущественные князья, владея тысячами военных людей, достигали принципата, и в которой клиентельные отношения целых племен и сословий так напоминают феодальную зависимость целых территорий, естественно должна была подкупать в пользу предположения, что основы феодализма скрываются в быту кельтов, описанных Цезарем. Что касается романской теории, объяснение характерных явлений западноевропейского развития в ней исходит из признания всеобщности некоторых исторических законов.

Представители романской теории, или романисты, настаивают на том положении, что новые народы не могли ничего противопоставить римской культуре и невольно подчинились тем условиям быта, которые находили среди романизованных населений Италии, Галлии, Испании и частью Германии. Ничего не противопоставив романскому влиянию, новые народы ничего своего не привнесли в историю. Рим естественным путем пришел бы к той форме быта, какая характеризует средние века. Такое положение весьма пригодно к устранению крайностей упомянутых национальных теорий, но само по себе оно также не объясняет всего разнообразия явлений в истории. В основу этого положения поставлен закон естественного развития европейского человечества. В той мере, как новые народы воспринимали плоды римской образованности, они становились гибким и послушным материалом, который был формируем романизмом по его собственным склонностям.

Если поставим вопрос шире и будем вести речь о всемирной истории, то найдем, что указанные теории удовлетворительны для объяснения лишь частных историй, а не всеобщей. Успехами изучения всеобщей истории мы обязаны исключительно западным ученым. Понятно, что западноевропейские теории имеют и у нас широкое применение, влияя на разработку даже нашей собственной истории. Нужно ли говорить, что национальные теории представляют собой выражение национальных и политических тенденций; можно ли сомневаться, что в оценке факторов, влияющих на развитие европейской истории, западная наука дала преобладание тем, которые выражают западные народные начала? Но, конечно, нетрудно доказать, что западная история не вполне одно и то же, что европейская история, а тем более не всеобщая, и что в последней могут оказаться важными такие факторы, которые не имеют принципиального значения в первой. Если мы пожелаем установить общие схемы новоевропейского развития, то должны будем отнестись с одинаковым вниманием к фактам западно- и восточноевропейской истории, иначе наше построение будет односторонне и неверно. Так, если бы мы, желая указать особенности исторического развития славянского племени, собрали для этого материал только в польской истории, то наша теория была бы не верна в том отношении, что истории других славян могут представлять такие стадии развития, каких нет у поляков.

Западная историческая наука в своих построениях отправляется из двух, собственно говоря, наблюдений: одно дано изучением Западной Римской империи и отношений ее к новым народам, другое получается из истории германцев, французов, англичан и др. после эпохи Великого переселения; но этих наблюдений недостаточно для заключений об общих законах европейского развития. Кто считает их достаточными, тот смотрит на народы негерманской и нероманской расы как на ненужный служебный придаток, с которым не стоит много церемониться. В западных исторических системах нет места наблюдениям над историей Византийской империи и ее отношений к новым народам и над историей греков и славян, персов, арабов и других восточных народов после падения Западной империи. Самым очевидным и бесспорно важнейшим наследием, завещанным древним миром средним и новым векам, нужно признать самый факт существования в Европе романских народностей. Нынешние итальянцы, французы, испанцы и румыны не суть, конечно,

потомки старых римлян, но они и не германские готы и лангобарды, не франки и не свевы и вестготы, это олатыненные, т. е. романизованные, германцы. Что разлагающийся якобы Рим императорской эпохи заключал в себе громадный запас жизненных сил, это видим из того, что новые народы не выказали сопротивления культурному римскому влиянию, и все были увлечены потоком романизации.

Нельзя думать, что романизация была распространяема только оружием и насилием; нет, римская власть давала и преимущества, которыми не могли не дорожить новые народы. Не вся сила римской политики заключалась в знаменитом девизе: divide et impera, т. е. умей разделить интересы подвластного населения и тогда легко будет управлять. Стало уже известно, что Рим многим и поступался в пользу подвластных населений, стараясь сделать малозаметной утрату национальной свободы и переход под чуждую власть. Принято говорить, что заслуга Римской империи состоит в том, что она романизовала новые народы. Это значит, что империя открывала новым народам доступ к тем благам культуры, которые были выработаны совокупными усилиями эллино-римского мира; это значит, что Рим предоставлял своим подданным свободный доступ к образованию, к почетным должностям и поощрял их предпринимать административные, экономические и политические реформы в их собственных областях. Галлия и Испания давали Риму императоров, выставляли ученых и поэтов. Латинский язык становится господствующим языком образованных сословий в провинциях; римская вера сменяет народные верования, жертвенник Рима и Августа делается политическим и религиозным центром в городах варварских. Римское право и римская система землевладения без особенной борьбы завоевывают себе твердое положение в варварских землях. Но нужно быть осторожным при оценке области действия романизации. Римские постройки, театры, бани и т. п. памятники римской пластики, архитектуры и живописи находятся по всей области римского политического влияния до Трира, Страсбурга и Майнца. Здесь были опорные пункты, здесь стояли легионы, на долю которых падает значительная часть успехов распространения римского языка у германцев. Прочно также было римское влияние на Дунае, и тем любопытнее следы его на Балканском полуострове, что римское здесь господство было не так продолжительно. Итак, романизация должна быть признана могущественным фактором истории западных народов; но она, во-первых, не в состоянии объяснить строй западноевропейской истории, во-вторых, она не простирается на всю Европу.

В то время, как Запад в лице нынешних романских и романизованных народов воспринимал и усваивал себе разнообразные влияния Рима, Восток обнаружил значительное упорство в этом отношении, выставив против романизации поток местных особенностей: особую культуру, язык, право, словом, национальные особенности. На первом месте стоит, конечно, Греция, хотя и слабая политической силой, но гордая своей старой культурой, некогда возобладавшей даже в Риме, имевшая свой развитой язык и вековые исторические традиции. Рядом с Грецией нужно поставить восточные римские провинции: Малую Азию, Сирию, Палестину, Месопотамию и Египет. Не в том, конечно, нужно искать причину ослабления романизации в названных областях, что они меньше

подвергались прямым воздействиям латинского языка или римского права, а в том, что греки, египтяне, сирийцы и другие народы оказались в состоянии выдержать борьбу с романским течением, выставив в отпор ему не менее жизненные национальные культурные течения. В той же степени была неудачна романизация в отношении к тем славянам, которые входили в сношения с империей. Славянам предстоял выбор между римско-католическими влияниями и противоположными им; что выбор их склонился не в пользу романизма, этим, с одной стороны, определился характер их истории, с другой — намечались особенности исторического развития целой половины европейского человечества.

Восточная империя, отделившись от Западной, прежде всего отмечает свои исторические тенденции принятием греческого языка своим официальным языком, этим уже дано было внешнее выражение преобладанию эллинских элементов над романскими. Далее, Восточная империя разрешает проблему, которой не удалось разрешить Западной, — она ужилась с новыми варварскими элементами, вступив с ними в такой род соединения, который не удался на Западе. Наконец, Восточная империя по своему этнографическому составу и по своим учреждениям представляет в себе протест против того утверждения, что тип, по которому сложилась западноевропейская история, есть универсальный тип. И, конечно, было бы ошибочно строить теории исторического развития народов, исходя исключительно из фактов западной истории и пренебрегая восточноевропейской, т. е. целой половиной подлежащего изучению материала. Восточная империя перестает быть продолжением римской с VII и в особенности с VIII в., она становится с тех пор представительницей византинизма. На этой ступени развития она может быть сравниваема с Римской империей Карла Великого; как последняя образовалась из сочетания национальных германских начал и романских элементов, так и Византийская империя произошла из взаимодействия греко-римских и разнообразных варварских элементов. Формальный параллелизм главных фактов западноевропейской и византийской истории может подкупить в пользу того мнения, что формы западного развития вполне соответствуют восточным. Но стоит обратить внимание на подробности, и дело получает совсем иной вид.

В отношениях новых народов к империи нужно различать двоякого рода случаи: или варвары насильно врывались в имперские области и располагались в них на временное или постоянное жительство, или же поселение совершалось по взаимному соглашению и договору. В последнем случае народ свободно располагался или в завоеванной им области, или в такой, которая ему была указана императорским правительством на известных условиях. Главной задачей империи в том и в другом случае было установить с варварами более или менее сносный род сожительства, соседства или союза. От фактического порабощения новых народностей, неудержимо напиравших на рейнские и дунайские границы, империя отказалась уже в IV в. Самым критическим моментом нужно считать начало V в., когда Восток и Запад одинаково находились в руках варварских предводителей. Это было время правления детей Феодосия Великого Аркадия и Пшория, но во главе стояли Руфин и Стилихон. Тогда в первый раз готы начинают смелые нападения на Италию. Аларих и Атаульф в 410 г. взяли Рим и сделались обладателя-

ми империи, тогда жедругие варвары прорываются за Рейн и овладевают Галлией. Аларих не остается в Риме («варвары боялись городов, как могил»). Атаульф униженно просит императора дать ему руку сестры его и указать, каким образом готы могут служить интересам Рима. А Феодорих Великий писал императору: «Богу угодно было, чтобы я научился правительственной науке в вашей империи. Наше королевство—подражание вашему; мы превосходим другие народы тем, что подражаем вам».

Империя несколько раз лежала у ног варварских победителей задолго еще до так называемого падения Западной империи, но престиж имени Римской империи наводил чары на завоевателей и гнал их из побежденного Рима. С этой точки зрения отношения одинаковы как на Востоке, так и на Западе. Разница та, что лишенный преимущества быть столицей империи Рим с половины V в. теряет свой престиж, и на том месте, где была империя, начинают зарождаться этнографические группы, которым предстояло выработать формы политической жизни. Между тем, столица Восточной империи пережила крушение Рима и должна была на Востоке и Западе продолжать по отношению к варварам дело империи. Несмотря на сильный поток романизации, увлекший своим течением новые народы, Запад теряет связь со своим центром и переносит исторический пульс на окраины, в кельто-германские и германские области. На Востоке Константинополь оставался политическим, культурным и религиозным центром, к которому постоянно притекали свежие силы и у которого никто не мог оспаривать его первостепенного значения. Задача обновления древней империи принятием новых народов разрешилась на Востоке гораздо благоприятнее, чем на Западе. В этом отношении главнейше имеется в виду славянская колонизация. Византийская империя не только нашла способ воспринять в себя новые этнографические элементы, т.е. поставить варваров в такое положение, в котором бы они с наибольшей пользой служили целям империи, но еще представила опыт согласования романизма и эллинизма с началами, воспринятыми от новых народов.

Около времени падения Западной империи на Востоке был составлен особый законник, в котором римские правовые воззрения согласованы и применены к потребностям восточных провинций империи. В VIII в. составлен другой законодательный памятник, в котором не столько римское право применено к потребностям славянских населений, сколько переделан закон о сельском сословии согласно с новыми началами, внесенными в империю новыми подданными. Оба названные памятника имеют общее значение; они показывают, с одной стороны, какие преграды выставил Восток романизации, с другой—оба они служа г выражением византинизма и показателем заключающихся в нем понятий. Так называемый сирийско-римский законник, открытый в 1880г., имел широкое распространение на Востоке от VI до XIV в. Если припомним, что в том же VI в. Юстиниан предпринял задачу редактировать старое римское законодательство и собрать объяснения римских юристов, и если результаты его деятельности — Пандекты и кодекс— не получили абсолютного применения в Византийской империи, то виной тому был, между прочим, указанный выше сирийский закон-Ник. Он составил собой непреодолимую преграду для распространения

Юстинианова кодекса, так как был более практичен, а главное, применен к потребностям и интересам восточных народов. Таким образом, распространению римского права на Востоке была положена преграда в конце V в.

Подобная же переработка римского права в интересах разноплеменного состава империи наблюдается и в последующие периоды. Особенный интерес в этом отношении имеют следы славянского обычного права в византийском законодательстве. В законодательстве VIII в. являются совершенно неожиданные и труднообъяснимые из римского права новшества: свободное крестьянское сословие и свободное мелкое землевладение. Закон применен к потребностям населения, живущего в общине и владеющего общинной землей. Эти новшества в греческом законодательном памятнике, изданном византийским императором, характеризуют византинизм и показывают, что в нем заключены и славянские правовые воззрения, и следы славянского быта.

Итак, отдавая должное романизации в процессе образования западноевропейской государственности, мы, с другой стороны, не можем не придавать значения византинизму как организующему началу исторического развития на юго-востоке Европы. Будем справедливы и согласимся, что, если романизм формирует франкское государство и лежит важным фактором в империи Карла В. и Оттонов, если римские правовые воззрения оказывают очень сильное действие во всей истории Запада, то, с своей стороны, византинизм становится идеалом славянского царства, к которому стремятся передовые славянские народы; с Юга византинизм доходит до Киева и Москвы, по византийским началам складывается историческая жизнь восточноевропейских народов. В связи с византинизмом стоит распределение Европы на две половины: православную и католическую. Словом, византинизм есть исторический принцип, действия которого обнаруживаются в истории народов юга и востока Европы; этот принцип заправляет развитием многих народов до настоящего времени и выражает особый склад верований и политических учреждений, и, можно думать, особый вид организации сословных и земельных отношений.

Когда мы обсуждаем какое-либо событие политической, военной или дипломатической истории, всегда можем, разложив его на составные части, доискаться, до некоторой степени, причин, давших ему известное направление. Так, можем указать некоторые причины неуспеха Франции в войне с Пруссией, или до некоторой степени объяснить неудачный поход Наполеона I на Россию, или, наконец, наметить, хотя бы в общих чертах, причины наших неудач в войне с Японией. Но гораздо труднее дается понимание фактов, относящихся до внутренней истории. Здесь гораздо сложнее составные элементы, меньше заметна личная инициатива; здесь, наконец, не так легко определить причины, производящие то или иное сочетание фактов. Разумеем народные верования, обычаи, формы общественной жизни, умственное движение, прогресс и упадок и т.п. Сколько, в самом деле, данных нужно принять в соображение, чтобы объяснить себе, почему Франция так быстро оправилась после беспримерной в летописях войны?

И, между тем, фактам и явлениям, относящимся до истории культуры, нельзя не придавать решительного преимущества там, где

речь идет о сравнительной оценке развития двух половин Европы. Убедительная сила их заключается в том, что сравнению могут подвергаться факты одной и той же категории, и притом не в одной, а в последовательных стадиях развития, от первичной формы до вполне законченной. Можно сравнивать философское и религиозное движение на Западе и Востоке, искусство и литературу, наконец, формы общественности и государственное и церковное устройство.

Мы возьмем для сравнения ряд фактов, относящихся к развитию общественности на Западе и Востоке; это даст нам случай высказать несколько соображений по поводу того исторического направления, которое переносит центр тяжести в истории на изучение экономических факторов народного хозяйства. Названное направление, или школа, оказало большую услугу в особенности тем, что выяснило первоначальные основания, на которых покоится средневековый общественный и политический склад. Сведя эти основания к неумолимому закону пол