Рыцарские игры

 

Я горестной тоски полна

О рыцаре, что был моим,

И весть о том, как он любим,

Пусть сохраняют времена.

Графиня де Диа (XII в.)

 

 

ИСТОРИЯ — это не только прошлое, но и наш сегодняшний день. Отжившие свой век идеи и предрассудки крайне неохотно уходят в небытие, и, пока существует мистика, они будут упорно бороться за свое место под луной. А вместе с ними и институты, казалось бы полностью потерявшие под ногами почву, напрочь утратившие не только перспективу, но и смысл своего существования. Мне пришлось убедиться в этом воочию в Риме — Вечном городе, где оставили свой немеркнущий след чуть ли не все эпохи и где неприкаянные тени седой, пережившей себя старины никак не желают уйти на покой, бередя воображение, мучая память мелькающих поколений. Я жил неподалеку от центра, в небольшой уютной гостинице «Светлая месса», и каждое утро, сверившись с планом города, отправлялся бродить по легендарным улицам, неподвластным круговороту светил. Нет, туристическая эйфория не кружила мне голову и глянцевитые, пылающие отражениями Солнца камни Старой Аппиевой дороги не ослепляли глаз. Я замечал помпезные строения начала века, завитушки рококо, разноцветные надписи на камнях и на стенах. Фломастер явно не уважал старины. Пятная обсосанный веками каррарский мрамор, лозунги различных партий перекрывались свастиками, непристойными рисунками, признаниями кому-то в любви, символами спортивных клубов. Одно это могло вернуть на грешную землю и напомнить о дате в календаре. В Непале и Индии я видел ступы, воздвигнутые в III веке до нашей эры. Обряды в святилищах, расположенных вокруг этих внушительных колоколо-образных сооружений, символизировавших изначальную пустоту Вселенной, не претерпели существенных перемен за долгие эти века. Шафрановые сангхати монахов и разноцветные сари прихожанок тоже остались такими же, как и в эпоху Мауриев. Там бессмысленно было бы говорить о возврате средневековья или еще более древних времен. Нечему было возвращаться. Религия никуда не уходила. И в этом смысле не было принципиальной разницы между праздником чудесного рождения принца Сиддхартхи, справляемым в храме Сваямбунатха, и рождественской мессой в церкви Марии Маджоре. Вечным стражем гордых теней высилась каменная резная арка императора Константина, через которую двигался непрерывный транспортный поток. Но Ватикан с его швейцарской гвардией, чьи средневековые головные уборы словно были взяты у карточных валетов, как и замок Сант-Анджело и грандиозный собор святого Петра, где служил кардинал в раздвоенной, усыпанной самоцветами митре, — они были частью современного мира. У меня и мыслей не возникало усомниться в необратимости летейских вод. Недаром же известный астрофизик Эддингтон столь образно упомянул, причем в серьезном научном труде, о «стреле времени»! Она вечно летит из прошлого в будущее и не может вернуться назад, несмотря даже на вероятную кривизну четырехмерного континуума Вселенной.

В чем же дело тогда? — пытался я разобраться в своих ощущениях. Если церковь — древнейшее и, добавим, консервативнейшее учреждение на земле, — продолжает шествовать сквозь века, сохранив исконную обрядность и чин, то почему должна вызывать удивление устойчивость параллельного института, «другого ведомства», со всеми его жрецами и черными магами. Это очень серьезный вопрос, ибо он затрагивает не какую-нибудь случайную, причем чисто внешнюю, аналогию, но нерасторжимую взаимосвязь, диалектическое единство. На вере в существование дьявола и его козней веками покоилась реальная власть церкви над душами прихожан. И наш век торжества Науки почти ничего тут не изме нил. Теологи-модернисты, предпочитающие избегать прямой персонификации дьявола, остроты вопроса тоже не сняли. Подменив рогатого, с хвостом и раздвоенными копытами «князя тьмы» неким «злым началом», гнездящимся в природе и человеке, они просто перевели Проблему на иной терминологический уровень.

«Библейский сатана — это nepcoнифицированный грех, — писал в 1973 году тюбингенский теолог Герберт Хааг. — Всюду в Новом завете, где говорится о сатане: и дьяволе, это наименование можно с таким же успехом заменить словами «грех» или «зло».

Однако подобная замена никуда не ведет. Во-первых, она противоречит духу и букве священного писания, богословской традиции и отнюдь не разделяется большинством современных теологов, настаивающих на реальности хозяина преисподней. Во-вторых же, — и это особенно важно в нашем случае — злому началу, как и началу доброму, можно поклоняться с не меньшей искренностью, чем, скажем, святой троице, тоже включающей, как известно, довольно абстрактное понятие святого духа. Таким образом, на скорое «Расставание с дьяволом» (так озаглавил свою книгу Хааг) рассчитывать не приходится.

В принятой Вторым Ватиканским собором конституции «О церкви в современном мире» прямо говорится о дьяволе, повергшем человечество в рабство. Конституция «О церкви» провозглашает, что проповедь должна послужить величию бога и «посрамлению дьявола». Привычная, отшлифованная еще первыми «отцами церкви» фразеология. Основанное в 1534 году Игнатием Лойолой «Общество Иисуса» тоже ни на йоту не изменило своего воззрения на интересующий нас комплекс. «Разве позволительно сомневаться относительно существования ангелов и демонов? — говорилось в журнале иезуитского ордена «Чивильта каттолика» от 8 декабря 1968 года. — Большинство теологов ответило бы, что в таком случае подвергается сомнению одна из религиозных истин».

Выходит, прав был Поль Гольбах, сказав, что, «не будь дьявола, многие набожные люди никогда не помышляли бы ни о боге, ни о его духовенстве»? Каноническую идею персонификации зла отстаивал и высший в католическом мире авторитет — папа. Несмотря на то что, в отличие от иезуитов, окостеневших в своем средневековом консерватизме, последние понтифики сделали очевидные шаги навстречу современности, отношение к дьяволу не сдвинулось с мертвой точки. На общей аудиенции 1972 года папа Павел Шестой, говоря о борьбе с мировым злом, назвал его источник — «темного враждебного агента, именно дьявола». Ссылаясь на Библию, где деятельность врага человеческого отражена достаточно широко, папа подчеркнул, что «враг номер один», подобно прочим созданиям, сотворен богом и «действительно существует».

И здесь мы вновь возвращаемся к существу поставленного вопроса: почему именно деятельность сатанистов заставила западную прессу заговорить о «возвращении дьявола», «реставрации средневековья»? Ведь если церковь, как мы теперь видим, традиционно продолжает поддерживать в душах сотен миллионов людей веру в ангельские рати и адские сонмища, то получается, что и дьявол никуда не ходил, и мир по сей день не расстался с колдовской практикой и нетерпимостью эпохи религиозных войн.

Не будем торопиться с однозначным ответом. В разных формах и по разным поводам гамлетовский вопрос о «связи времен» еще не раз встанет на наших страницах. Поэтому оставим пока в стороне проблему дьявола, как наделенного личностным разумом творения. Оставим и церковь, ведущую отсчет времени от рождества Христова, и орден иезуитов, который, утратив былое могущество, все же не исчез с подмостков мировой сцены.

Я хочу продолжить рассказ о личном прикосновении к непреодоленному прошлому, за которым стоят действительно волнующие тайны истории. Как ни микроскопично и как ни кратко было это касание, но оно не только позволило мне глубоко прочувствовать высказанную выше мысль об устойчивости теней, отнюдь не претендующую на оригинальность, но и подсказало, как, перебросив мост между веками, восстановить связь времен. Есть ли нужда пояснять, что речь идет всего лишь о публицистическом приеме, когда автор, опираясь на собственный опыт, пусть незначительный, использует эффект присутствия? Итак, в тот день, постояв на Кампо ди Фиоре, где 17 февраля 1600 года взошел на костер Джордано Бруно, я нашел на плане улицу Кондотти, давно пленявшую мое воображение. Улица оказалась совсем близко, почти напротив ступеней легендарной лестницы на площади Испании, заставленных вазонами с кустами роз, померанцев и бурно цветущей ромашки.

 

Экстерриториалное владение мальтийского ордена на ул. Кондотти в Риме.

 

Ворковали голуби, говорливые мамаши прогуливали своих бамбино, бородатые художники и очаровательные художницы бойко писали моментальные портреты смущенных провинциалок и жизнерадостных американских туристов. Это была вечная сцена с неизменными декорациями, на которой менялись лишь одежды статистов: колеты на камзолы, а фраки — на джинсы. Отсюда лег ко было скользнуть в затененный канал, где словно застоялось само время, уподобившись мертвой, позеленевшей воде. Я скоро нашел солидный, хоть и слегка обшарпанный дом с опущенными, по местному обыкновению, жалюзи на окнах. Сначала, я было подумал, что ошибсял так как не ожидал встретить витрину с кожаной одеждой, дов рогими чемоданами и шерстяными пуловерами. Однако Bce правильно: флагшток под балконом, обвитый красно-белой тесь мой, и белый восьмиконечный крест на красном поле щита (просто первый этаж сдавали под магазин). Та же эмблема только во много раз увеличенная, виднелась сквозь арку, за которой был залитый светом дворик, заставленный роскош» ными автомобилями. Успокоительно улыбнувшись oxраннику, я ступил под ее сень и остановился перед бронзовой дощечкой, где под тем же крестом ясно читались глубоко вырезанные и почти черные от патины литеры: «Военный орден мальтийского креста», далее следовало уже мелким шрифтом: «Экстерриториальное владея ние».

Это было все, или почти все что осталось от некогда могущественного рыцарского орден госпитальеров святого Иоанн Иерусалимского, основанного ещ) в XII веке. Дом-государство без территории! Дом-посольство несуществующей державы!.. Нонсенс. Призрачный курьез.

Я очень удивился, узнав, что формально орден все еще существует. Собственно, это и заставило меня, когда появилась такая возможность, отыскать узкую улочку, ведущую от площади Испании на шумную Корсо. Л вот я стоял перед дверью, что, как «Дверь в стене» Герберта Уэллса, вела в легенду. Память развертывала удивительную цепь, на которую были нанизаны крестовые походы, умирающие у стен Иерусалима паладины, тамплиеры, изрыгающие хулу на французского монарха из пламени костров и где-то возле Михайловского замка заснеженный плац, на котором государь император и самодержец Павел Первый муштрует своих гвардейцев с мальтийскими крестиками на киверах. Какое потрясающее, почти невероятное сцепление звеньев! Страны, столетия, материки, острова… Наследники альбигойских реликвий, «родосское братство» с его тайной символикой, восходящей к временам Минотавра… Я ведь касался этих увлекательных тем, достойных любого романа, но они представлялись мне занимательной игрой, бестелесной легендой. Оказывается, ничего подобного. Дощечка и флагшток со щитом могли послужить опорой для любого вымысла. Легенда не была бесхозным имуществом, ее передавали по наследству. С нежданной яркостью я представил себе Ленинград и Павловск. Дворец с голубой залой для приема мальтийских кавалеров, здание бывшего пажеского корпуса, где собирался орденский капитул, когда православный Царь столь неожиданно для многих принял сан гроссмейстера воинственного католического братства. Удивительные пассажи Разыгрывает иногда муза истории Клио. И ведь из ее партитуры, как из песни, не выкинешь ни ноты, ни слова. Тем более что все это и наше наследство, причудливо связавшее в прошедшие времена далекую Мальту с Петербургом.

Вот и появился у меня непосредственный повод начать рассказ о духовных орденах, а затем и о катарской ереси, без которых нельзя постичь ни европейской магии, ни алхимии, ни тем более сатанизма, ибо у всего свои истоки и корни: у рек, растений, легенд.

 

…царить стал Павел,

Мальтийский кавалер,

Но не совсем он правил

На рыцарский манер…

 

Очень точно схватил самую суть Алексей Константинович Толстой в своей «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева». Но сколь долог был путь мальтийских паладинов от гроба господня до Северной Пальмиры! Семь столетий…

Когда на святую землю, отвоеванную крестоносцами у неверных, хлынул поток паломников, завоеватели столкнулись с трудной задачей. Истощенные, шатающиеся от усталости и болезней пилигримы сотнями умирали в преддверии святынь, которые грезились им на тернистом пути в Палестину. Чтобы как-то облегчить участь страждущих, несколько французских рыцарей основали в 1113 году странноприимный дом. Так было положено начало религиозной конгрегации, члены которой обязались посвятить себя уходу за бедными и больными и сами дали обет бедности и воздержания. Одевшись в темное грубошерстное платье и поддерживая дух в теле лишь хлебом и водой, они разослали по всему христианскому миру сборщиков милостыни, которую складывали в приюте для больных. Единственным их отличием был белый крест, завещанный братьям основателем ордена — рыцарем по имени Жерар. По крайней мере, так говорит легенда «Странноприимного дома иерусалимского госпиталя», или госпиталя святого Иоанна. О больнице, дававшей одновременный приют двум тысячам занедуживших искателей благодати, шла молва по всему Востоку. Рассказывают, что ее тайно навестил сам султан Саладин, переодевшись нищим, чтобы своими глазами увидеть этот дворец милосердия.

Подобное идиллическое существование продолжалось, по-видимому, недолго, потому что госпитальеры вернулись к рыцарским забавам, а за больными стали ходить специально нанятые послушники. Прежний аскетический наряд был заменен черным костюмом сеньора и красным плащом. «Провизор» — первоначальный наставник общины — стал именоваться магистром, а после 1267 года — великим магистром. При магистре Раймунде дю Пюи основанный французскими рыцарями орден стал вселенским, как сама церковь, разделенным на восемь (универсальное число направлений пространства) «языков», представлявших главные государства феодальной Европы. Название «госпитальеров святого Иоанна» рыцари, однако, сохранили, равно как и красную мантию с вышитым белым шелком восьмиконечным крестом — символом целомудрия и восьми рыцарских добродетелей. Орденская печать изображала больного на ложе с таким же крестом в головах и светильником в ногах. «Бедные — вот наши единственные господа, — уверяли госпитальеры. — Помощь больным — вот наша единственная забота». Это ничуть не мешало ордену, быстро обретшему военный характер, совершать кровопролитные набеги на мусульман и враждовать с другими крестоносцами. За внешним смирением таилась гордыня. Стать госпитальером мог лишь рыцарь самого благородного происхождения, в крайнем случае побочный сын владетельного князя. Вступая в обитель, новый посвященный вносил в орденскую казну солидную по тем временам сумму в 2 тысячи турских су.

Во всех завоеванных крестоносцами землях госпитальерам предоставлялось преимущественное право строить замки и укрепленные дома за городскими стенами. Они воздвигли свои форпосты' в Антиохии и Триполи, возле Тивериадского озера и на границах с Египтом. Один только Маркибский замок, законченный постройкой в 1186 году, вмещал тысячный гарнизон, а припасы были заготовлены на пять лет непрерывной осады. Замок включал в себя не только церковь и жилища ремесленников-оружейников, но и целую деревню с пашнями и садами.

Орден скопил несметные богатства, и не было в Европе такого герцогства, где бы на нашлось имения, принадлежавшего иоаннитам. В XIII веке они владели уже 19 тысячами рыцарских вотчин. До сих пои на карте Франции можно найтш массу деревень с названием Сен-Жан. Все это бывшие командорства. Ничего не осталось, имя живет. «Имя — это знак», утверждает мудрая латинская поговорка…

С историей иоаннитов тесно ев зана судьба другого могуществе ного ордена христианской Европы — рыцарей Храма.

Незадолго до того, как госпитальеры окончательно отвернулись от добровольных обетов милосердия, восемь из них — снова сакраментальная восьмерка — решили выделиться в отдельное братство. Презрев изнурительные труды хожалок, они вновь взялись за оружие, дав обет сопровождать паломников по дороге в Иерусалим и охранять их от сарацинских набегов. Произошло это, согласно орденским анналам, в 1119 году, когда первым великим магистром, или гроссмейстером, был избран Гуго де Пайанс. Вместе с рыцарем Годфруа де Сент-Омером он входил в легендарную восьмерку, возглавившую первых храмовников, надевших белые полотняные рубахи с красным восьмиконечным крестом. Король Балдуин Второй выделил братству часть собственного дворца, построенного на месте древнего Соломонова храма. Отсюда и название общины — храмовники, тамплиеры. Устав ордена «Бедных братьев Иерусалимского храма» — бедность и здесь положили в основу — частично воспроизводил цистерцианский и был разработан при деятельном участии Бернара Клервоского, позже причисленного к лику святых. Я видел оттиск первой печати, изображавшей храм. Однако вскоре символику изменили, взяв за образец рыцаря и пилигрима, едущих на одной лошади. В 1128 году орденский статут окончательно утвердил папа Гонорий Второй на соборе в Труа. Запомним эти подробности, потому что мы стоим у истока легенды, которая станет в течение веков питать европейскую мистику. Ей отдадут Дань и розенкрейцеры, и масоны, и первые сатанисты. Несмотря на то что монашеские обеты бедности, послушания и Целомудрия равно распространялись на всю общину, орденский устав узаконил четкое разграничение прав и обязанностей рыцарей, служителей и священников. Занимать должности в ордене и возглавлять монастыри могли только рыцари — люди кровей благородных. Они становились великими приорами, комтурами (начальниками крепостей), управляли провинциями. Богатым горожанам, пожертвовавшим имущество в казну, дозволялось становиться оруженосцами, управителями, они вели финансовые дела ордена, наблюдали за прибытием кораблей с паломниками и за отправлением их обратно в Европу. Священники же, как всюду, выполняли свои привычные обязанности, возложенные на них господом богом и его наместником на земле. Великие понтифики на первых порах принимали горячее участие в нуждах ордена, дозволив храмовникам открыть собственные капеллы, кладбища и даже выбирать из своей среды священников для отправления службы в тамплиерских монастырях. Больше того, папская булла от 1162 года вывела лиц, находящихся на орденской службе, из-под юрисдикции местных епископов. Один гроссмейстер-«Магистр Темплариорум» — был властен распоряжаться их судьбами. Орден превращался в «церковь внутри церкви», подчиненную, и то до поры до времени, только папе. Из уважения к военным подвигам крестоносцев, а также из страха перед их растущим могуществом светские и духовные князья не скупились на дары и пожертвования. Под скипетром гроссмейстера в одной лишь Европе оказались вскоре 10 тысяч обителей, собственный флот, банковские конторы и такое количество золота, что он мог предложить за остров Кипр 100 тысяч червонцев. Именно здесь следует искать разгадку постигшей орден судьбы, жестокой, страшной и вместе с тем романтической. Но об этом позднее…

Пока же упомянем еще об одном братстве, основанном по образцу Иоаннова госпиталя в 1198 году. На сей раз общину составили немецкие рыцари, в отличие от храмовников и госпитальеров, выходцев главным образом из французских земель. Во время осады крестоносцами крепости Акры несколько рыцарей собрали своих раненых товарищей на судне, поставленном по причине негодности на прикол. Получив от немецких князей нужные средства, они организовали больницу, где богомольцы из Германии могли бы говорить на родном языке. Учтя опыт госпитальеров, рыцари-основатели дали клятву, что будут одновременно и ходить за больными, и биться с сарацинами. Но им было предначертано совсем иное. Немецкие рыцари первыми из крестоносцев вернулись в Европу: сначала в Трансильванию, затем в низовья Вислы. По договору 1226 года между польским королем Конрадом Мазовецким и гроссмейстером Германом фон Зальца орден получил Хелминьскую область, ставшую трамплином для нападения на восточные земли, где жили тогда балтийские племена пруссов. От них осталось лишь слово Пруссия, сохраненное новыми хозяевами. Первоначальное же наименование общины — «Братья Немецкого Дома» — в настоящее время знают очень немногие, потому что огнем и мечом врезано в исторические скрижали другое имя ордена — Тевтонский. Это от тевтонских командоров пошло пресловутое «Дранг нах Остен!». Как политическое завещание приняли лозунг поколения прусских милитаристов, взлелеявших и второй и «третий рейх». Тяжелый шаг закованных в броню рыцарей сотрясал дороги Польши, Чехии и Литвы. Звериные оскаленные морды, клювы и когтистые птичьи лапы их ведроподобных шлемов тянулись все дальше на восток, к российским лесам и нивам, пока не захлебнулись в студеной воде под чудским льдом.

Еще одна судьбоносная нить, простегнутая сквозь временные толщи! Сколько их, этих стежков! Последний гроссмейстер ордена Готард Кетлер променял в 1561 году свой жезл на корону герцогства Курляндского, присоединенного по прошествии веков к России. Протекут еще десятилетия, и знаменитый авантюрист-мистификатор Калиостро, остановившись в Митаве, «вызовет» тень герцога-гроссмейстера, чем немало потрясет воображение местных баронов. «Немецкий Дом» просуществовал, уже в призрачном воплощении, до конца первой мировой войны. Ныне, как частное общество, он возобновил свою деятельность в ФРГ. За пять лет до Ледового побоища к тевтонам присоединились остатки осевшего на ливонских просторах рыцарского братства Меченосцев и орден стал именоваться Ливонским. Подавив сопротивление покоренных народов, он захватил обширные территории между Нарвой и Вислой и образовал мощное, насквозь милитаризованное государство, ставшее плацдармом для подготовки захвата балтийских земель — польских, литовских, латышских, эстонских. На шпиле высокого донжона Мариенбургского замка, где поселился гроссмейстер, тяжело полоскалось по ветру военное знамя. Боевая мощь ордена была подорвана лишь после Грюнвальдской битвы в 1410 году, когда против псов-рыцарей выступили объединенные войска Литвы и Польши, которым оказали поддержку их славянские соседи. Полвека спустя, уже по Торуньскому мирному договору, орден признал себя вассалом Польских королей и открыл Польше выход к морю. Капитул перебрался в Кенигсберг (ныне Калининград), где вскоре наступила развязка. Воспользовавшись широким реформационным движением, Альбрехт фон Гогенцоллерн, происходивший из династии бранденбургских курфюрстов, объявил орденские области своим наследственным княжеством и секуляризовал тевтонское братство. Так было положено начало герцогству, а затем и королевству Пруссия. В 1809 году орден был упразднен Наполеоном, но четверть века спустя восстановлен и реорганизован австрийским монархом. Он существует в Австрии и поныне, собрав под свой штандарт обломки военной титулованной знати и самых оголтелых реваншистов ФРГ, которые ничего, как водится, не забыли и ничему не научились. Таков исторический путь Тевтонского ордена, построившего свою первую резиденцию — Монфорский замок — в 1229 году с благословения императора «Священной Римской империи» Фридриха Второго.

Все три ордена произрастают из единого древа. Отсюда общность их уставов, иерархии и полумонашеских-полувоенных одежд. Поверх доспехов паладины всегда надевали плащи. У госпитальеров они были черными с белым крестом, у храмовников — белые с красным, а тевтоны те же белые плащи оттеняли черным знаком, переродившимся через века в Железный крест.

 

Меть свои крепкие латы

Знаком креста на груди,

 

— говорится в драме «Роза и Крест» Александра Блока.

Попоны на закованных в панцири лошадях были под стать плащам. Они быстро ушли под лед на Чудском озере, люди и кони. Прервалось прямое, а затем и косвенное наследование, но сохранилась преемственность идей. Остались тени: имя и знак. И, подобно насосавшимся крови вампирам, они обретут плоть в начале нашего столетия в орденах немецкого оккультизма, откуда уже рукой подать до СС…

На сем расстанемся с тевтонами, на время простимся с храмовниками и продолжим одиссею братьев-иоаннитов. В 1291 году, когда были потеряны последние надежды удержать святую землю, они переселились на Кипр, где создали сильное централизованное государство с лучшим по тем временам флотом. Не прошло, однако, и 20 лет, как оно по причине внутренних распрей распалось, и госпитальеры вынуждены были переселиться на остров Родос, после чего их стали называть «родосскими братьями». Турки, бывшие в XV–XVI веках властителями Средиземноморья, атаковали Родос, и рыцари вновь, оставшись без крова, отправились по миру в поисках приюта. Они побывали на Крите, попробовали бросить якорь в Мессине, Витербо, пока наконец не осели в 1530 году на Мальте. Отныне мы станем звать их мальтийцами. Получив из рук императора Карла Пятого Мальту вместе с прилегающими островами Гоцо и Комино, братство трансформировалось в мальтийский орден святого Иоанна Иерусалимского.

Оно по-прежнему оставалось своего рода духовно-рыцарским суверенным государством во главе с гроссмейстером, которого титуловали «ваше преимущественное величество», но стали иными цели и политические амбиции. Ни о призрении страждущих, ни о гробе господнем не было больше речи. Рыцари, объявив себя форпостом христианства против Турецкой империи, обязались защищать Средиземное море от султана и корсаров Магриба.[5]

Сражались они, воздадим им должное, самоотверженно, оказав бесценные услуги и Карлу Пятому, и Филиппу Второму. Орден достиг апогея славы, победоносно выдержав четырехмесячную осаду и заставив уйти восвояси многочисленный турецкий флот и сорокатысячную армию. Это произошло в 1565 году. Рыцарским гарнизоном в 9 тысяч человек командовал гроссмейстер Жан-Паризо де Ла Валетта, чье имя было присвоено затем столице островного государства. Как это часто случается, высший взлет явился началом падения. Железная дисциплина ослабла, вспыхнули межнациональные распри, рыцари, погрязнув в пороках, начали обогащаться за счет местного населения. На фоне всеобщего разложения, коррупции и упадка проявилась полнейшая неспособность гроссмейстеров справиться с положением. «Преимущественные величества» теряли реальную власть, чем ловко воспользовались иезуиты и святейшая инквизиция.

По мере ослабления Турецкой Порты деятельность ордена приобретает более мирный, можно сказать, «цивильный» характер. Восстание в 1775 году задавленного рыцарством местного населения — потомков арабов и финикийцев — вынудило великого магистра принца Рогана провести хотя бы минимальные реформы. Были сделаны попытки реорганизовать государственное управление, судопроизводство, наладить экономику, что, в свою очередь, побудило шире взглянуть на мировую политику. Именно в этот период началось сближение мальтийцев с Россией — традиционным врагом Порты. При благосклонном содействии Екатерины Второй ордену передали сначала богатый майорат князей Острожских, а затем и бывшие владения иезуитов в Польше, где вскоре учредили великий приорат. С этого момента следует искать начало рыцарских игрищ, столь поразивших русское общество в царствование Павла. Многое из того, что представляется неожиданным, внезапным и даже таинственным, проистекает из подспудных течений исторического процесса, питаемых сугубо прагматическими ключами. Симпатии Павла к мальтийцам, помимо личной склонности государя к романтическим ритуалам, тоже во многом были продиктованы чисто политическими причинами. Французская революция, изгнавшая орден из страны, вновь сделала его естественным союзником самодержавия. На сей раз против врагов внутренних.

«Павел, — отмечал проницательный шведский дипломат Г. М. Армфельд, — с нетерпимостью и жестокостью армейского деспота соединял известную справедливость и рыцарство в то время шаткости, переворотов и интриг». Когда троны шатаются, монархи готовы ухватиться за любую соломинку. Иерархическая дисциплина феодального ордена и его очевидный консерватизм не могли не привлечь монарха, мечтавшего о «рыцарской» верности подданных.

«26 февраля 1797 года на месте снесенного Летнего дворца, — пишет Н. Я. Эйдельман в своем интересном исследовании «Грань веков», — Павел самолично кладет первый камень Михайловского замка. Обрядность, символика здесь максимальные: возводится окруженный рвом замок старинного, средневекового образца, цвета перчатки прекрасной дамы (Анны Лопухиной-Гагариной), которой царь-рыцарь поклоняется».

Действия Павла теряют мистичность и становятся до предела понятными лишь в общеполитическом контексте. Конвент конфискует мальтийские владения во Франции. Царь, защищая возвышенные идеи рыцарства от разнузданной черни, от якобинства, тотчас же подписывает Конвенцию об учреждении в России ордена Иоанна, в которой, в частности, «подтверждает и ратифицирует за себя и преемников своих на вечные времена, во всем пространстве и торжественнейшим образом заведение помянутого ордена в своих владениях». Стоит обратить внимание на этот вселенский размах: «во всем пространстве», «на вечные времена»… Великому приорству Волынскому государственная казна тоже предоставила годовой доход в размере 300 тысяч злотых, свободный «навсегда от всяких вычетов». Политический акт обретал черты волшебной мистерии. Осевшие в России мальтийцы с чисто иезуитской сметкой поспешили воспользоваться благоприятной конъюнктурой. Павлу был поднесен странноватый для России титул протектора религии мальтийских рыцарей, то есть католической, и православный государь, не особенно задумываясь, принял его. Великий магистр Гомпеш также отблагодарил ценнейшими, в символическом смысле, дарами: крестом Ла Валетта и мощами святого Иоанна.

Между тем Бонапарт по пути в Египет взял Мальту, без боя сданную предводителем военного ордена, за что капитул, собравшийся в России, вынес решение сместить злополучного Гомпеша. Тем более что кандидатура его вероятного преемника была оценена со всех сторон. Граф Литта, великий приор, хорошо знал, с кем ему предстоит иметь дело, и, несмотря на то что уже несколько лет жил в Петербурге, явился ко двору в запыленной карете, словно паломник из дальних стран. Та же печать странствий лежала и на экипажах свиты, въехавших в гостеприимно распахнутые ворота Гатчинского дворца.

Преклонив колени, кавалеры в черных иоаннитских плащах смиренно попросили приюта у владельца «замка», будто странствующие рыцари, искатели Грааля, увидевшие чью-то зубчатую башню среди раскаленных песков. Владелец, превосходно осведомленный о всех тонкостях ритуала, повелел препроводить депутацию в парадные покои. В записках Н. К. Шильдера сей трогательный эпизод передан следующим образом: Павел, «увидев измученных людей в каретах, послал узнать, кто приехал; флигель-адъютант доложил, что рыцари ордена святого Иоанна Иерусалимского просят гостеприимства. «Пустить их!» Литта вошел и сказал, что, «странствуя по Аравийской пустыне (нам еще встретятся «аравийские странники». — Е. П.) и увидя замок, узнали, кто тут живет…».

Приятно взволнованный император, всласть поигравший в молодости в масонские тайны, растрогался и принял предложенный ему почти опереточный титул.

— Русский Дон Кихот! — воскликнул Наполеон, узнав, кто стал великим магистром. Поддержав гонимых, буквально подвешенных в воздухе рыцарей,

Павел и вправду продемонстрировал классический донкихотский комплекс. Благородно, трогательно, но ведь и смешно. Есть основания полагать, что меткое замечание первого консула явилось реакцией на весть отнюдь не неожиданную, а, напротив, долгожданную. Более того, операция с Мальтой была частью интриги, задуманной Талейраном- для того, чтобы поссорить Россию с Англией. Высадившись на острове, Наполеон едва ли надеялся удержать его надолго. Англичане, чей перевес на море был очевиден, вскоре отвоевали Мальту, бросив тем самым вызов новоиспеченному гроссмейстеру. Антифранцузская коалиция в итоге распалась. Непомерная плата за средневековые побрякушки: мальтийскую корону, жезл, орденскую печать и рыцарский меч! Действо коронования, тем не менее, было совершено с подобающей пышностью в тронной зале Зимнего дворца, где собрались сенат, синод и вся придворная камарилья. Мальтийский крест осенил двуглавого имперского орла, а к длинному перечню царских званий, заканчивающемуся словами «и прочая», добавился еще один титул. Сохранился указ, подписанный государем: «Прокламацией), учиненною пред нами ноября в 29-й день, мы, приняв на себя титул великого магистра, издревле столь знаменитого и почтения достойного ордена святого Иоанна Иерусалимского, высочайше повелеваем сенату нашему включить оный в императорский титул наш, предоставляя синоду поместить оный по его благоусмотрению». Салютовали пушки, шел парад войск, ночные небеса полыхали фейерверком. Число командорств в империи разрослось чуть ли не до сотни, появилось ни с чем не сообразное «российско-православное» приорство, кавалергарды надели малиновые супервесты с восьмиконечным крестом, на дверцы императорского экипажа спешно наляпали тот же роковой знак. Бывший дворец графа Воронцова на Садовой, где разместился капитул, переименовали в «замок», на Каменном острове построили странноприимный дом с церковью Иоанна Крестителя, где всеми цветами радуги заблистали торжественные одеяния католического духовенства. Дальше — больше. Зашевелились иезуиты, открыли монастыри трапписты, прибыл папский нунций, а сам великий понтифик получил приглашение посетить Петербург. Невольно создавалось впечатление, что гигантская держава стала заморской территорией маленького островка, занятого к тому же чужеземным войском, и готовится переменить веру. Злые языки даже уверяли, будто сам Павел нацелился на ватиканский престол и только ждет удобного момента, чтобы сменить Пия Седьмого.

В атмосфере недоброго, экзальтированного ожидания, казалось, растворились границы возможного. Разве не сам папа освятил избрание в католические магистры православного государя? А «православное» приорство? Ирония судьбы: насквозь прогнившая, развращенная беззаконием верхушка провоцировала политическое мельтешение, в равной мере циничное и слепое. Видавшие виды вельможи, прожженные дипломаты и беззастенчивые дельцы почему-то и мысли не допускали, что великие мира сего тоже могут играть в бирюльки и при этом ловить рыбку в! мутной воде.

 

Скользим мы бездны на краю,

В которую стремглав свалимся…

 

Поразительно чутко отреагировал Г. Р. Державин, уловив дух тревожного ожидания роковой развязки. Он, кстати, присутствовал на «мальтийской» коронации, о чем сложил и поднес к стопам самодержца надлежащую оду. Тлетворный воздух занемогшей в гнетущем ожидании столицы дышал истерией. Вместе с торжественной мессой, вместе с одеждами «века мушкета» и паладинами, бодро месящими чухонскую грязь, распространился магический флюид. В изысканном Павловске, на туманных полянах бессонного парка, погруженного в сыворотку белых ночей, взвились вдруг девять мальтийских костров. В «свод небес зелено-бледных» летели золотые искры. Исконное чародейство Европы вырвалось на просторы колдовской Иоанновой ночи. Отметим в памяти эти церемонии летнего солнцестояния, эти огни «великого шабаша», зажженные, однако, не для ведьм. Павел, которому оставалось менее двух лет жизни, словно предчувствуя, как сожмется роковое кольцо заговоров, вдруг истово поверил, что ритуальное пламя защитит от измены и злых умыслов.

 

 

Церемония мальтийского ордена в Риме.

 

Он слепо бил наотмашь, сражался с духами, не отличая преданности от измены, и верил, верил в огни, на которых крестоносцы сжигали во дни оны свои окровавленные бинты. Нет необходимости вспоминать здесь о последних годах Павла. После его смерти «от апоплексического удара в висок», как остроумно была перефразирована официальная версия, существование ордена в России стало бесперспективным. Александр Первый наотрез отказался от гроссмейстерских мальтийских регалий, оставив за собой лишь титул протектора. В 1817 году орден объявили несуществующим в пределах Российской империи, а вскоре мальтийцы потеряли опору и в немецких государствах. В 1834 году капитул переехал в Рим, и с тех пор судьба ордена тесно связана с Ватиканом. Время от времени усилиями крайних реакционеров, вроде австрийского канцлера Меттерниха или прусского короля Фридриха-Вильгельма Четвертого, восстанавливались ненадолго отдельные приораты, но в целом братство влачило жалкое существование. Даже великие магистры перестали выбираться. Лишь в 1871 году маркизу Санта-Кроче был дарован прежний титул. Ныне орден превратился в пропагандистскую, исследовательскую и, главным образом, благотворительную организацию, распространяющую романтические, выхолощенные временем идеи средневековой мистики, потому что рыцари давно утратили боевой пыл и, стараясь не слишком упирать на слово «католицизм», порой обходят и понятие «христианство».

Это связано с тем, что сегодня кавалером или кавалерственной дамой ордена могут стать лица любого вероисповедания, в том числе и прежние недруги — мусульмане.

Сочетая противоположные качества: замшелость идеологии и гибкость на путях ее распространения, орден не слишком преуспевает в своих начинаниях. Быть может, он просто затаился и ждет, когда наступят более благоприятные времена. Ведьмы и сатанисты льют воду на его мельницу. Кто знает, куда качнутся качели общественного мнения, дойдя до крайней точки? Что, если люди, отшатнувшись от дьявола, вновь кинутся в спасительные объятия матери-церкви?

«Девять столетий!» — мысленно подсчитал я, выходя на шумную, мигающую вывесками магазинов Корсо.

Нет, не только на улицах Вечного города смешались и перепутались времена…

Права старинная английская поговорка:

What is hits is hystory, And what is mist is mystery. (Что в цель попало, то история, А где туман, там тайна.)

Собственно, мы и приближаемся сейчас к средоточию тайны. К ядру «беззаконной кометы», как образно сказал поэт, которая недобрым вестником вспыхнула во мраке позднего средневековья. Оставленный ею мистический шлейф наложил неизгладимый отпечаток на всю дальнейшую историю.