АВГУСТИН

АНТОЛОГИЯ

МИРОВОЙ

ФИЛОСОФИИ

В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

Том 1

ФИЛОСОФИЯ ДРЕВНОСТИ И СРЕДНЕВЕКОВЬЯ ЧАСТЬ 2

Философское наследие

АКААЕМИЯ HAVK СССР

Институт философии

И 3 А А Т E Λ Ь С Т В О

СОЦИАЛЬНО- ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

М ыс л ь» москва — 1 9 6 9

1Φ A 72

РАННЕХРИСТИАНСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Редакционная коллегия: В. В. Соколов (редактор-составитель первого тома и

автор вступительной статьи), В. Ф. Асмус,

В. В. Богатое, М. А. Дынник, Ш. Ф. Мамедов,

И. С. Нарский и Т. И. Ойзерман

По техническим причинам первый том выпу­скается в двух частях. Примечания, указатели и содержание даны в конце второй части.

АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ФИЛОСОФИИ

в четырех томах том 1

Философия древности и средневековья часть 2

Редактор М. И. Игкин

Младший редактор Е. К. Тюленева

Оформление художника В. В. Максина.

Художественный редактор С. М. Полесицкая

Технический редактор В. Н. Корнилова

Корректор Л. М. Чигина

Сдано в набор 5 сентября 1968 г. Подписано в печать 21 марта

1969 г. Формат бумаги 84Х108'/зг, М 1. Усл. печатных листов 18,9.

Учетно-издательских листов 17,73. Тираж 35 000 экз. Заказ № 320.

Цена 1 р. 32 к.

Издательство «Мысль». Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.

Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография № 1 «Печатный Двор» имени А М. Горького Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров СССР, г. Ленинград, Гатчинская ул., 26.

1-5-1 П. и.

АВГУСТИН

Аврелий Августин (354—430) — виднейший теолог и фило­соф западнохристианской церкви. Родился в Северной Африке, в г. Тагасте (на территории современного Алжира), в семье небогатого римского чиновника. Учился в местной школе, а затем в школе риторики в Карфагене. Одно время примыкал к распространенному тогда движению манихеев и в 383 г. приехал в Рим, где возглавил школу риторики. Разочаровав­шись затем в манихействе, увлекся скептицизмом (в плато-новско-академическом варианте Аркесилая и Карнеада). Пере­ехав затем в Медиолан (Милан), Августин сблизился с хри­стианскими кругами, группировавшимися вокруг епископа Амвросия, весьма влиятельного в то время деятеля западно-христианской церкви. Примерно к этому времени относится увлечение Августина платоновско-неоплатоновской филосо­фией. В 387 г. он принимает христианство и становится его крупнейшим теоретиком, писателем и публицистом. Возвратив­шись на родину в следующем году, он становится здесь одним из наиболее активных деятелей христианской церкви, неумоли­мым врагом и гонителем многочисленных «еретиков», отступ­ников от ее официальной доктрины. Эту деятельность Августин развивает не только в своих многочисленных литературных произведениях, но и в качестве епископа Гиппона, каковым он становится в 396 г. и остается до конца жизни. Огромное литературное наследие Августина включает ряд философских произведений: «Против академиков» (т. е. скептиков, 386 г.), «О жизни блаженной» (386 г.), «О порядке» (386 г.), «Моно­логи» (387 г.), «О количестве души» (388—389 гг.), «Об учи­теле» (388—389 гг.), «О музыке» (388—389 гг.), «О бессмертии души» (387 г.). Как видно из указанных дат, все эти произве­дения написаны или накануне обращения Августина в хри­стианство, или сразу после этого события. В дальнейшем философские идеи Августин излагает и в ряде своих рели­гиозно-догматических произведений, как, например, «Об истин-

ной религии» (390 г.), «О свободной воле» (388—395 гг.). Для выявления теолого-философского мировоззрения Августина огромное значение имеет его знаменитая «Исповедь» (400 г., философским содержанием наиболее богаты ее последние три книги). Еще более важно в этом отношении его главное произ­ведение — «О граде (или государстве) божьем» (413—426 гг.). Все эти, как и другие, произведения Августина, написанные на латинском языке, сыграли огромную роль в философском раз­витии средневековой Западной Европы, ибо они вплоть до XII—XIII вв. оставались здесь главным источником философ­ской мудрости. Ниже мы публикуем (тематически подобран­ные) отрывки почти из всех названных произведений. Эти отрывки печатаются по русскому изданию: «Творения Блажен­ного Августина Епископа Иппонийского», части 1—8. Киев, 1901-1912.

[1. БОГ, ПРИРОДА, ЧЕЛОВЕК, ВЕЧНОСТЬ И ВРЕМЯ]

Боже, который не восхотел, чтобы истину знал кто-либо, кроме чистых. Боже, отец истины, отец мудрости, отец истины и высшей жизни, отец блаженства, отец добра и красоты, отец умственного света, отец пробуж­дения и просвещения нашего, отец залога, побуждаю­щего нас возвратиться к тебе.

Тебя призываю, бог-истина, в котором, от которого и чрез которого истинно все, что истинно. Бог-мудрость, в котором, от которого и чрез которого мудрствует все, что мудрствует... Бог — умный свет, в котором, от ко­торого и чрез которого разумно сияет все, что сияет разумом (Монологи 1,1).

И человек, эта малейшая часть создания твоего... столь маловажное звено в творении твоем, дерзает вос­певать тебе хвалу. Но ты сам возбуждаешь его к тому, чтобы он находил блаженство в прославлении тебя; ибо ты создал нас для себя, и душа наша дотоле томится, не находя себе покоя, доколе не успокоится в тебе (Исповедь 1,1).

Да! Меня не было бы, боже мой; я вовсе не суще­ствовал бы, если бы ты не был во мне, или, точнее, я не существовал бы, если бы не был в тебе, из которого все, в котором все (Исповедь I, 2).

Господи боже мой! Хочу начать с того, чего я не знаю и не постигаю, откуда я пришел сюда, в эту

смертную жизнь или жизненную смерть, откуда, гово­рю, пришел я сюда. И меня, пришельца, восприяло сострадательное милосердие твое... Не мать моя, не кормилицы мои питали меня сосцами своими, но ты чрез них подавал мне, младенцу, пищу детскую, по закону природы, тобою ей предначертанному, и по богатству щедрот твоих, которыми ты облагодетельст­вовал все твари по мере их потребностей (Испо­ведь I, 6).

Так как главное условие взаимного союза во всяком государстве состоит в повиновении царям и вообще высшей власти, то во сколько более должны мы пови­новаться во всем богу, царю небесному, господствую­щему над всею Вселенною и правящему ею как делом рук своих, служа ему с благоговением и все повеления его исполняя беспрекословно? И как между властями и начальствами в обществах человеческих низшие по­винуются высшим и высшие предпочитаются низшим, так и бог превыше всех и все должно покоряться ему (Исповедь III, 8).

Я мысленно обратил взор свой и на другие пред­меты, которые ниже тебя, и увидел, что о них нельзя сказать ни того, что они существуют, ни того, что они не существуют: существуют потому, что получили свое бытие от тебя; не существуют потому, что они не то, что ты. Ибо то только действительно существует, что пребывает неизменно (Исповедь VII, 11).

Вначале сотвори бог небо и землю (Быт. 1,1). Как же ты сотворил их? И какие средства, какие приготов­ления, какой механизм употребил ты для этого громад­ного дела? Конечно, ты действовал не как человек-художник, который образует какую-нибудь вещь из вещи же (тело из тела) по своему разумению, имея возможность дать ей такую форму, какую указывают ему соображения его ума. Откуда же душа этого художника могла получить такую способность, как не от тебя, сотворившего ее? Притом он дает форму мате­рии уже существующей, чтобы произвесть из ней дру­гую вещь по своему усмотрению; для сего он употреб­ляет то землю, то камень, то дерево, то золото и другие тому подобные предметы. Откуда же и эти предметы

получили бы свое бытие, если бы ты не сотворил их? Этот художник-человек всем обязан тебе: ты устроил его тело так, что оно посредством разных членов совер­шает разные действия, а чтобы эти члены были спо­собны к деятельности, ты вдунул в телесный состав его душу живую (Быт. 11,7), которая движет и управляет ими; ты доставил ему и материал для художественных работ; ты даровал ему и способность ума, чтобы пости­гать тайны искусства и наперед обнимать мыслию то, что предполагает он произвесть; ты же наделил его и телесными чувствами, которые служат ему проводни­ком между телесною и духовною его природою, так что мир телесный и мир духовный находятся у него при посредстве этих чувств в общении... Но как ты творишь все это? Как сотворил ты, всемогущий боже, небо и землю? Конечно, не на небе и не на земле творил ты небо и землю; ни в воздушных странах, ни во глуби­нах морских, потому что и воздух, и вода принадлежат к небу и земле; не могло это совершиться нигде и в целом мире, чтобы мир творился в мире, потому что мира не было до сотворения его и он никак не мог быть поприщем своего творения (quia поп erat ubi fieret ante-quam fieret). He было ли у тебя под руками какой-ни­будь материи, из которой мог ты сотворить небо и землю? Но откуда взялась бы эта материя, не создан­ная тобою, а между тем послужившая материалом для твоего творчества? Допущением такой материи неиз­бежно ограничивалось бы твое всемогущество... До творения твоего ничего не было, кроме тебя, и... все существующее зависит от твоего бытия (Исповедь XI, 5).

Итак, не слишком ли уже заняты древностью своего происхождения те, которые говорят нам: Что же де­лал бог до сотворения им неба и земли? Если он оста­вался в праздности и совершенном покое, то почему не остался в таком же состоянии и навсегда? Если же в боге произошло новое какое-либо движение и новое произволение создать то, чего прежде не творил, то как согласить с непреложною его вечностью появление этой воли, которой до того времени в нем не было? Воля божия присуща богу и предваряет всякое творение;

никакого творения не могло бы быть, если бы.не пред­шествовала воля творца. Воля божия принадлежит к самой сущности (substantia) божественной (Исповедь XI, 10).

И кто может поставить себя хотя на минуту в такое состояние, чтобы проникнуться всеобъемлющею свет­лостью этой неизменяющейся вечности (semper stan-tis aeternitatis) и сравнить ее с временами, не имею­щими никакого постоянства (cum temporibus nunquam stantibus), коих отблеск есть не что иное, как переме­жающееся и непрестанно изменяющееся мерцание, а затем видеть, какое бесконечное различие между вре­менем и вечностью? Продолжительность времени не иначе составляется, как из преемственной последова­тельности различных мгновений, которые не могут про­ходить совместно; в вечности же, напротив, нет подоб­ного прохождения, а все сосредоточивается в настоя­щем как бы налицо, тогда как никакое время в целом его составе нельзя назвать настоящим. Все прошедшее наше слагается из будущего, и все будущее наше зави­сит от прошедшего; все же прошедшее и все будущее творится из настоящего, всегда сущего, для которого нет ни прошедшего, ни будущего, что мы называем вечностью. И кто в состоянии уразуметь и истолковать как вечность (aeternitas), неизменно пребывающая в настоящем (starts), для которой нет ни будущего, ни прошедшего (пес futura, пес praeterita), творит между тем времена и будущие, и прошедшие? Неужели мое перо или мой язык в силах слабым словом разрешить эту великую задачу? (Исповедь XI, 11).

Что обыкновеннее бывает у нас предметом раз­говора, как не время? И мы, конечно, понимаем, когда говорим о нем или слышим от других. Что же такое, еще раз повторяю, что такое время? Пока никто меня о том не спрашивает, я понимаю, нисколько не затруд­няясь; но, как скоро хочу дать ответ об этом, я станов­люсь совершенно в тупик. Между тем вполне сознаю, что если бы ничего не приходило, то не было бы про­шедшего, и если бы ничего не проходило, то не было бы будущего, и если бы ничего не было действительно су­ществующего, то не было бы и настоящего времени. Но

в чем состоит сущность первых двух времен, т. е. про­шедшего и будущего, когда и прошедшего уже нет, и будущего еще нет? Что же касается до настоящего, то, если бы оно всегда оставалось настоящим и никогда не переходило из будущего в прошедшее, тогда оно не было бы временем, а вечностью. А если настоящее остается действительным временем при том только условии, что через него переходит будущее в прошед­шее, то как мы можем приписать ему действительную сущность, основывая ее на том, чего нет? Разве в том только отношении, что оно постоянно стремится к не­бытию, каждое мгновение переставая существовать (Исповедь XI, 14).

Можно измерять время только текущее (cum prae-terit), а прошедшее, равно как и будущее, которых нет в действительности, не могут подлежать нашему на­блюдению и измерению (Исповедь XI, 16).

Говоря все это о времени, я ничего не утверждаю, а только доискиваюсь истины и пытаюсь узнать ее. Руководи же мною, отец мой, господи мой и боже мой, и будь путеводною звездою рабу твоему... Не скажут ли мне, что и эти времена, прошедшее и будущее, так же существуют; только одно из них (будущее), переходя в настоящее, приходит непостижимо для нас откуда-то (ex aliquo procedit occulto), а другое (прошедшее), пе­реходя из настоящего в свое прошедшее, отходит непо­стижимо для нас куда-то (in aliquid recedit occultum), подобно морским приливам и отливам? И в самом деле, как могли, например, пророки, которые предсказывали будущее, видеть это будущее, если бы оно не существо­вало? Ибо того, что не существует, и видеть нельзя... Итак, надобно полагать, что и прошедшее, и будущее время также существуют, хотя непостижимым для нас образом (Исповедь XI, 17).

Теперь ясно становится для меня, что ни будущего, ни прошедшего не существует и что неточно выра­жаются о трех временах, когда говорят: прошедшее, настоящее и будущее; а было бы точнее, кажется, вы­ражаться так: настоящее прошедшего, настоящее буду­щего. Только в душе нашей есть соответствующие тому три формы восприятия, а не где-нибудь инде (т. е. не в

предметной действительности). Так, для настоящего прошедших предметов есть у нас память или воспоми­нание (memoria); для настоящего настоящих предме­тов есть у нас взгляд, воззрение, созерцание (intuitus), а для настоящего будущих предметов есть у нас чая­ние, упование, надежда (exspectatio). Говоря таким образом, я не затрудняюсь в понимании тройственности времени, оно становится тогда для меня ясным, и я признаю его тройственность (Исповедь XI, 20).

Пусть не говорят мне, что время есть не что иное, как движение тел небесных. Ибо когда и Иисус Навин остановил солнце при помощи божией, чтобы довершить победу над врагами, то солнце прекратило свое движе­ние; время же не прекращало своего течения, потому что эта брань была довершена именно в продолжение того времени, которого недоставало в этот день, но ко­торое необходимо было для окончания битвы (Иис. Нав. X, 12—14). Теперь я вижу, что время есть дей­ствительно какое-то протяжение (Исповедь XI, 23).

Относительно этого вопроса', впрочем, между нами и этими превосходнейшими философами (платоника­ми) существует полное согласие. Они допускали и в своих оставленных нам сочинениях различным образом развивали мысль, что эти бессмертные и блаженные существа блаженны оттуда же, откуда делаемся бла­женными и мы, — от некоего отражения умного света, который для них есть бог и нечто иное, чем они, — света, которым они просвещаются так, что сияют сами, и через общение с которым являются совершенными и блаженными. Плотин, выясняя мысль Платона, часто утверждает, что та душа, которую они считают душою мира, блаженна оттуда же, откуда и наша, что есть некоторый отличный от нее свет, которым она создана и которым, духовно озаряемая, она духовно сияет. По­добие этому бестелесному он указывает в самых види­мых и великих небесных светилах: свет представляет собою как бы солнце, а душа — как бы луну. Ибо луна, как они полагают, светится светом, отраженным от солнца. Итак, этот великий платоник [Плотин] говорит, что душа разумная (или, как следует лучше ее назвать,

душа умная, к роду которой он относит и души тех бессмертных и блаженных существ, которые, как он не сомневается, обитают в небесных жилищах) выше себя не имеет иной природы, кроме бога, который сотворил мир и которым создана и она, и что премирным суще­ствам тем блаженная жизнь и свет познания истины сообщаются оттуда же, откуда и нам (О граде бо-жием X, 2).

Времен не было бы, если бы не было творения, ко­торое изменило нечто некоторым движением. Моменты этого движения и изменения, поколику совпадать не могут, оканчиваясь и сменяясь другими, более кратки­ми или более продолжительными промежутками, и обра­зуют время. Итак, если бог, в вечности которого нет никакого изменения, есть творец и устроитель времени, то я не понимаю, каким образом можно утверждать, что он сотворил мир спустя известное количество вре­мени? Разве уже утверждать, что и прежде мира суще­ствовало некоторое творение, движение которого давало течение времени? Но если священные и в высшей сте­пени достоверные Писания говорят: вначале сотвори бог небо и землю (Быт. I, 1), чтобы дать понять, что прежде он ничего не творил... то нет никакого сомне­ния, что мир сотворен не во времени, но вместе с вре­менем... Несомненно, что мир сотворен вместе с време­нем, если при сотворении его произошло изменяющееся движение, как представляет это тот порядок первых шести или семи дней, при которых упоминаются и утро, и вечера, пока все, что сотворил бог в эти шесть дней, не завершено было седьмым днем и пока в седьмой день, с указанием на великую тайну, не упоминается о покое божием (О граде божием XI, 6).

А как велика любовь к знанию и насколько природа человеческая не желает обманываться, можно понять из того, что всякий охотнее желает плакать, владея здравым умом, чем радоваться в состоянии помешатель­ства. Эта великая и удивительная способность, кроме человека, не свойственна никому из смертных одушев­ленных существ. Некоторые из животных владеют го­раздо более острым, чем мы, чувством зрения для созерцания обычного дневного света; но для них недо-

ступен этот нетелесный свет, который известным обра­зом озаряет наш ум, дабы мы могли правильно судить обо всех этих вещах: для нас это возможно настолько, насколько воспринимаем мы этот свет. Впрочем, и чув­ствам неразумных животных присуще если и не зна­ние, то по крайней мере некоторое подобие знания (О граде божием XI, 27).

Ничто не долговременно, что имеет какой-нибудь последний предел, и... все определенные пространства веков, если сравнить их с беспредельною вечностью, должны быть почитаемы не малыми, а равными нулю (О граде божием XII, 12).

Иное дело вид, который совне придается какому-нибудь телесному веществу, как делают это гончары и ремесленники и такого рода художники, которые ри­суют и вылепливают формы, подобные телам живот­ных; и иное дело тот, который имеет причины, изнутри действующие по тайной и сокровенной воле природы живой и разумной, которая из небытия творит не только естественные виды тел, но и самые души живых су­ществ. Первый из вышеупомянутых видов может быть приписан всякому художнику; второй же только ху­дожнику единственному, творцу и создателю — богу, который создал мир и ангелов, когда еще не было ника­кого мира и никаких ангелов... Какие бы причины телесные или растительные ни имели применение при рождении тварей чрез действие ангелов, людей или каких-либо животных или же чрез смешение самцов и самок; какие бы также желания и душевные движения матери ни были в состоянии напечатлевать некоторые черты и цвет на нежных и слабых зародышах, самые природы, которые являются с такими или другими свой­ствами по роду своему, вполне производит только вы­сочайший бог, которого сокровенное могущество, все проникая своим неоскверняемым присутствием, дает бы­тие тому, что так или иначе существует, насколько су­ществует. Ибо без его творчества оно не только не было бы таким или иным, но и совершенно не могло бы быть... И если отнимет от вещей свою, так сказать, производи­тельную силу, то их так же не будет, как не было пре­жде, чем они были созданы (О граде божием XII, 25).

По своим обязанностям и целям все служат к кра­соте целого, так что чего мы ужасаемся в частностях, то производит на нас приятное впечатление, если рас­сматривать его в целом... Все это, что представляется низшим потому, что при несовершенных частях оно совершенно в целом, находим ли мы его прекрасным в спокойном состоянии или в движении, — все это мы должны рассматривать в целом, если только хотим со­ставить о нем правильное суждение. Ибо верное сужде­ние наше, будем ли мы судить о целом или об отдель­ной части, — дело прекрасное: в таком случае оно стоит выше всего мира и мы, поскольку судим верно, уже не привязываемся к какой-либо его части. Напротив, за­блуждение, привязывающее нас к одной какой-либо части мира, само по себе безобразно. Но как темный цвет на картине в связи с целым является прекрасным, так точно и неизменный божественный промысл испол­ненною борьбы и подвигов нашею жизнью в целом управляет прекрасно, воздавая одно побежденным, другое — борющимся, третье — победителям, чет­вертое — зрителям, пятое — достигшим покоя и со­зерцающим только единого бога (Об истинной рели­гии XL).

Одни пустою мыслью носились в бесчисленных ми­рах; другие полагали, что бог не может быть ничем иным, как огненным телом; третьи в связи с своими призраками баснословили так, что бог есть сияние света, разлитое всюду по бесконечному пространству, но, так сказать, расщепленное в одном пункте черным своего рода клином, — баснословили так, представляя себе два враждебных царства и установляя для вещей два враждебных начала. И если бы я заставил их по­клясться, знают ли они, что это истинно, может быть, [поклясться] они не осмелились бы, а сказали бы в свою очередь: «Покажи же нам ты, что истинно». Если бы в ответ им я не сказал ничего, кроме только того, чтобы они искали света, при посредстве которого им ясно и известно, что иное дело — верить и иное — разуметь, в таком случаен они сами поклялись бы, что такого света нельзя ни видеть чувственными глазами, ни мыслить в связи с каким-нибудь пространственным протяжением,

но что он всюду ожидает ищущих его и что несомнен­нее и яснее его нет ничего.

Все это, что мною сказано сейчас об этом умствен­ном свете, очевидно для нас опять не иначе, как при посредстве того же света. Ибо при его посредстве я по­нимаю, что сказанное истинно, и то, что я понимаю это, я понимаю опять же при его посредстве. Я понимаю, что это опять и опять продолжается в бесконечность... Вечная жизнь превосходит временную жизнь своей жизненностью, а что такое вечность, это я созерцаю благодаря только тому, что я понимаю. Умственным взором я отделяю от вечного всякую изменчивость и в самой вечности не различаю никаких промежутков времени, так как промежутки времени состоят из про­шедших и будущих изменений предметов. Между тем в вечном нет ни преходящего, ни будущего, ибо что проходит, то уже перестает существовать, а что будет, то еще не начало быть. Вечность же только есть, она ни была, как будто ее уже нет, ни будет, как будто доселе ее еще не существует (Об истинной рели­гии XLIX).

[2. УЧЕНИЕ О ДУШЕ И ПОЗНАНИИ. ВЕРА И РАЗУМ]

Полагаю, что оную истину знает один только бог и, может быть, узнает душа человека, когда оставит это тело, т. е. эту мрачную темницу (Против академи­ков I, 3).

Мне кажется, что в пользу своего мнения я имею уже многое, в чем и стараюсь найти для себя опору против учения академиков, хотя между ними и мною пока нет другой разности, кроме следующей. Им пока­залось вероятным, что истину найти нельзя, а мне ка­жется вероятным, что найти можно (Против академи­ков 11,9).

Академики называют вероятным или истиноподоб-ным то, что может вызывать нас на деятельность без доверия (sine assensione). Говорю «без доверия» в том смысле, что то, что мы делаем, мы за истину не считаем, однако делаем. Например, если бы нас кто-нибудь спро-

сил, взойдет ли после вчерашней светлой и безоблачной ночи ясное солнце, я думаю, что мы ответили бы, что не знаем, но кажется-де так (Против академиков II, 11).

Философией называется не самая мудрость, а лю­бовь к мудрости; если ты к ней обратишься, то хотя и не будешь мудрым,.пока живешь (ибо мудрость у бога, и человеку доступна быть не может), однако если до­статочно утвердишь себя в любви к ней и очистишь себя, то дух твой после этой жизни, т. е. когда переста­нешь быть человеком, несомненно, будет владеть ею (Против академиков III, 9).

Остается диалектика, которую истинно мудрый хо­рошо знает и которую, не впадая в заблуждение, может знать всякий... Неужели ты мог что-нибудь узнать из диалектики? Гораздо более, чем из какой другой части философии. Во-первых, это она меня научила, что все вышеприведенные положения, которыми я пользовался, истинны. Затем через нее я узнал и многое другое истинное. А как его много, сосчитайте, если можете. Если в мире четыре стихии, то их не пять. Если солнце одно, то их не два. Одна и та же душа не может уме­реть и быть бессмертною. Не может человек в одно и то же время быть и блаженным, и несчастным. В дан­ном месте не может и солнце светить, и быть ночь. Или мы бодрствуем, или спим. То, что, кажется мне, я вижу, или есть тело, или не есть тело. Все это и многое дру­гое, что было бы слишком долго припоминать, я узнал от нее за истинное и, в каком бы состоянии ни нахо­дились чувства наши, за истинное само в себе... На­учила она меня также, что когда предмет, ради кото­рого слова употребляются, ясен, то о словах спорить не должно. И если кто это делает, то буде делает по неопытности, должен быть вразумляем, а буде с дур­ным умыслом — оставляем (Против академиков III, 13).

Поелику мы все согласны, что человек не может быть ни без тела, ни без души, я всех спрашиваю: ради чего из них мы нуждаемся в пище? — Ради тела, гово­рит Лиценций. Остальные же колебались и рассуждали между собой, каким это образом пища может казаться необходимою для тела, когда она требуется для жизни, а жизнь принадлежит только душе. — Кажется ли вам,

сказал я тогда, что пища имеет отношение к той части, которая, как мы видим это, от пищи возрастает и де­лается крепче?..

Не существует ли, спросил я, и для души своей пищи? Представляется ли вам пищею души знание? — Совершенно так, отвечала мать: я· полагаю, что душа питается не иным чем, как разумением вещей и зна­нием... Где был твой дух в то время, когда не наблю­дал за этим при твоей еде, оттуда и такого рода пи­щею, верь мне, и питается твоя душа, питается т. е. умозрениями и размышлениями, если может чрез них познать что-нибудь (О жизни блаженной II).

Из самого источника истины исходит некое увеща­ние, побуждающее нас памятовать о боге, искать его и страстно, без всякой брезгливости жаждать его. Это озарение нашим внутренним очам исходит от оного таинственного солнца. Все то истинное, что говорим мы, от него, даже и в том случае, когда мы еще боимся смело пользоваться и смотреть на все своими или не­здоровыми, или только открывшимися глазами (О жиз­ни блаженной IV).

К изучению наук ведет нас двоякий путь — автори­
тет и разум. По отношению ко времени первенствует
авторитет, а по отношению к существу дела — разум.
Ибо первое предпочитается, когда нужно располагать,
а другое наиболее ценится при достижении. Итак, хотя
авторитет людей добрых представляется полезнее для
невежественной толпы, а разум приличнее для ученых,
однако так как всякий человек делается образованным
из необразованного, а всякий необразованный не может
знать того, каким он должен явиться пред людьми уча­
щими и посредством какой жизни может сделаться
способным к учению, то для всех желающих учиться
великому и сокровенному дверью к этому служит лишь
авторитет...

Авторитет же бывает частью божественный, частью человеческий; но истинный, прочный и высший авто­ритет тот, который называется божественным (О по­рядке 11,9).

Августин. Вот я помолился богу. Разум. Так что же ты хочешь знать? Августин. Именно то все, о чем мо-

лился. Разум. Скажи это кратко. Августин. Я желаю знать бога и душу. Разум. А более ничего? Августин. Решительно ничего (Монологи 1,2).

Разум. Ты, который желаешь знать себя, знаешь ли ты, что существуешь? Августин. Знаю. Разум. Откуда же знаешь? Августин. Не знаю. Разум. Простым литы себя чувствуешь или сложным? Августин. Не знаю. Разум. Знаешь ли ты, что ты движешься? Августин. Не знаю. Разум. Знаешь ли ты, что ты мыслишь? Ав­густин. Знаю. Разум. Итак, то истинно, что ты мыс­лишь? Августин. Истинно (Монологи II, 1).

Когда мы умозаключаем, то это бывает делом души. Ибо это дело лишь того, что мыслит; тело же не мыс­лит; да и душа мыслит без помощи тела, потому что, когда мыслит, отвлекается от тела. Притом то, что мыс­лится, есть таково всегда; телесное же ничто не бывает таковым же всегда; поэтому тело не может помогать душе в ее стремлении к пониманию, так как для него довольно, если оно не мешает (О бессмертии души, 1).

Тело человеческое подлежит изменениям, а разум неизменен. Ибо изменчиво все, что не существует все­гда одинаковым образом. А два, и четыре, и шесть су­ществуют всегда одинаковым образом (О бессмертии души, 2).

Разум есть взор души, которым она сама собою, без посредства тела, созерцает истинное; или он есть то самое созерцание истинного без посредства тела, или он есть то самое истинное, которое созерцается... Все, что мы созерцаем, мы схватываем мыслью или чувством и разумением. Но то, что мы схватываем чувством, мы чувствуем существующим вне нас и заключенным в про­странстве, из которого оно не может быть изъято...

Пока душа нераздельна от разума и тесно соеди­нена с ним, она неизбежно должна оставаться жить. Но какая же сила может отделить ее? Уж не телесная ли, которая и могуществом слабее, и происхождением ниже, и по свойству своему весьма отлична? Никоим образом. Следовательно, одушевленная? Но и это ка­ким образом?..

Но если сила разума в силу единения своего из­вестным образом действует на душу — а не действовать

 

она не может, — то, без всякого сомнения, действует в том смысле, что дает ей продолжать существование. В силу того он и есть именно разум, что в нем предпо­лагается высшая неизменность... Итак, душа угаснуть не может, если не будет отделена от разума. Отде­литься же, как мы доказали выше, она не может. Сле­довательно, она не может и умереть (О бессмертии души, 6).

Иное дело, когда мы верим авторитету, и иное — когда разуму. Вера в авторитет весьма сокращает дело и не требует никакого труда. Если она тебе нравится, ты можешь прочитать много такого, что об этих пред­метах написали, как бы из снисхождения, великие и божественные мужи, находя это необходимым для пользы простейших, и в чем они требовали веры к себе со стороны тех, для чьих душ, более тупоумных или более занятых житейскими делами, другого средства к спасению быть не могло. Такие люди, которых всегда громаднейшее большинство, если желают постигать истину разумом, весьма легко одурачиваются подобием разумных выводов и впадают в такой смутный и вред­ный образ мыслей, что отрезвиться и освободиться от него не могут никогда или могут только самым бедст­венным для них путем. Таким полезнее всего верить превосходнейшему авторитету и соответственно ему вести жизнь. Если ты считаешь это безопаснее, я не только не возражаю против этого, а даже весьма одо­бряю. Но если ты не можешь обуздать в себе того страстного желания, под влиянием которого решился дойти до истины путем разума, ты должен терпеливо выносить многие и длинные околичные пути, чтобы вел тебя тот разум, который один только должен быть на­зываем разумом, т. е. разум истинный, и не только истинный, но и точный и чуждый всякого подобия лож­ности (если только, возможно для человека каким-либо образом достигнуть этого), так чтобы тебя не могли отвлечь от него никакие рассуждения, ложные или истиноподобные (О количестве души VII).

Душа же человеческая посредством разума и зна­ния, о которых у нас речь и которые несравненно пре­восходнее чувств, возвышается, насколько может, над

телом и охотнее наслаждается тем удовольствием, кото­рое внутри ее; а чем более вдается в чувства, тем бо­лее делает человека похожим на скота (О количестве души XXVIII).

Августин. Ты, быть может, не убедился еще, что иное дело чувствовать, иное знать? Еводий. Даже очень убедился. Августин. Итак, иное чувствовать, иное знать? Еводий. Точно так. Августин. Но мы чувствуем не разумом, а зрением, или слухом, или обонянием, или вкусом, или осязанием. Еводий. Согласен. Августин. Все же, что мы знаем, знаем разумом; поэтому ника­кое чувство не есть знание (О количестве души XXIX).

Итак, что я разумею, тому и верю; но не все, чему я верю, то и разумею. Все, что я разумею, то я знаю; но не все то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому и такому, чего не знаю (Об учи­теле XI).

Но я и не этих творений, а тебя самой, тебя, истина вечная, в которой нет изменения и ни тени перемены (Иак. I, 17), алкал и жаждал (Исповедь III, 6).

Когда я стал размышлять, как много принимал я на веру такого, чего вовсе не видал, опираясь только на свидетельство других, например, сколь многому ве­рил в истории народов, мест и городов, сколько доверял друзьям, врачам, как вообще считал обязанностью ве­рить людям, ибо без этой веры не могло бы существо­вать и самое человеческое общество, как непоколебимо верил в свое происхождение от известных родителей, чего не мог бы, конечно, знать, не поверив по слуху (Исповедь VI, 5).

Когда я доискивался, на чем основываются одобри­тельные отзывы мои о красоте тел, небесных или зем­ных, и что вообще руководит меня давать решительные приговоры о подлежащих изменениям предметах, на­пример это должно быть так, а то не так, когда я ста­рался разъяснить себе самое основание, почему так сужу, то дошел до того, что над своим умом, тоже под­верженным изменению, находил неизменную и вечную истину. И доходил я до того постепенно: я восходил от тел к душе чувственной, которая посредством телесных чувств ощущает внешний чувственный мир, а отсюда

к ее внутренней силе, которой внешние ощущения при­носят весть о внешнем мире, насколько может вме­стить это душа животных; затем еще выше и выше возносился к мыслящей и разумной силе, которая уже судит о полученных ею впечатлениях. Наконец, мой разум, также изменяющийся, сознавая, что все неиз­менное лучше изменяющегося, отрешался в мышлении своем от привычных образов и призраков и стремился найти истинный свет, чтобы с помощью его познать самое бытие неизменяющееся; иначе если бы он не в состоянии был сколько-нибудь познать его, то никоим образом не мог бы с полною уверенностью предпочи­тать его всему изменяющемуся. Так я разумною силою души своей достигал и достиг этого бытия верховного в минуты трепетного воззрения (in ictu trepidantis aspectus). И тогда-то я уразумел, как твое невидимое существо становится видимым в творении твоем. Но слабый взор мой все еще не мог выдерживать величия твоего света, так что я, ниспадая с этой высоты в обыч­ное состояние свое, ничего не выносил с собою, кроме приятного воспоминания, при котором как бы желал насладиться хотя запахом той пищи, которой не мог вкушать (Исповедь VII, 17).

Он, говоривший, насколько считал достаточным, сначала чрез пророков, потом сам лично, после же чрез апостолов, произвел также и Писание, называемое ка­ноническим и обладающее превосходнейшим авторите­том. Этому Писанию мы доверяем в тех вещах, незна­ние которых вредно, но и знания которых мы не в со­стоянии достигнуть сами... В отношении того, что уда­лено от наших чувств, поколику мы не можем знать его при помощи собственного свидетельства, мы непре­менно требуем постороннего свидетельства и верим тем, относительно которых не сомневаемся, что оно не удалено или не было удалено от их чувств. Итак, как относительно предметов видимых, которых мы не ви­дим сами, мы доверяем видевшим их, и так же точно поступаем и в отношении остальных вещей, подлежа­щих тому или иному телесному чувству, — так и в от­ношении того, что чувствуется душою или умом... т. е. в отношении тех невидимых вещей, которые удалены

от нашего внутреннего чувства, мы должны верить тем, которые познали поставленное в оном бестелесном свете и созерцают в нем пребывающее (О граде бо-жием XI, 3).

То, из чего бог создал все, не имеет никакого вида и никакой формы, есть не что иное, как ничто. Ибо то, что по сравнению с совершенным называется бесфор­менным, если только оно имеет сколько-нибудь формы, хотя бы самую малость, хотя бы в зачаточном состоя­нии, не есть уже ничто; а по тому самому и оно, на­сколько существует, существует не иначе как от бога.

Поэтому если даже мир создан из какой-нибудь бес­форменной материи, то сама эта материя создана со­вершенно из ничего; ибо и то, что еще не получило формы, однако так или иначе находится в зачатке, чтоб могло оформиться, — и оно способным к форме делается по· благости божией. «Ибо получить форму есть благо» ². Итак, восприимчивость к форме есть не­которое благо; а потому творец всяческих благ, дав­ший форму, сам дал и возможность существования в форме. Таким образом, все, что существует, насколько оно существует, и все, что еще не существует, насколь­ко оно может существовать, форму имеет от бога. Ина­че сказать, все получившее форму, насколько оно мо­жет получить ее, форму имеет от бога (Об истинной религии XVIII).

Самое врачевание души, совершаемое божественным промыслом и неизреченным милосердием, по своей по­степенности и раздельности в высшей степени прекрас­но. Оно распадается на авторитет и разум. Авторитет требует веры и подготовляет человека к разуму. Разум в свою очередь приводит его к пониманию и знанию. Хотя и разум не оставляет совершенно авторитета, как скоро заходит речь о том, чему должно верить, само собою понятно, что познанная и уясненная истина слу­жит высшим авторитетом (Об истинной религии XXIV).

Старайся дознать, что такое высшее согласие: вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке; найдешь свою природу изменчивою — стань выше самого себя. Но,

становясь выше себя самого, помни, что размышляю­щая душа выше и тебя. Поэтому стремись туда, откуда возжигается самый свет разума...

А если ты не понимаешь, что я говорю, и сомнева­ешься, верно ли все это, обрати внимание по крайней мере на то, не сомневаешься ли ты в самом этом сом­нении своем, и, если верно, что сомневаешься, разбери, отчего оно верно; в этом случае тебе навстречу идет свет, конечно не солнца, а свет истинный, просвещаю­щий всякого человека, грядущего в сей мир (Иоан. I, 9). Этот свет невозможно видеть телесными глазами; нельзя видеть его даже и теми очами, которыми из­мышляются вторгающиеся в душу при помощи телес­ных глаз призраки... Всякий, кто сознает себя сомне­вающимся, сознает нечто истинное и уверен в том, что в данном случае сознает, следовательно, уверен в ис­тинном. Отсюда всякий, кто сомневается в существо­вании истины, в самом себе имеет нечто истинное, на основании чего он не должен сомневаться, ибо все истинное бывает истинным не иначе как от истины. Итак, тот не должен сомневаться относительно истины, кто почему бы то ни было мог сомневаться. В ком ви­дим мы такое [сомнение], там действует свет, не огра­ничивающийся пространством и временем и свободный от всякого призрака этих условий (Об истинной рели­гии XXXIX).

[3. ЭТИКА]

Это она, [философия], учит, и учит справедливо, не почитать решительно ничего, а презирать все, что только ни зрится очами смертных, чего только ни ка­сается какое-либо чувство. Это она обещает показать с ясностью бога истиннейшего и таинственнейшего, и вот — вот как бы обрисовывает уже его в светлом ту­мане (Против академиков I, 1).

Мудрость... по моему мнению, есть не одно знание, но и тщательное исследование вещей человеческих и божественных, относящихся к жизни блаженной. Если захочешь разделить это определение на части, то часть первая, которая говорит о знании, относится к богу, а та, которая довольствуется исследованием, — к чело­веку (Против академиков 1,8).

Разум. Пока живем мы в этом теле, мы решительно должны избегать этого чувственного и всячески осте­регаться, чтобы липкостью его не склеились наши крылья, которым нужно быть вполне свободными и совершенными, чтобы мы могли воспарить к оному свету из этой тьмы, ибо свет тот не удостоит и пока­заться заключенным в эту клетку, если они не будут такими, чтобы могли, разбив и разломив ее, улететь в свои воздушные области. Поэтому, как скоро ты станешь таким, что ничто земное не будет доставлять тебе решительно никакого удовольствия, поверь мне, в ту же самую минуту, в тот же самый момент ты уви­дишь что желаешь (Монологи I, 14).

Разум. Нужно ли после этого снова трактовать о науке рассуждения? Покоятся ли фигуры геометриче­ские на истине, или в них самих заключается истина, никто не усомнится, что они содержатся в нашей душе, т. е. в нашем уме; а отсюда необходимо следует, что и истина существует в нашей душе... Следовательно, душа бессмертна. Поверь же наконец своим выводам, поверь истине: она провозглашает, что обитает в тебе, что бессмертна она и что никакая смерть тела не мо­жет вытащить из-под ней ее седалища. Отвернись от своей тени, возвратись в себя самого; для тебя нет другой погибели, кроме забвения, что ты погибнуть не можешь (Монологи II, 19).

Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что жи­вет сам по себе, т. е. по человеку. Ибо и дьявол захо­тел жить сам по себе, когда не устоял во истине; так что стал говорить ложь от своих, а не от божьих — стал не только лживым, но и отцом лжи (Иоан. VIII, 44). Он первый солгал. От него начался rpesfj- от него же началась и ложь (О граде божием XIV, 3).

Итак, когда человек живет по человеку, а не по богу, он подобен дьяволу (О граде божием XIV, 4).

[4. ОБЩЕСТВО И ИСТОРИЯ]

Для того чтобы род человеческий не только соеди­нить взаимно сходством природы, но и связать в со­гласное единство мира в известном смысле узами кров-

ного родства, богу угодно было произвесть людей от одного человека. Сказали также, что этот род не уми­рал бы и в отдельных личностях, если бы того не за­служили своим неповиновением первые два человека, из которых один создан из ничего, а другая из первого. Они совершили такое великое преступление, что вслед­ствие его изменилась в худшую самая природа чело­веческая и передана потомству повинная греху и не­избежной смерти. Царство же смерти до такой степени возобладало над людьми, что увлекло бы всех как к заслуженному наказанию, во вторую смерть, которой нет конца, если бы незаслуженная благодать божия не спасла от ней некоторых. Отсюда вышло, что, хотя та­кое множество и таких многочисленных народов, жи­вущих по лицу земному каждый по особым уставам и обычаям, и различается между собою многочисленным разнообразием языков, оружия, утвари, одежд, тем не менее существовало всегда не более как два рода че­ловеческого общения, которые мы, следуя Писаниям своим, справедливо можем называть двумя градами. Один из них составляется из людей, желающих жить в мире своего рода по плоти; другой — из желающих жить также по духу. Когда каждый из них достигает своего желания, каждый в мире своего рода и живет (О граде божием XIV, 1).

Итак, два града созданы двумя родами любви: зем­ной — любовью к себе, доведенною до презрения к богу, а небесный — любовью к себе, доведенною до презрения к самому себе. Первый затем полагает славу свою в самом себе, последний — в господе. Ибо тот ищет славы от людей, а для этого величайшая слава бог, свидетель совести. Тот в своей славе возносит главу свою, а этот говорит своему богу: слава моя, и возносяй главу мою (Пс. III, 4). Над тем господствует похоть господствования, управляющая и правителями его, и подчиненными ему народами; в этом по любви служат взаимно друг другу и предстоятели, руководя, и подчиненные, повинуясь. Тот в своих великих людях любит собственную силу, а этот говорит своему богу: возлюблю тя, господи, крепосте моя (Пс. XVII, 2) (О граде божием XIV, 28).

Думаю... что мы уже достаточно сделали для реше­ния великих и весьма трудных вопросов о начале мира, души и самого человеческого рода. Последний мы раз­делили на два разряда: один — тех людей, которые живут по человеку, другой — тех, которые живут по богу. Эти разряды мы символически назвали двумя градами, т. е. двумя обществами людей, из которых од­ному предназначено вечно царствовать с богом, а дру­гому подвергнуться вечному наказанию с дьяволом (О граде божием XV, 1).

Мы находим в земном граде два вида: один — представляющий самую действительность этого гра­да, а другой — служащий посредством этой действи­тельности для предизображения небесного града. Граждан земного града рождает испорченная грехом природа, а граждан града небесного рождает благо­дать, освобождающая природу от греха; почему те называются сосудами гнева божия, а эти — сосудами милосердия (Римл. IX, 22, 23) (О граде божием XV, 2).

Управляют те, которые заботятся, как муж — же­ною, родители — детьми, господа — рабами. Повину­ются же те, о которых заботятся, как жены — мужьям, дети — родителям, рабы — господам (О граде божием XIX, 14).

Это предписывает естественный порядок, так создал человека бог. Да обладает, говорит он, рыбами морски­ми, и птицами небесными, и всеми гады, пресмыкаю­щимися по земле (Быт. I, 26). Он хотел, чтобы разум­ное по образу его творение господствовало только над неразумным: не человек над человеком, а человек над животным. Оттого первые праведники явились больше пастырями животных, чем царями человеческими: бог и этим внушал, чего требует порядок природы, к чему вынуждают грехи. Дается понять, что состояние раб­ства по праву назначено грешнику. В Писаниях ведь мы не встречаем раба прежде, чем праведный Ной по­карал этим именем грех сына (Быт. IX, 25). Не при­рода, таким образом, а грех заслужил это имя. Назва­ние же рабов (servi) на языке латинском имеет, по-видимому, такое происхождение: когда победители тех,

кого по праву войны могли убить, оставляли в живых, последние делались рабами, получая название от со­хранения (servi a servando). И в этом даже случае не-беспричастен грех. Ведь и в то вермя, когда ведется справедливая война, ради греха подвергает себя опас­ности противная сторона, и всякая победа, хотя бы склонилась она и на сторону дурных, по суду божест­венному уничижает побежденных, или исправляя, или наказывая грехи... Итак, грех — первая причина раб­ства, по которому человек подчиняется человеку в силу состояния своего; и это бывает не иначе как по суду божию, у которого нет неправды и который умеет рас­пределять различные наказания соответственно винам согрешающих... Лучше быть рабом у человека, чем у похоти; ибо самая похоть господствования, чтобы о других не говорить, со страшною жестокостью опусто­шает души смертных своим господствованием. В по­рядке же мира, по которому одни люди подчинены другим, как уничижение приносит пользу служащим, так гордость вредит господствующим. Но по природе, с которою бог изначала сотворил человека, нет раба человеку или греху. Впрочем, и присужденное в нака­зание рабство определяется в силу того же закона, ко­торый повелевает сохранять порядок естественный и запрещает его нарушать, потому что, не будь проступ­ка против этого закона, нечего было бы наказывать принуждением к рабству. Почему апостол увещевает и рабов подчиняться господам и служить им от души с готовностью (Ефес. VI, 6, 7), т. е. чтобы, если не мо­гут получить от господ своих свободы, они сами сде­лали некоторым образом служение свое свободным, служа не из притворного страха, а по искреннему расположению, пока прейдет неправда, упразднит­ся всякое начальствование и власть человеческая, и будет бог всяческая во всех (О граде божием XIX, 15).

Итак, этот небесный град, пока находится в земном странствовании, призывает граждан из всех народов и набирает странствующее общество во всех языках, не придавая значения тому, что есть различного в правах, законах и учреждениях, которыми мир земной устанав-

ливается или поддерживается; ничего из последнего не отменяя и не разрушая, а, напротив, сохраняя и соблюдая все, что хотя у разных народов и различно, но направляется к одной и той же цели земного мира, если только не препятствует религии, которая учит почитанию единого высочайшего и истинного бога (О граде божием XIX, 17).

Весь человеческий род, жизнь которого от Адама до конца настоящего века есть как бы жизнь одного че­ловека, управляется по законам божественного про­мысла так, что является разделенным на два рода. К одному из них принадлежит толпа людей нечестивых, носящих образ земного человека от начала до конца века. К другому — ряд людей, преданных единому богу, но от Адама до Иоанна Крестителя проводивших жизнь земного человека в некоторой рабской правед­ности; его история называется Ветхим заветом, так сказать обещавшим земное царство, и вся она есть не что иное, как образ нового народа и Нового завета, обещающего царство небесное. Между тем временная жизнь последнего народа начинается со времени при­шествия господа в уничижении и [продолжается] до са­мого дня суда, когда он явится во славе своей. После этого дня, с уничтожением ветхого человека, произой­дет та перемена, которая обещает ангельскую жизнь; ибо все мы восстанем, но не все изменимся (I Коринф. XV, 51). Народ благочестивый восстанет для того, что­бы остатки своего ветхого человека переменить на но­вого; народ же нечестивый, живший от начала до конца ветхим человеком, восстанет для того, чтобы подверг­нуться вторичной смерти. — Что же касается подраз­деления [того и другого народа] на возрасты, то их найдут те, которые вникают [в историю]: такие люди не устрашатся пред судьбою ни плевел, ни соломы. Ибо нечестивый живет ведь для благочестивого и грешник — для праведника, чтобы чрез сравне­ние с нечестивым и грешником человек благочести­вый и праведный мог ревностнее возвышаться, пока достигнет конца своего (Об истинной религии XXVII).