Яд с пузырьками 4 страница

Он был создан для времен Томаса Эдисона, Марка Брюнеля и Джона Ди. Я часто путаю его с Джоном Ди, ибо, хоть они и не были похожи друг на друга, обоих когда-то поцеловал один и тот же мятежный ангел, а созданные ими новые механизмы, пусть и не схожие между собой, одинаково обстоятельно продуманы. В середине двадцатого века произведения инженерного искусства, определявшие механику того времени, не были такими холодными, мощными и негуманными, как теперь. Они все еще создавались из металла и дерева. Они все еще пахли машинным маслом, лелеяли в себе огонь, испускали пар или приводились в действие водой, потоком воздуха или магнитами, крутящимися на мерцающем стержне. Никому не казалось, что они нарушают законы природы. По духу своему они совершенно отличались от этих ужасных ящиков для тупиц, которые называются компьютерами. Они были тиглями, наполненными землей, водой, огнем, гравитацией и магнетизмом. Можно было их потрогать, понюхать, почувствовать их вибрацию. Они не светили вам нагло в лицо слабоумной прозеленью, не были безгранично терпеливыми и полностью лишенными голоса механизмами.

Машины, которые так любил Смеджебаккен, сами были едва ли не живыми организмами и не впадали в стерильную точность, которая отличает сверхчувственный, божественный мир от нашего, человеческого. И никому не требовалось состязаться с ними в погоне за совершенством. Так что, видите ли, Смеджебаккен не был самонадеянным. Даже если он в чем-то ошибался, ошибка эта ни в чем пока не проявилась, и все его устройства были выполнены с той невинной дерзостью, которой, смею утверждать, более не существует.

Самая большая наша проблема заключалась в том, чтобы провести шахту сквозь горную породу в точности к той точке клети 47, куда нам требовалось, и не только для того, чтобы снаружи не было видно, как в нее отправляется золото, но и, что гораздо более существенно, с той целью, чтобы отверстие ее оказалось между проводами сигнализации, забетонированными на расстоянии фута друг от друга. Это было исключительно трудной задачей, и в процессе преодоления одной трудности создавались две новые, чему, казалось, не наступит конца. Но в этом, сказал мне Смедасебаккен, и состоит инженерия. А вера инженера не только в том, что все трудности можно преодолеть, но и в том, что число их конечно.

Прежде всего нам пришлось сделать трехмерную карту беспрецедентной точности. Поскольку наши отметки уровня отстояли друг от друга на полмили и имели между собой полдюжины поворотов (одна отметка была сделана в угловом камне здания фирмы Стиллмана и Чейза, а другая, метка маркшейдера, – на улице рядом с ближайшим входом в подземку) и поскольку перепад высоты составлял 75 метров, на схеме нашей изображался зазубренный, изогнутый маршрут длиной приблизительно в 1761 метр. Нам надо было начать в точке, которую мы могли определить лишь косвенно, и, пройдя 1761-й метр, сделав более сотни угловых измерений, вернуться вслепую в эту самую точку. Чтобы разместить виниловую крепь, которая поглотит золото, и, что более важно, чтобы дать ход толщине телескопических буров для столь длинного отрезка, который нам требовалось просверлить, шахта должна быть 20 сантиметров в диаметре.

Это оставляло по пять сантиметров зазора между проводами сигнализации в полу. В одних только линейных измерениях это представляло собой довольно жесткий допуск. Но если включить сюда сотню угловых измерений, то задача требовала такой точности, которая казалась почти недостижимой.

Прибавьте к этому то обстоятельство, что мы не знали, где именно вмонтированы в пол провода сигнализации, и вы, возможно, поймете, почему, извещенный обо всем этом Смеджебаккеном, я решил оставить свою затею.

– Нет, – сказал он. – Когда вы изложили мне план, я сразу же понял, какие с ним сопряжены трудности. Но понял также и то, что все они преодолимы. Все, что от нас требуется, это делать по одному шагу зараз.

– Каков будет первый шаг? – спросил я.

– Где вы покупаете себе обувь?

– Обычно – у «Пола Стюарта», – сказал я, теряясь в догадках.

– Пойдемте туда, вы купите новую пару туфель очень большого размера, чтобы я смог оборудовать их магнитометрами.

Смеджебаккен занимался таинственной работой в прекрасно оборудованной механической мастерской, которая когда-то была его домом, и без моего ведома переделал пять лабораторных магнитометров таким образом, что их можно было установить внутри пары туфель, по одному за раз, и считывать их показания на циферблате, замаскированном под наручные часы.

Зачем понадобилось пять магнитометров от трех разных производителей? Это просто, сказал он мне, а затем ознакомил меня со своим основополагающим принципом.

Магнитометры по самой своей природе точны лишь в пределах двадцати процентов своих показаний.

Я смогу считать показания на шкале, сказал он, и обозначить контактные точки с точностью всего лишь около десяти процентов. Следовательно, нам надо противостоять 72-процентному коэффициенту точности, в то время как каждое измерение должно было иметь достоверность в 99,9971 %.

То, что для этого требовалось, объяснил Смеджебаккен, было хоть и утомительно, но очень просто. После сотни считываний показаний с каждого из пяти магнитометров мы получим диаграмму разброса, которая будет выглядеть как колпак Пиноккио. Значение горизонтальной оси в верхушке колпака и будет самым близким к точному измерению, которого мы сможем достичь.

Всю процедуру мы повторим пятикратно, придавая большее значение последним попыткам, чтобы отобразить предполагаемый рост моей компетентности после столь долгой практики.

Я чуть было в обморок не упал от перспективы 2500 раз считывать показания магнитометра, но Смеджебаккен быстро привел меня в чувство, напомнив, что кража огромного количества денег требует огромного объема работы.

– Хорошо, – сказал я, – как мы составим план расположения проводов, чтобы можно было записывать измерения?

– Мы откалибруем пол.

– А как мы это сделаем?

– С помощью линейки и метчика с пятью алмазными резцами. И то и другое вы внесете туда в туфлях или в карманах. Они ничего не заметят, пока ваш вес на выходе будет соответствовать их ожиданиям. Вам понадобится также пронести туда фотокамеру, штатив и микрометр.

– Зачем?

– Вы сфотографируете каждую метку, которую сделаете в полу. Использование штатива обеспечит единый масштаб. Когда я увеличу эти точки – зафиксировав положение увеличителя, – то получу хорошие измерения, которые позволят мне скорректировать калибровку на фотографии. Разумеется, весь этот процесс мы повторим несколько раз.

– Я сфотографирую каждую метку на полу, – рискнул я высказаться, – чтобы вы могли ее измерить и чтобы потом, когда я буду измерять расстояние, я мог продвигаться от края к краю, а вы – прибавлять к этим измерениям ширину меток.

– Верно. При измерениях вы будете пользоваться лупой.

– Сколько раз мне придется проводить измерения?

– Несколько сотен.

– Вы полагаете, что мы сможем управиться со всем этим, прежде чем умрем?

– Будем стараться, – сказал он.

Прежде чем приступить к калибровке, за которой последуют несколько месяцев считывания показаний магнитометров, я спросил у Смеджебаккена, почему мы не можем предположить, что провода сигнализации обесточиваются, когда хранилище открыто. В конце концов, нам потребуется пробиться через них только один раз.

– Допустим, так оно и есть, но что, если нам понадобится свернуть работу из-за того, что Транспортному управлению вздумается провести внеплановую проверку туннеля, или из-за того, что мистер Эдгар приведет Джона Фостера Даллеса посмотреть на золото в хранилище? Что тогда? Ночью они включат сигнализацию, и с нами будет покончено.

– Вы правы.

– И не только это. Ведь кто может утверждать, что все там объединено в одну цепь? Мне представляется, что в зал сигнализации проведено множество раздельных цепей и что размыкаются только те, которые необходимо разомкнуть, а все остальные остаются замкнутыми.

Точность, с которой мы подходили к прокладке нашего туннеля, обеспечивалась не только инженерной подготовкой Смеджебаккена, но также и моим опытом в области навигации. Сочетая методы землемерной съемки с приемами ориентации по звездам и солнцу, мы добивались более жестких допусков. В конце концов, определение местоположения точки на земной поверхности на расстоянии полутора сотен метров от нее – для чего хорошему навигатору достаточно всего лишь секстанта и хронометра – представляет собой отношение площади круга радиусом в 150 метров ко всей площади поверхности земли.

И это могло быть осуществлено на корабле, движущемся по волнам, когда оценка положения солнца зависит от глаз и от нервов. Наши измерения, основанные на метках, процарапанных в мраморе с помощью алмаза, были куда как точнее. Мы могли не терять надежды.

Чтобы иметь возможность заняться землемерными съемками, мы затеяли в подземке работы по специальному проекту. Говоря «мы», я, главным образом, имею в виду Смеджебаккена, который пользовался в Транспортном управлении таким уважением, что, когда он поделился с ними своими опасениями относительно давления, оказываемого материковой платформой на выход скальных пород под Уолл-стрит, из-за чего может произойти внезапный сдвиг, они ему поверили. Они финансировали его исследования тектонических подвижек и предоставили ему разрешение входить как представителю власти во все помещения Стиллмана и Чейза, включая подвал и хранилище.

Я, разумеется, присутствовал там, когда он приходил вместе со своей командой. Когда они были в самом хранилище, за ними по пятам следовали полдюжины охранников с дробовиками. Впервые увидев золото в огромных штабелях, Смеджебаккен озарился ангельской улыбкой. В свое время мой рассказ о том, что оно штабелировано там в виде крепостных валов, стен и кубов размером с небольшие здания, эмоционально его не затронул.

Впервые стоя среди того, что сегодня стоило бы 250 миллиардов долларов, я был как-то хищно наэлектризован и думал: вот оно, здесь, я могу до него дотронуться, могу взять его в руки… могу украсть! Вид золота заставил Смеджебаккена работать с такой же самоотдачей, с какой Пушкин творил в Болдино, с какой Гендель трудился в две свои самые великие недели. Сами по себе деньги ничего не значат и не приносят счастья, но их быстро можно преобразовать в очень привлекательные вещи – кашемировые пальто, безупречно белые и ровные зубы, английские охотничьи ружья, отдых на горнолыжном курорте, цветы. Потратить на преподавателей японского, серфинг в Австралии, кедровые рощи, первые издания редких книг, копченого лосося, крейсерские яхты. Я мог бы продолжать и продолжать. Это лишь некоторые из вещей, которые мне нравятся.

А для Смеджебаккена деньги означали кристально чистый плавательный бассейн и стеклянную консерваторию с видом на озеро Jle-Ман (но этим он, конечно, не ограничивался). Они означали, что его дочь сможет найти себе круг общения и привлекать внимание, несмотря на свой недуг. Они означали, что она сможет даже обрести любовь. И они означали, что она сможет испытать искреннее наслаждение, делясь своим огромным состоянием с теми, кто разделяет такую же судьбу, и, быть может, увидит, как собственному ее ребенку (а то и детям) удастся ускользнуть из темницы, в которой она заточена с самого рождения.

Землемеры Смеджебаккена являлись с дюжину раз и работали так усердно, что когда все было сделано, то сделано было все. Дотошность, с которой они расчерчивали уровни и размечали точки, повторные замеры, использование пяти массивных теодолитов – все это было совершенно уместно в контексте определения сдвига в огромной скальной толще, который мог составлять всего лишь несколько тысячных долей сантиметра. Никто ничего не заподозрил, однако по завершении всех работ мы располагали одним из самых точных комплектов измерений и одной из самых совершенных карт в истории человечества.

Оставались три проблемы: механика, транспортировка и синхронизация.

Нам нужна была виниловая обсадная труба, которую могли изготовить на заводе сантехнического оборудования в Нью-Джерси. Там крайне заинтересовались, что мы собираемся делать с виниловой трубой длиной сорок метров. Нам не очень-то улыбалось объяснять им, что расстояние от пола в золотохранилище Стиллмана и Чейза до точки, находящейся в полуметре над платформой гондолы, стоявшей на запасном пути внизу, составляет 40 метров, а воссоздав золотой слиток – после целого дня тщательных измерений, покупки огромного количества золотых украшений (в то время частным лицам разрешалось иметь золото только в виде ювелирных изделий, золотых пломб или антиквариата), возни с пчелиным воском для изготовления отливочной формы и получения ожогов от пламени в рафинировочной печи, – мы в итоге множества экспериментов определили, что обсадка шахты должна иметь диаметр в двадцать сантиметров, чтобы опустить золотой слиток сквозь скалу без того, чтобы он застрял в самом дорогостоящем заторе в мире, но и не был бы доставлен вниз со скоростью авиабомбы.

Когда нас попросили указать в смете назначение нашего заказа – каковое, надо признать, представлялось чрезвычайно странным, – мы заявили, что и сами не знаем.

Затем нам требовалось доставить в подземку рабочий агрегат и сорок пять метров бура и установить все это в надлежащем месте. К счастью, запасный путь был частью сорокапятиметрового ответвления, в котором мы спрятали все, что только могло нам понадобиться. У входа туда Смеджебаккен возвел стену, в которой установил двойную металлическую дверь с изображением молнии и надписью: «ОСТОРОЖНО: ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ». Этот огромный отсек предназначался для хранения нашего оборудования и складирования скальных отходов из бурящейся шахты. Двери запирались на два замка с пломбами, которые выглядели довольно угрожающе.

Сам рабочий агрегат представлял собой швейцарскую прорубную машину, при одном взгляде на которую Смеджебаккен вспыхивал от возбуждения. Он убедил Транспортное управление приобрести ее и не испытывал никаких угрызений совести по поводу использования денег налогоплательщиков, потому что, как он объяснил мне, она в конечном счете позволит городу брать точные керновые пробы, что избавит от огромных инженерных затрат и в будущем, может быть, спасет человеческие жизни.

– Машины, выполняющие тяжелую работу, – сказал он, – редко бывают точными, потому что теряют регулировку при первом же контакте со средой, для которой они предназначены. К тому же огромная масса их деталей становится причиной чрезвычайно широких допусков. Если от тяжелой машины требуется точность, есть две возможности – пойти по пути избыточности, сделав машину такой громоздкой и тяжелой, что никакая среда не собьет ее с регулировки, либо разработать ее так, чтобы она могла сама себя корректировать. Машины первого типа слишком велики для туннеля подземки. Цены на машины второго типа кусаются, но это все, чем мы располагаем. Поскольку их детали не массивны, от них требуется необычайная прочность.

Невероятно дорого обходится одно только получение нужных сплавов, затем – отливка и обработка деталей. Однако в результате получается нечто совершенно великолепное. Вал в двигателе Тинхоффа удерживается и направляется двенадцатью кулачковыми узлами – по одному на каждые тридцать градусов. У каждого кулачка имеется по два зубца на минуту дуги, и оба они помещаются в прочных молибденовых втулках. Когда они должным образом установлены, то образуют электрическую цепь. Контакты откалиброваны таким образом, чтобы представлять одну тридцатую минуты движения. Если один из кулачков растрясется достаточно, чтобы разорвать цепь, машина тем самым оповещается, что теряет настройку, и оказывает давление, чтобы поправить зубец кулачка. Возможно, это трудно представить себе зрительно, но это означает, что направление вала поддерживается с точностью до угловой секунды и что возникающие отклонения немедленно корректируются. Швейцарцы изобрели это для пробивания через горные породы при сооружении железнодорожных туннелей.

Бурить мы начали рано, еще до того, как многие другие части плана встали на свои места. Прежде чем приступить к регулировке вала, Смеджебаккен занавесил скальный свод черным бархатом, пояснив, что не хочет, чтобы на него подсознательно воздействовал угол потолка.

– Любая мелочь подсознательно влияет на точность работы, – сказал он. – Вот почему правосудие должно быть слепым.

Когда бур прорвал черный бархат и атаковал сланец, я подумал о находившихся высоко вверху своих бывших сослуживцах, самодовольно оттачивавших замахи для игры в гольф, с нетерпением ожидавших начала яхтенного сезона и – если только они вообще обо мне думали – воображавших, будто я надежно погребен в скале в сотне метров под ними, где тружусь на манер зомби.

Сначала мы проходили по полтора метра в день, но под конец замедлились, ограничиваясь лишь несколькими сантиметрами. Это объяснялось тем, что мы постоянно должны были проверять и перепроверять длину и направление шахты, а для этого требовалось опустить вниз бур и множество его секций. В самые последние дни мы продвигались лишь по сантиметру зараз. Когда, поздно ночью, мы не занимались бурением, то нас поглощало множество других задач.

Для последнего отрезка шахты Смеджебаккен сконструировал целый ряд специализированных инструментов. Когда он уверился, что отверстие находится в пределах тридцати сантиметров от поверхности пола хранилища, он переключился на маленькое сверло, которое приводилось в действие своим собственным моторчиком на верхушке раздвижного стержня. Достигнув точки, которая, по его расчетам, отстояла от поверхности пола на десять сантиметров, он решил, что десять дней будет поднимать это приспособление в его крохотную шахту и проталкивать вперед всего на сантиметр. Он ошибся совсем немного. На девятый день, войдя утром в клеть, я увидел крохотную черную точку, окруженную идеально круглой кучкой мраморной пыли и не превышавшую по размерам отдельной горошины на галстуке.

Сверло вышло наверх почти в точности посередине между двумя проводами сигнализации. Я был очень горд этим и большую часть утра пел и плясал под прикрытием золотой стены, радуясь тому, что мы дали себе труд соблюсти точность. Проделав весь этот тяжкий путь, мы отклонились всего лишь на полсантиметра. Смеджебаккен изобрел циркулярный размалывающий аппарат, которым скоблил бетон и мрамор, пока не достиг толщины обшивки цветочного горшка. Он использовал крохотное просверленное отверстие как центральную точку для перемалывания, а я использовал его же в качестве центральной точки для скошенной внутрь круглой прорези в мраморе. Через пять дней вкрадчивого и беззвучного вытачивания образовалась крышка, которая, как я обнаружил, прилегала к скосу шахты так же плотно и ровно, как патрон к стенкам каморы спортивного пистолета.

Чтобы поднять эту крышку, я воспользовался маленькой изогнутой вилкой. Заглянув внутрь, я ничего не увидел, но ощутил запах подземки и уловил отдаленное громыхание поездов, мчавшихся по подземным туннелям. Шахта уходила вниз под небольшим углом и достигала свода над запасным путем.

Наступил черед виниловой трубы. Монтаж ее занял неделю, причем один из дней целиком ушел на приклеивание ее верхней части к стенкам шахты под крышкой. На этой стадии мы могли уже приступить к изъятию золота, но сдерживались. Мы занялись подготовкой к перевозке и расчетами времени, поскольку хотели, чтобы все прошло без сучка без задоринки.

С того момента, как шахта оказалась на своем месте, идеально замаскированная и готовая принять золотые слитки, я испытывал головокружение. Хоть мы и не собирались забирать золото все подчистую, запас слитков в клети 47 тянул по текущим ценам почти на три миллиарда долларов.

 

Сразу же после того, как было завершено сооружение шахты, мною овладело настроение, которое перекинуло мост над проливом между счастьем и горем. Сначала я думал, что неожиданные мои чувства, полные оптимизма и радости, могли возникнуть в связи с переходом через полувековую отметку. Но никто никогда не говорил мне: «Когда мне миновало пятьдесят, я проснулся и обнаружил, что невероятно счастлив». Конечно же, причиной здесь была не хронология. То счастье, что меня охватило, совершенно превосходило чувство мести и с легкостью затмевало любую мысль о деньгах. О деньгах я теперь не беспокоился.

Должен признаться, что перспектива скрыться с несколькими миллиардами долларов действительно вызывала некоторый, по крайней мере, восторг, но не больший, чем, скажем, возвращение на базу после боевого вылета. Возможно, в этом-то и было все дело. Я снова был молод, словно на море или в воздухе, был взбудоражен возможностью все потерять или все обрести – и мог довольствоваться только риском, ибо в свете риска каждая земная краска улавливает отсвет небесного пламени. Раны, нанесенные мне разводом, исчезли, и я перестал рассматривать женщин как часть системы канатов и шкивов, связанных с Констанцией, – они возродились в моих глазах вместе со всей своей многогранной красотой и со всем достоинством, которые я так хорошо понимал прежде. Спустя годы, в течение которых во мне угасала память о любви, я снова влюбился. И, как обычно, снова не подумав о последствиях.

Через два дня после того, как мы завершили прокладку шахты, на экскурсию в золотохранилище явилась группа мексиканских банкиров и чиновников из казначейства. В прежние времена я принял бы их наверху и угостил ланчем в маленьком обеденном зале. Я провел бы их по разным подразделениям и спустился бы с ними в хранилище. Теперь этим занимался Пайнхэнд, жирный выпускничок частной школы.

Когда они проходили мимо моей клети, я едва удостоил их взглядом, но потом уловил запах духов, и голова моя так и взметнулась. Подняв глаза, я сразу же увидел женщину в профиль. Ей было не больше двадцати шести или двадцати семи, и была она примерно на полфута выше меня, с идеально прямой спиной и самой царственной осанкой, какую я когда-либо видел. Ее длинные черные волосы были сзади перехвачены лентой и при ходьбе вздрагивали в таком контрапункте, который заставил меня затаить дыхание. Я не могу описать ни ее лица, ни ее глаз, ни плескавшейся в них радости, ни изящества ее ладоней, ни красоты ее походки. Я догадался, что, будучи легкоранимой, она тем не менее полна была решимости увидеть все, что возможно увидеть, и почувствовал, что ей хочется, чтобы кто-то был с нею рядом. Она едва ли смогла бы стоять спокойно: хотя вышагивала она с природным достоинством, было ясно, что ее тянет танцевать.

Я встал и прижался к проволочной сетке. Услышав мои шаги, она обернулась. Обычно такие женщины избегают мужчин в синих рабочих халатах – занимающихся подсчетом и штабелировкой, обитающих в однокомнатных меблированных квартирках, – но я был настолько полон внезапной любви к ней, настолько уверен в себе, настолько вознесен над тем, чем некогда был, что, когда глядел ей в лицо через сетку, она не в силах была отвернуться.

На мгновение мне подумалось, что я, возможно, и есть тот мужчина, который ей нужен. Я волшебным образом смел все классовые баррикады, и для этого мне хватило взгляда в будущее, памяти о прошлом и, смею сказать, силы чувства.

Ее коллеги тоже обернулись и застыли в недоумении. Я увидел гнев на лице одного из них – тот, казалось, вот-вот решит, что заставить ее глаза полыхать и не отрываться от моих я мог, лишь нанеся ей оскорбление, – и, будучи латиноамериканцем, вот-вот бросится на ее защиту.

Я улыбнулся и произнес: «Добрый день, сеньора» – с тем акцентом, которому научился у Зорро. Я был до того самоуверен, что даже свой синий халат воспринимал как плащ мушкетера.

Ее надо было видеть. Она улыбнулась, и глаза ее озарились еще более дивным светом. Я был отделен от нее стальной сеткой, но чувствовал ее в своих объятиях. Она стояла на месте так долго и улыбалась так прекрасно! А потом она отвернулась.

Я мог бы добиться ее любви вечером того же дня. Собственно, мог бы склонить ее и днем, не дожидаясь вечера; однако, будучи пятидесяти лет от роду, я подумал о ее отце и матери и увидел это с их точки зрения: какой же это ужас, что их великолепная, сногсшибательная, весь мир повергающая к своим стопам дочь сбежала с грабителем банков. И я не стал ее разыскивать, но и не сделался менее счастливым. Счастье было пламенем, вспыхнувшим во мне, и я, хоть и не мог объяснить его природы, надеялся, что оно останется со мною навечно.

 

Поскольку золото очень много весит и сильно бросается в глаза, мы огромное внимание уделили средствам перевозки. Настоятельно требовалось, чтобы, как только золотые слитки окажутся у нас в руках, мы могли переправить их в безопасное место.

Мы купили аэроплан, но, естественно, перед этим купили и молочную ферму в Нью-Джерси. Возможно, звучит экстравагантно, но это отнюдь не было чудачеством. Земля представляла собой вытянутый прямоугольник площадью в восемьдесят акров и лишь недолгое время обрабатывалась демобилизованным солдатом, нисколько не разбиравшимся в почвах. К несчастью для него, его коровы давали молоко с луковым привкусом, что вынуждало горе-фермера поставлять его по бросовым ценам на химический завод, где оно использовалось при производстве красок.

Медленно катясь по наклонной, бывший солдат забивал свое стадо на мясо. Когда у него оставалось всего-то несколько голов скота, он попытался сжечь свой коровник во время грозы, но дождь оказался чересчур сильным и погасил огонь, позволив дознавателю заключить, что причиной пожара была не молния. Страховая компания ничего горе-фермеру не выплатила, и он остался с обугленным коровником, тремя подозрительными коровами, дававшими луковое молоко, и восьмьюдесятью акрами земли, давно уже охваченной достойным кисти Ван Гога буйством одуванчиков.

Он запрашивал семь тысяч двести долларов, и мы сошлись на шести тысячах, потому что его бесполезный прямоугольник, заросший одуванчиками, мог послужить аэродромом. Вычистив коровник, заново его выкрасив и поставив изгородь, мы укрепили вывеску, которая гласила: МУЗЕЙ АВИАЦИИ РАМАПО.

Я заказал визитки и открыл счет в банке на имя Вернера Гуэрни, полковника ВВС США в отставке, а Смеджебаккен стал зваться Поль Колиньи Сан-Морис де Лонпуан, атташе ВВС Французской Экваториальной Африки. То, что он не знал ни слова по-французски и не мог произнести своих собственных имен, не имело никакого значения. Аэроплан мы купили в Аризоне. Когда бы мы ни сталкивались с типами из ВВС по делам, связанным с самолетом и музеем (который мы отказывались открывать для публики), меня как полковника Гуэрни воспринимали на ура, ибо за годы, проведенные мною в качестве летчика-истребителя, я приобрел аутентичные замашки воздушного волка. Никого из тех, кто меня знал, я ни разу не встретил, возможно, потому, что большинство из них к тому времени уже умерли.

Доведя остаток моих финансовых запасов едва ли не до той точки, где дух мой готов был освободиться от тела, мы купили списанный С-54, который прошел через Вторую мировую войну и через Корейскую, но незадолго до окончания последней был подвергнут капитальному ремонту в предвкушении еще многих лет сражений. У него было четыре двигателя «Пратт и Уитни Р2000-11», и он мог переносить полторы тонны груза на тысячу шестьсот километров без дозаправки. Это очень легко переводилось в 1111 золотых брусков, которые сегодня стоили бы около 325 миллионов долларов.

Мы наладили взлетно-посадочные полосы в двух направлениях от своего Музея авиации, потому что собирались переправить два груза в двух различных направлениях: один – для Смеджебаккена, другой – для меня. Мы могли бы взять и больше, но не хотели жадничать. И я мог изъять 2222 слитка из середины штабеля, оставив то, что с виду представлялось совершенно нетронутой структурой. Единственная возможность определить, что она пустотелая, состояла в том, чтобы взглянуть на нее сверху, но, поскольку куб поднимался чуть ли не до потолка хранилища, это было довольно проблематично. Следовательно, дабы осознать, что сердцевина пуста, надо было перебрать и заново уложить весь штабель. Это делали каждые пять-десять лет, а я перед своим исчезновением как раз закончил это задание.

Меня удивила легкость, с которой можно было покупать землю для взлетно-посадочных полос. Думаю, люди в заброшенной сельской местности должны относиться к тем, кто покупает их почти ничего не стоящую землю для аэродрома, также, как люди в городе, сидящие в кондитерских лавках на ящиках из-под кока-колы, относятся к ирландским пари на скачках. Вы говорите: «Я хотел бы купить у вас ферму», – а они незамедлительно спрашивают: «Для взлетно-посадочной полосы?» Здесь, возможно, определенную роль играло и мое одеяние. Как владельцу Музея авиации Рамапо, мне надлежало выглядеть соответственно, и потому я иногда надевал куртку пилота бомбардировщика, летный шлем с защитными очками, белый шарф и наручный хронометр (который, до поступления в Военно-воздушные силы, обычно называл часами).

Я, возможно, до сих пор владею некоторыми из земельных участков, которые тогда купил. Ферма в Рамапо была куплена на имя полковника Вернера Гуэрни, как и полоса во Флориде, на усеянной змеями просоленной отмели неподалеку от Форт-Майерса, испугавшая нас до смерти, потому что, как выяснилось, во время прилива она полностью уходила под воду.

Участок, купленный в Колумбии, на полуострове Ла-Гуахира, сейчас, по всей вероятности, используется наркокурьерами. Его владельцы, двое бандитов из маленького городка под названием Инусу, не пожелали даже узнать мое имя. К тому же Смеджебаккену на задворках Южной Америки было чрезвычайно не по себе, и мы убрались оттуда, не дожидаясь получения каких-либо письменных документов, так что, кажется, те деньги, что мы внесли, лишь продлевали срок аренды.

Следующая остановка была уже собственно в Бразилии, в микроскопическом поселении Боа-Эсперанца, затерянном в саванне около Риу-Бранко. Там мы купили сотню акров за 45 долларов. Тысячью миль дальше, в городке Альто-Парнаиба, мы купили очередную сотню акров за очередные 45 или около того долларов, и так оно и продолжалось. О последней остановке знает один только Фунио, но он не знает, что именно он знает. Возможно, знает и Марлиз, но я сомневаюсь. В ту крайне критическую точку нашей семейной истории она, скорее всего, думала о каком-нибудь французском или румынском акробате, в то время как мы с Фунио сосредоточились совсем на другом. Я обещал Марлиз не говорить Фунио о золоте, но совсем не затрагивать милых сердцу воспоминаний, которые делю с Фунио, я не обещал, так ведь?