Глава XII КУЛЬТУРА И БЫТ первая часть

 

Истоки аланской культуры, материальной и духовной, своими корня­ми уходят в предшествующую сарматскую культуру, осложненную в усло­виях Кавказа влиянием местного этнокультурного субстрата и внешними культурными импульсами. «Основным содержанием истории какой-нибудь страны является степень ее участия в мировом культурном общении», —писал В. В. Бартольд (I, с. 653), и без учета такого общения многие явления аланской культуры могут быть непонятыми. Само собой разумеется, аланская культура — сложное историческое явление, неоднозначное в разных ареалах, членящееся на ряд локальных групп, или вариантов, и ди­намично развивающееся и меняющееся во времени. Последнее особенно относится к аланской культуре Северного Кавказа, где диахронный разрез позволяет проследить, пока в самых общих чертах, динамику культурного развития и его местную специфику. Все эти проблемы, нами осознаваемые, представляются в то же время очень сложными, требующими специальных разработок. Настоящий очерк не может претендовать на подобную роль и преследует более скромные цели — дать общую картину культурной исто­рии северокавказских алан. При этом мы выделяем в развитии аланской культуры три последовательных этапа: раннеаланский — I—V вв. (причем V в., соответствующий эпохе «переселения народов», имеет особую окрас­ку и является переходным к следующему этапу), среднеаланский — VI— IX вв.— и позднеаланский — X—XII вв., захватывающий начало XIII в. (до монгольского нашествия).

Выше уже говорилось о культуре и быте алан в первых веках н. э. ког­да они, будучи типичными кочевниками-скотоводами, передвигались со своими стадами по бескрайним степям от Урала до Дуная. Такие авторитет­ные авторы, как Страбон и Тацит, свидетельствуют о жизни алан постоян­но на колесах и в седле. Но наиболее обстоятельный рассказ об образе жизни, быте и даже внешнем виде алан принадлежит Аммиану Марцеллину: «аланы (нет надобности перечислять теперь их разные племена), живя на далеком расстоянии одни от других, как номады, перекочевывают на огромные про­странства; однако с течением времени они приняли одно имя и теперь все вообще называются аланами за свои обычаи и дикий образ жизни и одина­ковое вооружение. У них нет никаких шалашей, нет заботы о хлебопашестве, питаются они мясом и в изобилии молоком, живут в кибитках с изогнутыми покрышками из древесной коры и перевозят их по беспредельным степям... Почти все аланы высоки ростом и красивы, с умеренно белокурыми воло­сами; они страшны сдержанно-грозным взглядом своих очей, очень под­вижны вследствии легкости вооружения и во всем похожи на гуннов, только с более мягким и более культурным образом жизни... Они не имели никакого понятия о рабстве, будучи все одинаково благородного происхождения» (2, с. 304—305).

Это — живое и чрезвычайно ценное свидетельство современника, отражающее уровень науки того времени, хотя как представитель римской циви­лизации Аммиан к так называемым «варварским» народам относился с явным пренебрежением (3, с. 57).Тем не менее из рассказа Аммиана выте­кает, что в его время (IV в.) аланы еще вели кочевой образ жизни, отличав­шийся неприхотливостью и суровостью быта и нравов, имели одинаковое («легкое», по Аммиану) вооружение и, можно думать, достаточно однород­ную материальную культуру, похожую на гуннскую, но отличающуюся от нее более высоким уровнем. Последнее может объясняться длительными контактами и воздействием культуры позднеантичных городов Северного Причерноморья, приливом ираноязычного аланского населения в некото­рые причерноморские города, в первую очередь, в Танаис, с середины II в., что надежно документируется аланской ономастикой в надписях (4, с. 80— 93). С другой стороны, прилив сармато-аланского населения наблюдается в Таврике, особенно в Пантикапее, где археологически также установлено наличие аланской ономастики (5, с. 23; 6, с. 28, 31). Расселившиеся в се­веропричерноморских городах аланы активно приобщались к культурным достижениям эллинистической эпохи и служили посредниками в культур­ном обмене с кочевыми аланами, имевшими традиционные зимовья вокруг Меотиды, т. е. в непосредственном соседстве с Танаисом и Таврикой. Это была лишь часть тех внешних культурных импульсов, о коих упомина­лось выше.

Ярким показателем культурного влияния позднеантичных городов могут служить изделия полихромного стиля, о котором мы упоминали вы­ше. Ювелирное искусство полихромного стиля эпохи «великого переселе­ния» в северопричерноморских степях представляет собой развитие гре­ческого ювелирного искусства Боспора, постоянно испытывавшего воз­действие вкусов варварских племен сарматов, алан, гуннов. Полихромные изделия городских ювелирных мастерских в IV—V вв. распространялись по всей северопричерноморской степи и Северному Кавказу, сделавшись одним из элементов материальной культуры и алан этого времени. Но аланы не были пассивными потребителями весьма импозантных и (эффект­ных, бьющих в глаза украшений (7, табл. CI, СП и др.); по И. П. Засецкой, сарматы и аланы оказали большое влияние на формирование полихромного стиля, а искусству их также не чужда многоцветность (8, с. 53,). Зона боспорского культурного влияния до середины III в. (готских вторжений) очерчена А. К. Амброзом: Восточный Крым, Северный Кавказ, Волга от низовьев до среднего течения, Нижний и Средний Дон (9, с. 145).Как ви­дим, это территории, в догуннский период занятые преимущественно сармато-аланами.

Полихромный стиль, характеризующийся обильным применением цвет­ных вставок в золотой фон, конечно, не был общедоступен. Эти дорогие ювелирные украшения были атрибутом моды, распространенной среди социальной верхушки, и особенностью аристократического быта того вре­мени.

Кочевое скотоводческое хозяйство, кочевой быт и присущая ему куль­тура четко отразились в структуре осетинского языка. В. И. Абаев по этому поводу пишет: «Материалы языка подтверждают другие историчес­кие свидетельства, из которых видно, что осетины появились на арене истории как народ-скотовод и кочевник. Скотоводческая терминология выступает в языке компактной цельной массой, с печатью большой древ­ности и единого, именно иранского происхождения» (10, с. 56). Далее В. И. Абаев приводит многочисленные лингвистические примеры, харак­теризующие древнее скотоводческое хозяйство, среди которых есть и основные мясо-молочные продукты (в том числе и «физонаг» — шашлык, «едва ли не древнейший кулинарный термин в осетинском»).

Аланские археологические памятники догуннского, раннеаланского периода на Северном Кавказе немногочисленны. Это прежде всего боль­шие и богатые катакомбные могильники у с. Алхан-Кала в Чечено-Ингу­шетии и «Золотое кладбище» у станиц Казанской и Тифлисской на Средней Кубани. Огромный могильник Алхан-Кала исследован лишь незначитель­но (11, с. 246 ел.; 12, с. 72—74): материалы из него монографически изуче­ны Л. Г. Нечаевой, установившей время функционирования могильника от II до V—VI вв. и «даже позднее» и обнаружившей значительное сходство между инвентарем Алхан-Калы и из других районов Северного Причерно­морья. Локальные культурные черты сказываются, главным образом, в ке­рамике с поддонами (13, с. 96). Алхан-Калинские катакомбы дали немало золотых ювелирных украшений (подвески, пронизи, бляшки и т. д.), ска­рабеи из египетской пасты, фибулы, бусы, пряжки, украшения конской сбруи, железные мечи. Эти находки рисуют нам картину материальной культуры алан, переходящих к земледельческо-скотоводческому хозяй­ству и оседлому образу жизни. Основное направление культурных связей алан того времени ориентировано на Северное Причерноморье и Нижнее Поволжье, но уже появляются вещи, указывающие на. установление и южных связей — с Закавказьем (14, с. 257-258). В этой связи вспомним о походах алан в Закавказье в первых веках н. э. и о той роли, которую они играли в политической жизни и административной структуре Иберии того времени.

Алхан-Кала уже в догуннский период становится крупным аланским центром на Северо-Восточном Кавказе, видимо, сохраняя это значение и в последующем.

Хронологически и культурно к Алхан-Калинскому могильнику при­мыкают не менее некогда богатые, но почти сплошь ограбленные под-курганные аланские катакомбы II — III вв. у с. Братское (б. Ногай-мирза-юрт) на правом берегу Терека и впускные грунтовые захоронения в курга­нах эпохи бронзы у с. Бамут в Чечено-Ингушетии (12, с. 45, 82; 15).В ка­такомбах Братского отмечены остатки камышовой подстилки на полу, найдена характерная сарматская посуда (миски серо-черного цвета) и остатки золотых ювелирных украшений с вставками из сердолика и грана­та. В Бамутских курганах упоминания заслуживает короткий (59 см) железный меч с прямым перекрестием и кольцевидным навершием (15, с. 178, рис. 4). Он типичен для сарматского вооружения I в до н.э.— I в. н. э.

Важным источником по аланской культуре догуннского периода явля­ется группа погребений I — III вв. (76 могил) Нижне-Джулатского могильни­ка в Кабардино-Балкарии, исследованных М. П. Абрамовой (16, с. 5—40). Характерными формами могильных сооружений и здесь были грунтовые ямы и катакомбы, составляющие до 50% могил. М. П. Абрамова указыва­ет на черты сходства Нижне-Джулатских катакомб с так называемыми «земляными склепами» Крыма и Тамани и отмечает большую насыщен­ность катакомб инвентарем. В последнем преобладает керамика местных форм, железные втульчатые наконечники стрел, разных типов привески, булавки, гривны, металлические зеркала и браслеты, фибулы, разнооб­разные бусы, ножи, удила, копья, мечи. Анализируя материальную куль­туру Нижне-Джулатского могильника, М. П. Абрамова делает вывод о том, что «жизнь этих племен не была замкнутой», культура Нижнего Джулата имеет много общего с культурой других районов Северного Кавказа и с Северным Причерноморьем (16, с. 38). Продвижение аланских племен в предгорья Кавказского хребта в I в. н. э. достаточно ощути­мо отразилось и на культуре горных аборигенов: именно с I в. происходят значительные изменения в местной материальной культуре, характери­зуемые широким распространением новых форм инвентаря и усилением связей с Северным Причерноморьем и Прикубаньем (17, с. 27). Судя по этим фактам, появление алан на Центральном Кавказе и вплотную к горам привело к новым творческим импульсам, затронувшим культуру местных автохтонных племен.

Богатый и разнообразный инвентарь дали и подкурганные катакомбы «Золотого кладбища» в Прикубанье (само его название говорит о многом). Могильник действительно содержал много золотых ювелирных изделий и импортных вещей (в том числе краснолаковой глиняной и стеклянной посуды), оружие, керамику местного производства и т. д. (18, с. 66—86; 19, с. 341—373). Материалы этого могильника характеризуют культуру другой группы аланского населения, осевшего по правобережью Кубани на самой границе с меото-адыгским этническим массивом и вступившего с ним в тесные хозяйственные и культурные контакты. Не исключено, что в Среднем и Нижнем Прикубанье, как и в долинах Сунжи и Терека, находи­лись зимники алан — малоснежные зимы и частые оттепели позволяли пасти здесь лошадей и овец. Археологические материалы «Золотого клад­бища» позволяют нам представить облик алан первых трех веков нашей эры, живших в Прикубанье и вокруг Меотиды. Мужчины — это конные, хорошо вооруженные воины с луком, мечом и длинным копьем, продолжа­ющие традицию сарматских катафрактариев, защищенных панцирями, кольчугами и остроконечными шлемами. В быту они носили короткие рубахи, пояса, штаны, заправленные в мягкие сапоги, длинные плащи, застегивавшиеся на плече фибулой. По свидетельству Лукиана Самосатского (II в.), одежда и язык алан одинаковы со скифами, но «аланы не носят таких длинных волос, как скифы», научившись их стричь (20, с. 312). Женщины были одеты в длинные одежды, также скреплявшиеся фибулой, знатные носили одежды из дорогих привозных тканей, обшитые золотыми, бляшками. Для туалетных целей женщинами употреблялись металли­ческие зеркала, румяна из красной краски (найдены М. П. Абрамовой в Нижне-Джулатском могильнике), щеточки, духи или благовония в метал­лических подвесных флакончиках, традиция которых сохранялась в аланской культуре вплоть до XII в. (21, с. 83, рис. 184; 22, с. 138, рис. 13, 2). Жилища алан рассматриваемого времени, вероятно, были различными в за­висимости от социально-экономического уклада и местных условий: в рай­онах с оседло-земледельческим населением это могли быть глинобитные хи­жины-полуземлянки, в районах с преобладанием кочевого или полукоче­вого населения это были войлочные юрты с деревянным каркасом, реалис­тическое изображение подобной юрты имеется в настенных росписях склепа Анфестерия в Керчи (I в.; 23, табл.1).

«Золотому кладбищу» на Кубани хронологически близка II группа погребений Чегемского кургана-кладбища, исследованного Б. М. Керефовым и датированного I—II вв. н. э. К этой группе относятся 59 погребений, в том числе 34 катакомбы и подбоя (24, с. 184). Керамика — как лепная, так и изготовленная на гончарном круге, среди сосудов эндемичными форма­ми представляются миски-триподы с днищами, снабженными тремя высту­пами (24, рис. 24, 33; рис. 28, 5; рис. 29, 14). Присутствует группа ритуаль­ных глиняных сосудов. Из предметов вооружения отметим втульчатые и че­решковые наконечники стрел, железные колчанные крючки. Найдены также ножи и каменные оселки для их заточки, железные пряжки, бронзо­вые фибулы, булавки, бронзовые браслеты, подвески, бусы цветные сте­клянные и каменные, металлические зеркала северокавказского проис­хождения. Б. М. Керефов отмечает в этот период уменьшение ярко выражен­ных степных элементов (24, с. 219), что, очевидно, нужно ставить в связь с оседанием ранних алан и их аккультуризацией местной этнокультурной средой.

Конечно, быт ранних алан, с нашей точки зрения, был примитивен, а эллинам и римлянам он представлялся варварским. Именно так его изоб­разил Аммиан Марцеллин. Но он был совершенно закономерным для рассматриваемой стадии общественного развития и в принципе мало чем отличался от быта позднейших кочевников Евразии, вошедших с этим бытом в новую историю (25). В то же время нельзя не заметить, что характеристика алан IV в., данная им Аммианом Марцеллином, далеко не во всем соответствует исторической действительности и не может быть приложима ко всем аланам, значительная часть которых в это время уже вела полукочевой образ жизни и переходила к оседло-земледельческому хозяйству (как мы это видели на примере Чегема), занимаясь земледели­ем и ремеслами, т. е. имела комплексную экономическую основу. Не сов­сем точна и социальная характеристика алан как одинаково «благородных» — в IV в. у них (во всяком случае, в Предкавказье) уже наметилось начало процесса классообразования, шедшего» по пути феодализации.

Оценивая уровень культурного развития алан догуннского периода, не следует забывать о том, что они не только заимствовали культурные достижения у своих соседей, но и оказывали встречное воздействие на них. Прежде всего это касалось вооружения и способов ведения войны, в чем сармато-аланы преуспели и о чем свидетельствовал во II в. Арриан. Римляне и особенно более близкие к аланам боспорцы заимствуют у алан их оружие и некоторые принципы военной организации (26, с.410—413; 27, с. 89, 93). Вступив в контакт с готами после возникновения остготского племенного объединения в Северном Причерноморье в III в., аланы на некоторое время оказались соседями готов. Касаясь культурных и языко­вых взаимодействий готов и алан, даже такой современный историк-гер­манофил, как Франц Альтхейм, пишет о том, что «готы обязаны иранцам рядом важнейших культурных благ» (28, с. 65). Подобные примеры мож­но продолжать.

Совершенно новый материал для суждений о культуре и быте ранних алан Предкавказья первых трех веков н. э. дают исследования обширного Зилгинского городища близ г. Беслан в Северной Осетии. Городище су­ществовало и после гуннского нашествия, но основное его время, судя по имеющимся данным — II—III вв. Открытое автором этих строк (29, с. 72— 100), Зилгинское городище сейчас систематически исследуется И. А. Аржанцевой, получившей интересные результаты, опубликованные пока в предварительном виде (30, с. 75—107; 30-а, с. 66—68). Обычная для аланских городищ многочастная планировка с цитаделью, наличие жилищ с глино­битными полами и турлучными стенами, многочисленных хозяйственных ям, разнообразной серо-черной керамики с включением в нее обломков импортных светлоглиняных амфор II—III вв. н. э. дополняется большим катакомбным могильником и поражающей воображение картиной оборо­нительных сооружений — рвов. Последние рылись длительное время, эс­карпировались и достигали в глубину 6м и до 15м ширины по верхним краям (30-а, с.67). Одновременно в профиле рвам придавалась ступен­чатая конфигурация, что делало их буквально неприступными. Перед нами настоящая земляная крепость, и как бы долго она ни сооружалась, трудно ответить на вопрос: какая общественная структура была в состо­янии освоить такой огромный объем тяжелых земляных работ при отсут­ствии техники?

Гуннское нашествие в конце IV в. привело к большим сдвигам на юго-востоке Европы. Об отрицательных последствиях этого завоевания говорить не приходится, они общеизвестны. Подрыв производительных сил, нарушение сложившихся экономических, культурных и этнических связей, ликвидация ряда политических образований и замена их новыми (прежде всего кочевой империей Аттилы), изменения в размещении и соотношении этносов и культур — немалый перечень тех исторически негативных явлений, которые мы наблюдаем в результате нашествия гуннов. Но то или иное действительно разрушительное нашествие варва­ров и последующие за ним процессы, вызванные или стимулированные этим нашествием, — явления не однозначные, требующие конкретно-исто­рического анализа и оценки. Сказанное относится и к истории и культуре алан.

Выше говорилось о том, что после гуннского нашествия (с V—VI вв.) заметно возрастает число аланских катакомбных могильников на Северном Кавказе. Причины этого допустимо видеть в отливе степного алан-ского населения, сдвинутого гуннами из междуречья Волги и Дона и Приазовья на южную периферию степей, далеко в сторону от проторенных дорог кочевников, где было безопаснее. Эта вынужденная миграция массы аланского населения в предгорья Кавказа означала коренную ломку хо­зяйства: прежнее экстенсивное скотоводство не имело здесь даже мини­мальной базы, а степь прочно перешла в руки новых кочевников — тюрок. Единственный путь к выживанию лежал через оседание на землю и переход к новой хозяйственной системе, основанной на преимущественной роли земледелия в комплексе с отгонным скотоводством и ремеслом. Археоло­гические материалы свидетельствуют, что аланы стали именно на этот путь седентаризации и аккультурации — приобщения к более высокой, традиционно земледельческой культуре автохтонного населения Кавказа. Сплав аланских и кавказских традиций оказался плодотворным и вызвал к жизни ту яркую материальную и духовную культуру, которую мы применительно ко второй половине I — началу II тыс. обычно называем аланской. Так потрясения и негативные факторы гуннского нашествия привели в действие силы «обратного действия», в последующем подгото­вившие становление и подъем северокавказской Алании и ее культуры.

Культура алан V в. представлена разрушенным могильником Верхняя Рутха у с. Кумбулта и катакомбным могильником у с. Брут в Северной Осетии, раскопанным М. П. Абрамовой (31, с. 227—231). Наиболее мно­гочисленна керамика, сделанная на гончарном круге' и с применением гончарного клейма (погр. 2). Употребление гончарного круга, основанного на ротационном вращении инструмента, является большим техническим и культурным достижением (не исключено, что тогда же мог появиться и токарный станок для обработки дерева, также основанный на принципе вращения). Сохранились также остатки мечей, ножей, пряжки, бляшки, бусы, привеска с четырнадцатигранником, но все это — лишь незначи­тельная часть былого погребального инвентаря, унесенного кладоискате­лями. И в V в. погребения аланской знати сопровождались золотыми вещами (образом, украшениями), уже в древности привлекавши­ми грабителей, опустошавших большинство захоронений. О подлинном составе погребального инвентаря Брутских катакомб некоторое предста­вление дают золотые изделия (пряжка, язычок от пряжки, тисненые круглые и треугольные бляшки, зигзагообразные нашивки платья), украшенные зернью и инкрустированные камнями вишневого цвета (32, с. 185). Это изделия уже не раз нами упоминавшегося полихромного стиля, достиг­шего расцвета в гуннское время. Подчеркнем, что Брутский могильник V в. оставлен не гуннами, а именно местным аланским населением (33, с. 85).

Еще один выразительный комплекс V в. исследован Т. М. Минаевой на могильнике городища Гиляч в верховьях Кубани (34, с. 226—233). В него входят: круглое металлическое зеркало, глиняные сосуды (один с налепными сосками), бусы, стеклянный сосуд с темно-зелеными налепами на корпусе, две золотые серьги, золотая бляха с перегородчатой инкруста­цией, три пластинчатых фибулы, из них одна — обтянутая золотым листком и инкрустированная цветными камнями и стеклами. На том же могиль­нике вокруг гилячского святилища Т. М. Минаевой исследовано еще 5 могил того же времени с характерными стеклянными сосудами V в, име­ющими цветные круглые налепы (35, с. 85—100).

Золотая фибула с инкрустацией и такая же бляха вновь возвращают нас к проблеме полихромного стиля. Гилячская фибула имеет ближайшие аналогии в материалах V в. из катакомб Керчи (36, рис. 32). Следует думать, что она боспорского производства, как, вероятно, и инкрустиро-ванная двупластинчатая бляха, что подтверждается аналогичной золотой фибулой полихромного стиля из Рутхи в Северной Осетии (7, табл. С1). Стеклянные сосуды с цветными налепами, по Н. П. Сорокиной, являются ближневосточными импортами, попавшими на Северный Кавказ через порты Восточного Причерноморья (35, с. 100). Как видим, несмотря на гуннское нашествие и его отрицательные последствия, культурные и экономические связи алан предгорий Кавказа (судя по Бруту и Гилячу) продолжали существовать и сохраняли свое значение. Возможно, эта группа алан не подверглась разгрому гуннами, сохранила свою этни­ческую и культурную самостоятельность и в V в. оказалась втянутой в ареал моды на изделия полихромного стиля, центр которой, согласно А. К. Амброзу, находился в гуннскую эпоху на Среднем Дунае (37, с. 20; 33, с. 85).

Новый археологический комплекс V в. на территории исторической Алании недавно опубликован И. М. Чеченовым и происходит из с. Хабаз в Кабардино-Балкарской ССР. В состав комплекса из подземных скле­пов входит типичный гуннский бронзовый котел V в. (38, с. 256—258), стеклянные и глиняные (местной работы) сосуды, два небольших бронзо­вых котла, металлические заркала, обломки железного меча (39, с. 41—54, рис. 1—2). Позднеантичные причерноморские культурные импульсы в инвентаре хабазских склепов просматриваются довольно отчетливо, при появлении элементов грузинского происхождения в керамике Хабаза (40, с. 6—7), тогда как гуннский котел указывает на наличие каких-то кон­тактов местного населения с кочевниками-гуннами, побывавшими в V в. в северокавказских степях. Нашествие гуннов и принесенная ими культура наложили свой отпечаток на культуру алан, включив в нее ряд восточных элементов. Распространившийся у алан (а через них у аборигенов Кавка­за) обычай искусственной деформации головы, впервые появившийся в III в. н. э. (41, с. 255), некоторые типы металлических зеркал, однолезвийные мечи — палаши (предтеча сабли), луки с костяными обкладками, седла жесткой конструкции с передней и задней луками — принесены и распространены в степях Юго-Восточной Европы гуннами (42, с. 90; 43, с. 92—100; 44, с. 19; 45, с. 25).

Местная культурная струя наилучше представлена в керамике. Так, в гилячских и хабазских погребениях V в. почти вся керамика является местной, а очень характерные для IV—VI вв. глиняные (обычно серо-черные) сосуды с налепными сосками на тулове восходят к традициям керамики кобанского времени. Тем самым подчеркивается воздействие культуры аборигенного населения Северного Кавказа на культуру алан: это воздействие, начавшееся вскоре после появления алан на Кавказе, шло по восходящей и со временем приобретало все более активные формы.

С VI в. аланская материальная культура предстает перед нами уже в сложившемся «классическом» виде. Этот период — с VI по IX вв.— можно назвать среднеаланским. Независимо от спорного вопроса о сарматском или несарматском (по М. П. Абрамовой, кавказском; 46, с. 64—71) -(происхождении катакомб, именно катакомбные могильники и связанные с ними городища, по нашему мнению, являются основными археологи­ческими памятниками алан на Северном Кавказе. Разумеется, в носителях этой археологической культуры нельзя видеть «чистых» ираноязыч­ных алан. Как справедливо отметил В. И. Абаев, история не знает химичес­ки «чистых» народов (47, с. 18—19), тем более это замечание справедливо для такого сложного и этнически пестрого региона, каким был и остается по сей день Кавказ, и для столь бурной эпохи, какой была эпоха «пересе­ления народов» с ее многочисленными миграциями. В катакомбных мо­гильниках по тем или иным причинам могли быть погребены и не аланы, в частности, представители местного, автохтонного населения (например, в результате экзогамных брачных связей) или иных этнических групп, вхо­дивших в аланское племенное объединение. В свою очередь, иноязычные аланы могли, особенно в условиях горного Кавказа и в процессе адаптации к местным условиям, значительно видоизменить свой традиционный по­гребальный обряд и перейти к употреблению каменных ящиков и склепов, типичных для горнокавказской среды. Но мы не в состоянии уловить все эти достаточно деликатные нюансы, хотя в их реальности трудно сомне­ваться. Археологу пока приходится оперировать широкими понятиями в рамках более или менее приближенных к исторической действительности схем. Именно с таких позиций мы и рассматриваем катакомбные могиль­ники и связанные с ними городища второй половины I — начала II тыс. как основные археологические памятники алан Северного Кавказа.

Здесь нет ни возможности, ни необходимости перечислять и описывать известные в настоящее время памятники аланской археологической куль­туры Северного Кавказа — их множество. Общий их обзор, широкая кар­тина исторического развития аланской культуры даны в специальной науч­ной литературе (48; 49 и др.), и мы не будем говорить об этом подробно. При всей кажущейся однородности основных черт погребального обряда и материальной культуры VI — IX вв., объясняющейся подъемом ремесленного производства на рынок, расширением и укреплением внутриэкономических и межплеменных этнических связей и начавшимся процессом политической и этнической консолидации, она не может быть призна­на действительно однородной во всех районах Алании и уже сейчас делится на несколько локальных вариантов, отражающих сложность ее этнокуль­турной среды. Нет сомнения в том, что в ходе дальнейшего изучения удастся выделить более мелкие локальные группы, отличные друг от друга в деталях погребального обряда и культуры. Разумеется, не все локальные особенности нужно сводить к этническим различиям — неред­ко они могут объясняться господствующим в том или ином районе устой­чивым культурным влиянием извне или даже временным импульсом, при­дающим местной культуре своеобразный оттенок. В целом же аланская культура Северного Кавказа, повторяем, представляется нам весьма слож­ным и многокомпонентным явлением, изученным еще недостаточно, не­смотря на несколько поспешный вывод М. И. Артамонова о том, что «аланская культура Северного Кавказа принадлежит к числу лучше всего изученных культур СССР» (50, с. 361). Для подобного оптимизма мы не имеем достаточных оснований, хотя следует согласиться с М. И. Артамо­новым в том, что «в комплексах всех этих родственных культур (аланской, салтово-маяцкой, культуре волжских и дунайских болгар, Крыма и т. д.— В К) наряду с привозными, иной раз очень отдаленного происхождения вещами, остальной инвентарь произведен на месте, что свидетельствует о высоком уровне развития ремесла» (50, с. 362).

 

Материальная культура алан весьма ярко и полно представлена в таких катакомбных могильниках второй половины I тыс. как у быв. ста­ницы Фельдмаршальской и Гоуст в Чечено-Ингушетии, Балта, Чми, Кобан и Архон в Северной Осетии, Песчан­ка в Кабардино-Балкарии, «Мокрая бал­ка» и ряд других могильников в районе Кисловодска. Предметы вооружения и снаряжения конного воина-дружинника в хорошо развитом и сложившемся виде представлены в могильниках Фельдмар­шальской и Галиате: в первом это слегка изогнутые однолезвийные сабли с пере­крестьем, железные удила, стремена с широкой подножкой, бронзовые золоче­ные сердцевидной формы бляхи и цилин­дрические начельники, украшавшие го­лову боевого коня (51, с. 129 cл.); во втором — великолепные деревянные сед­ла и такая же слабо изогнутая сабля VIII в. (52, с. 144, рис. 6, 7). Ранее остатки деревянных седел с передней и задней луками были найдены Д. Я. Самоквасовым в катакомбах Чми, К. И. Оль­шевским в Камунте и Е. Г. Пчелиной в катакомбах Архона. Очень интересен вопрос о происхождении сабли — одни исследователи связывают ее распростра­нение с культурой степных номадов гун­нского и постгуннского времени, другие считают первые сабли достоянием осед­ло-земледельческих народов. Если пере­ходной формой от меча к сабле считать прямой однолезвийный палаш, такая.форма у алан зафиксирована в комплексах VII в. «Мокрой балки», тогда как в VIII в... в Галиате мы имеем уже саблю. При всей относительной достоверности эти факты показывают, что на вооружение алан сабля поступила где-то на рубеже VII—VIII вв. (33, с. 36). Появление в культуре алан седел жесткой конст­рукции, железных стремян с широкой подножкой и изогнутых сабель означало подлинный переворот в вооружении и военном деле — тяжело­вооруженные сарматские и раннеаланские катафрактарии уступили место подвижной и легковооруженной коннице, имеющей в своем распоряжении более эффективную в сравнении с мечом саблю. Седло жесткой конструкции и опора на широкие стремена придавали всаднику необходимую устойчивость и маневренность, очень важные в рукопашном бою, давали возможность нане­сения рубяще-секущего удара. По словам Н. Я. Мерперта, «сабля харак­терна для кавалерии, но рубят ею не только пехоту. Рубка в конном строю стала более распространенной и сложной, она соответствует стремительному темпу кавалерийского боя» (53, с. 154). И на юге, и на севере аланам приходилось сталкиваться с противниками, главной ударной силой которых была конница (арабы, персы, хазары, печенеги и т. д.). Противо­поставить ей можно было только такую же маневренную и хорошо воору­женную конницу. Археологические факты свидетельствуют, что эта задача была успешно решена, и вооружение (следовательно, и тактика боя) аланской конницы было приведено в соответствие с требованиями времени.

Большую роль в вооружении, наряду с саблей, несомненно, играли лук и стрелы. Железные черешковые наконечники стрел и сохраня­ющиеся иногда длинные древки свидетельствуют о существовании слож­ного составного лука, с гуннского времени снабжавшегося костяными на­кладками и весьма эффективного. Сейчас об аланском луке мы можем судить конкретно: А. А. Иерусалимской и Е. А. Миловановым, а затем В. Н. Ка­минским опубликованы уникальные по своей сохранности луки VIII—IX вв. из могильника «Мощевая Балка» в Карачаево-Черкесии (54, с. 40—43). Луки делались, по Иерусалимской — Милованову, из одного куска дерева (кизила), но тем не менее они были сложными, ибо снабжены дополнитель­ными костяными накладками и подвязками из сухожилий и снаружи оклеены берестой. Общая длина лука 140 см. Как пишут авторы публика­ции, «лук из Мощевой Балки отвечал всем требованиям, предъявленным к этому виду оружия: предварительное напряжение придавало ему дально­бойность, массивные рога, гасившие вибрацию, придавали меткость; два ушка, снимавшие лишнее напряжение, также способствовали точности стрельбы». Изображение аналогичных луков мы можем видеть на стенах «царского» дольменообразного склепа на р. Кривой.

Из прочих видов аланского оружия укажем копья с железными нако­нечниками, ножи и железные боевые секиры на длинных деревянных рукоятях. Несомненно, аланская конница широко практиковала и набра­сывающиеся на противника арканы; в археологических раскопках они не сохранились, но упоминаются в письменных источниках и в существова­нии их вряд ли приходится сомневаться (27, с. 50).

Оборонительные доспехи алан представлены кольчугами, но чаще частью кольчуги (видимо, стоившей дорого и не всем доступной) в виде кольчужного нагрудника или насердечника (55, с. 179—180). Употребля­лись, но редко, железные шлемы типа шишака (Архон, Рим-гора) — воз­можно, они связаны со снаряжением дружинников, уже ставших про­фессиональными воинами. Никаких признаков щитов в археологических материалах нет, но щиты были — об этом свидетельствует одно из изобра­жений на стене «царского» дольменообразного склепа на р. Кривой (56, с. 113). Может быть, они были деревянными или комбинированными из дерева и кожи. Деревянными, обтянутыми кожей, были колчаны для стрел.

По словам Арриана (II в.), аланское войско имело специальные бо­евые отличительные знаки: «скифские (аланские.— В. К.) военные значки представляют собой драконов, развевающихся на шестах соразмерной длины. Они сшиваются из цветных лоскутьев, причем головы и все тело, вплоть до хвостов, делаются наподобие змеиных, как только можно пред­ставить страшнее. Выдумка состоит в следующем. Когда кони стоят смирно, видишь только разноцветные лоскутья, свешивающиеся вниз, но при движении они от ветра надуваются так, что делаются очень похожими на назван­ных животных и при быстром движении даже издают свист от сильного дунове­ния, проходящего сквозь них. Эти значки не только своим видом причиняют удо­вольствие или ужас, но полезны и для различения атаки и для того, чтобы раз­ные отряды не нападали один на другой» (57, с. 281). Отсюда мы можем заклю­чить, что организация войска алан была продуманной и подчинялась определен­ным принципам: по-видимому, основой его структуры было деление на отдель­ные отряды по родоплеменным (или каким-то иным) признакам, и каждый отряд имел своего командира и свой особый значок. Между прочим, интересно отметить, что аналогичного устройства значки-знамена «лем» (в виде фигуры льва, наполнявшегося воздухом на скаку) до последнего времени сохранялись у сванов и зафиксированы этнографами (58, с. 37, табл. 1). Были у алан и насто­ящие знамена в виде полотнищ — два таких знамени с выступом внизу и с разрезом на длинных древках, изобра­жены в руках воинов на стенах «цар­ского» дольменообразного склепа на р. Кривой (56, с. 113, рис. 43, 2, 3).

В осетинском нартском эпосе не­редки упоминания оружия нартов, в жажде боя испускающего синий свет. Оружие и воинское снаряжение в эпо­се имеют собственные имена: шлем Бидаса, панцирь Церека, Бабийский чеп­рак. Хахийская харх — уздечка, свиде­тельствующие об особом пиетете оружия в аланском обществе. Может быть, мы вправе поставить вопрос о существо­вании у алан своеобразного культа оружия, игравшего огромную общест­венную роль (вспомним аланский культ меча, описанный Аммианом Марцеллином). Это тем более вероятно, что А. Р. Чочиевым убедительно оха­рактеризован культ великих воинов, запечатленный в нартском эпосе (59, с. 179—182).

В эпоху средневековья военное дело, его уровень ярко отражали не только состояние производительных сил, но и уровень социального и культурного развития. Мы видим, что военное дело у алан находилось в соответствии с требованиями того времени.

Несколько слов об одежде. Применительно ко второй половине I тыс. о ней известно очень мало, в основном наши знания основываются на замечательных коллекциях из уже упоминавшегося могильника VIII—IX вв. «Мощевая Балка», который его исследователь А. А. Иерусалимская считает алано-адыгским. Благодаря сухости пещер в «Мощевой Балке» уди­