ГЛЛВА V О РАССУЖДЕНИИ И НАУЧНОМ ЗНАНИЙ

Когда человек рассуждает, он лишь образует в уме итоговую сумму путем сложения частей или остаток путем вычитания одной суммы из другой, или, что то же, если это делается при помощи слов, образует имя целого из соединения имен всех частей или от имени целого и одной части образует имя другой части. [...]

Эти операции свойственны не только числам, а вся­кого рода вещам, которые могут быть сложены одна с другой или вычтены одна из другой. Ибо если ариф­метика учит нас сложению и вычитанию чисел, то гео­метрия учит нас тем же операциям в отношении линий, фигур (объемных и плоских), углов, пропорций, вре­мен, степени скорости, силы, мощности и т. п. Логики учат нас тому же самому в отношении последователь­ности слов, складывая вместе два имени, чтобы обра­зовать суждение, и два суждения, чтобы образовать силлогизм, и много силлогизмов, чтобы составить до­казательство. Из суммы же, или из заключения сил­логизма, логики вычитают одно предложение, чтобы найти другое. Политики складывают вместе договоры, чтобы найти обязанности людей, а законоведы склады­вают законы и факты, чтобы найти правильное и не­правильное в действиях частных лиц. Одним словом, в отношении всякого предмета, в котором имеют место сложение и вычитание, может быть также и рассужде­ние, а там, где первые не имеют места, совершенно не­чего делать и рассуждению.

На основании всего этого мы можем определить то, что подразумевается под словом рассуждение, когда включаем последнее в число способностей человече­ского ума, ибо рассуждение в этом смысле есть не что иное, как подсчитывание (т. е. складывание и вычита­ние) связей общих имен с целью отметить и обозначить наши мысли. Я говорю отметить их, когда мы считаем про себя, и обозначить, когда мы доказываем или сообщаем наши подсчеты другим. [...]

Польза и цель рассуждения заключается не в том, чтобы найти сумму или истину одной из нескольких

связей, лежащих Далеко от первых дефиниций и уста­новленных значений имен, а в том, чтобы начать с этих последних и двигаться вперед от одной связи к другой. Ибо не может быть уверенности в правильности конеч­ных заключений без уверенности в правильности всех тех утверждений и отрицаний, на которых они были основаны или из которых они были выведены. [...]

Человек может размышлять и без помощи слов в от­ношении отдельных вещей, например, когда он при виде какой-либо вещи предполагает то, что, по всей вероятности, предшествовало ей или, по всей вероятно­сти, последует за ней. Когда же этого не происходит, т. е. когда то, что, по его предположению, должно было последовать, не последовало или то, что, по его пред­положению, должно было предшествовать, не предше­ствовало, то мы говорим о том, что человек ошибся. Такой ошибке подвержены самые благоразумные люди. Но когда мы, рассуждая словами, имеющими общее значение, приходим к общему ложному заключению, то, Хотя в этом случае обычно говорят об ошибке, на самом деле здесь имеет место абсурд, или бессмысленная речь. Ибо ошибка есть лишь обманчивое предположение, что что-либо было или будет, и хотя предполагаемое фак­тически не имело места в прошлом или не произойдет в будущем, однако возможность того или другого не была исключена. Когда же мы делаем утверждение об­щего характера, то оно в случае его неправильности не может быть представлено как возможность. А слова, при которых мы ничего не воспринимаем, кроме звука, суть то, что мы называем абсурдом, бессмыслицей, или нонсенсом. Вот почему, если кто-либо стал бы мне го­ворить о круглом четырехугольнике, или об акциден­циях хлеба в сыре, или о невещественной субстанции, или о свободном субъекте, о свободной воле, или о ка­кой бы то ни было свободе, за исключением свободы от внешних препятствий, я не сказал бы, что он оши­бается, а сказал бы, что его слова не имеют смысла, т. е. что он говорит абсурд.

Выше я сказал (в главе-II), что человек превосхо­дит всех остальных животных способностью исследо­вать при восприятии какой-либо вещи, каковы будут ее

последствия и какого эффекта он может достигнуть при ее помощи. Теперь я прибавлю, что другая степень того же превосходства, состоит в том, что человек мо­жет при помощи слов свести найденные им связи к общим правилам, называемым теоремами, или афо­ризмами, т. е. что он умеет рассуждать или считать не только числа, но и все другие вещи, которые могут быть сложены одна с другой или вычитаемы одна из другой. Однако это человеческое превосходство связано с противоположной привилегией, а именно привилегией абсурдов, которым не подвержено ни одно живое суще­ство, кроме человека. А из людей более всего подвер­жены им те, кто занимается философией. Очень верно Цицерон где-то сказал, что нет такого абсурда, кото­рого нельзя было бы найти в книгах философов. При­чина этого очевидна: ни один из них не начинает своих рассуждений с дефиниций, или объяснений, тех имен, которыми они пользуются; этот метод применялся лишь в геометрии, благодаря чему ее заключения стали бес­спорными.

1. Первую причину абсурдных заключений я при­писываю отсутствию метода, тому, что философы не начинают своих рассуждений с дефиниций, т. е. с уста­новления значения своих слов, как будто они могли бы составить счет, не зная точного значения числительных один, два, и три. [...]

2. Вторую причину абсурдных утверждений я при­писываю тому обстоятельству, что имена тел даются их акциденциям или имена акциденций даются телам, как это делают те, кто говорит, что вера влита или вдунута, между тем как ничто, кроме тела, не может быть влито или вдунуто во что-нибудь; таковы также утверждения: протяжение есть тело, привидения суть духи и т. п.

3. Третью причину я приписываю тому обстоятель­ству, что имена акциденций тел, расположенных вне нас, даются акциденциям наших собственных тел, как это делают те, кто говорит: цвет находится в теле, звук находится в воздухе и т. п.

4. Четвертую причину я приписываю тому обстоя­тельству, что имена тел даются именам или речам, как это делают те, кто говорит, что существуют всеобщие

вещи, что живое существо есть род или всеобщая вещь и т. п.

5. Пятую причину я приписываю тому обстоятель­ству, что имена акциденций даются именам и речам, как это делают те, кто говорит: природа вещи есть ее дефиниция, повеление человека есть его воля и т. п.

6. Шестую причину я вижу в использовании вместо точных слов метафор, троп и других риторических фи­гур. Хотя позволительно (например) сказать в обиход­ной речи: дорога идет или ведет сюда или отсюда, по­словица говорит то или это (хотя дорога не может хо­дить, а пословица — говорить), но, когда мь! рассуж­даем и ищем истину, такие речи недопустимы.

7. Седьмую причину я вижу в именах, ничего не означающих, но заимствованных из схоластики и вы­ученных наизусть, как ипостатический, пресуществле-ние, вечное-ныне и тому подобные бессмыслицы схо­ластов.

Тот, кто умеет избегать таких вещей, нелегко впа­дает в абсурд, если только это не случается в силу про­странности какого-нибудь рассуждения, при котором можно забыть то, что было сказано раньше. Ибо все люди рассуждают от природы одинаково и хорошо, ко­гда у них хорошие принципы. В самом деле, кто же столь туп, чтобы сделать ошибку в геометрии и еще настаивать на ней, когда другой обнаруживает ее?

Отсюда очевидно, что способность к рассуждению не есть нечто врожденное подобно ощущению и памяти, а также не нечто приобретенное одним лишь опытом подобно благоразумию, а что она приобретается при­лежанием: прежде всего, в подходящем употреблении имен, во-вторых, в усвоении хорошего и правильного метода, который состоит в продвижении вперед от эле­ментов, каковыми являются имена, к суждениям, обра­зованным путем соединения имен между собой, и от­сюда к силлогизмам, которые суть связи одного сужде­ния с другим, пока мы доходим до знания всех связей имен, относящихся к интересующей нас теме, именно это и называют люди научным знанием. Между тем как ощущение и память дают нам лишь знание факта, являющегося вещью прошлой и непреложной, наука

есть знание связей и зависимостей фактов. Благодаря такому знанию, исходя из того что мы можем сделать в данный момент, мы знаем, как сделать что-нибудь от­личное от этого или сходное с этим в иное время, если таково будет наше желание. Потому что когда мы ви­дим, по каким причинам и каким образом что-либо совершается, то, если подобные причины попадают в сферу нашего воздействия, мы знаем уже, как их можно заставить произвести подобные же следствия.

Дети поэтому вовсе не одарены способностью к рас­суждению до тех пор, пока они не получили способно­сти речи; тем не менее они называются разумными созданиями в силу очевидной возможности обладать способностью к рассуждению в будущем. А что касается большинства людей, то хотя они и обладают некоторой способностью к рассуждению, например до известной степени при счете, однако они обладают ею в такой ма­лой степени, что она приносит им мало пользы в по­вседневной жизни. И если в повседневной жизни одни лучше, другие хуже справляются со своими делами, то это зависит от различия их опыта, быстроты памяти, различного направления их склонностей, а особенно от удачи и неудачи и ошибок одних в отношении других. Когда же речь идет о науке или об определенных пра­вилах действий, то они настолько далеки от них, что не знают, что это такое. Геометрию эти люди принимают за колдовство. А что касается других наук, то те, кто не обучался их основам и не достиг некоторого успеха так, чтобы видеть, как эти науки получились и как они возникли, подобны в этом отношении детям, которые,. не имея представления о рождении, верят рассказам бабушек, что их братья и сестры не родились, а были

найдены в огороде.

Тем не менее те, кто не обладает никаким научным знанием, находятся в лучшем и более достойном поло^ жении со своим природным благоразумием, чем люди, которые благодаря собственному неправильному рас­суждению или доверию тем, кто неправильно рассуж­дает, приходят к неправильным и абсурдным общим правилам. Ибо незнание причин и правил не так отда­ляет людей от достижения их целей, как привержен-

яость к ложным правилам и принятие ими за причины того, к чему они стремятся, того, что является причи­ной не этого, а скорее чего-то противоположного.

Резюмируем. Свет человеческого ума — это вразуми­тельные слова, однако предварительно очищенные от всякой двусмысленности точными дефинициями. Рас­суждение есть шаг, рост знания — путь, а благоденст­вие человеческого рода — цель. Метафоры же и бес­смысленные и двусмысленные слова, напротив, суть что-то вроде ignes fatui [блуждающих огней], и рассуж­дать с их помощью — значит бродить среди бесчислен­ных, нелепостей. Результат, к которому они приводят, есть разногласие и возмущение или презрение.

Если богатый опыт есть благоразумие, то богатство знания есть мудрость. Ибо хотя мы обычно обозначаем именем мудрость и то и другое, однако римляне всегда различали между prudentia и sapientia, приписывая первое свойство опыту, а второе — знанию. [..Л

Некоторые из признаков научного знания досто­верны и безошибочны, другие недостоверны. Досто­верны, когда тот, кто претендует на обладание знанием какой-либо вещи, сам способен учить этому, т. е. вра­зумительно доказать другому правильность своего при­тязания. Недостоверны, когда лишь некоторые частные явления соответствуют его претензии и вследствие мно­гих случайностей Оказываются такими, какими, по его утверждению, они должны быть. Признаки благоразу­мия все недостоверны, ибо невозможно замечать путем опыта и запоминать все обстоятельства, которые могут изменить успех. Но признаком безрассудства, презри­тельно называемого педантизмом, является то, что че­ловек, не имеющий в каком-либо деле безошибочного знания, необходимого для успеха в этом деле, отказы­вается от собственной природной способности сужде­ния и руководствуется общими сентенциями, вычитан-ными у писателей и подверженными многочисленным исключениям. И даже среди тех людей, которые на со­вещаниях по государственным вопросам любят пока­зать свою начитанность в политике и в истории, весьма немногие делают это в своих домашних делах, где за­трагиваются их частые интересы, ибо они достаточно

благоразумны в отношении своих частных дел. В обще­
ственных же делах они больше озабочены репутацией
собственного остроумия, чем успехом дела (II, стр. 50—
83), '

ГЛАВА XI О РАЗЛИЧИИ МАНЕР

[...] Учения о праве и несправедливости постоянно оспариваются как пером, так и мечом, между тем как учения о линиях и фигурах не подлежат спору, ибо истина об этих последних не задевает интересов людей, не сталкиваясь ни с их честолюбием, ни с их выгодой или вожделениями. Я не сомневаюсь, что если бы ис­тина, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила чьему-либо праву на власть или интересам тех, кто уже обладает властью, то, по­скольку это было бы во власти тех,'чьи интересы за­деты этой истиной, учение геометрии было бы если не оспариваемо, то вытеснено сожжением всех книг по геометрии (II, стр. 132—133).

ГЛАВА XII О РЕЛИГИИ

[...] Постоянный страх, всегда сопровождающий че­ловеческий род, шествующий как бы во тьме благодаря незнанию причин, должен по необходимости иметь ка­кой-нибудь объект. Вот почему, когда нельзя найти ви­димого объекта, люди считают виновником своего сча­стья.или несчастья невидимого агента или невидимую силу. В этом смысле, может быть, следует понимать слова некоторых древних поэтов, говоривших, что боги были первоначально созданы человеческим страхом, и это в отношении богов (т. е. в отношении многобожия язычников) совершенно справедливо. Однако призна­ние единого бота, предвечного, бесконечного и всемо­гущего, может быть легче выведено из желания людей познать причины естественных тел и их различных свойств и действий, чем из страха людей перед тем, что с ними может случиться в будущем. Ибо тот, кто при наблюдении чего-либо совершающегося перед ним

•ί

будет исследовать ближайшую и непосредственную при-j чину этого и отсюда перейдет к исследованию причины; этой причины и, таким образом, углубится в исследр-г вание всего последовательного ряда причин, должен будет в конце концов прийти к заключению, что суще-] ствует (как это признавали даже языческие философы)! первичный двигатель, т. е. первичная и предвечная: причина всех вещей. А это именно то, что люди разу­меют под именем бог. К мысли о едином боге, таким образом, люди приходят помимо всякой мысли об их судьбе, забота о которой делает их склонными к страху и отклоняет их от исследования причин других вещей и этим дает повод к измышлению стольких богов, сколько есть людей, измышляющих их (II, стр. 136— 137).

ГЛАВА XIII