ЛЕВИАФАН, ИЛИ МАТЕРИЯ, ФОРМА И ВЛАСТЬ ГОСУДАРСТВА ЦЕРКОВНОГО И ГРАЖДАНСКОГО

. ЧАСТЬ I. О ЧЕЛОВЕКЕ

ГЛАВА I ОБ ОЩУЩЕНИИ

Что касается человеческих мыслей, то я буду их рассматривать сначала раздельно, а затем в их связи или взаимной зависимости. Взятые раздельно, каждая из них есть представление или призрак какого-либо ка­чества или другой акциденции тела вне нас, называе­мого обычно объектом. Объект действует на глаза, уши и другие части человеческого тела и в зависимости от разнообразия своих действий производит разнообраз­ные призраки.

Начало всех призраков есть то, что мы называем ощущением (ибо нет ни одного понятия в человече­ском уме, которое не было бы порождено первоначаль­но, целиком или частично, в органах ощущения). Все остальное есть производное от него..[...]

Причиной ощущения является внешнее тело, или объект, который давит на соответствующий каждому ощущению орган непосредственно, как это бывает при вкусе и осязании, или опосредованно, как при зрении, слухе и обонянии. Это давление, продолженное внутрь посредством нервов и других волокон и перепонок тела до мозга и сердца, вызывает здесь сопротивление, или обратное давление, или усилие сердца освободиться. Так как это усилие направлено вовне, то оно кажется нам чем-то находящимся снаружи. И это кажущееся, или этот призрак, люди называют ощущением. В отно­шении глаза это есть ощущение света или определен­ного цвета, в отношении уха — ощущение звука, в от­ношении ноздрей — ощущение запаха, в отношении языка и нёбд — ощущение вкуса, а для всего осталь­ного тела — ощущение жары, холода, твердости, мягко­сти и других качеств, которые мы различаем при по­мощи чувства. Все эти так называемые чувственные качества являются лишь разнообразными движениями материи внутри вызывающего их объекта, движениями,

посредством которых объект различным образом давит на наши органы. Точно так же и в нас, испытывающих давление, эти качества являются не чем иным, как раз­нообразными движениями (ибо движение производит лишь движение). Но то, чем они нам кажутся наяву, точно так же как и во сне, есть призрак. И подобно тому как давление, трение или ушиб глаза вызывают в нас призрак света, а давление на ухо производит шум, точно так же и тела, которые мы видим или слышим, производят то же самое своим сильным, хотя и не за­мечаемым нами, действием. В самом деле, если бы те цвета или звуки были в телах или объектах, которые их производят, они не могли бы быть отделены от них, как мы это наблюдаем при отражении в зеркале или когда слышим эхо; в этих случаях мы знаем, что объ­ект, который мы видим, находится в одном месте, а призрак — в другом. И хотя на определенном расстоя­нии представляется, будто произведенный нашей фан­тазией образ заключается в реальном и действитель­ном объекте, который порождает его в нас, тем не менее объект есть одно, а воображаемый образ или при­зрак — нечто другое. Таким образом, ощущение во всех случаях есть по своему происхождению лишь призрак, вызванный (как я сказал) давлением, т. е. движением находящихся вне нас объектов, на наши глаза, уши и другие предназначенные для этого органы.

Однако во всех университетах христианского мира философы-схоласты, основываясь на некоторых текстах Аристотеля, учат другой доктрине. В отношении при­чины зрения они говорят, что видимая вещь посылает во все стороны visible-species, что по-английски озна­чает призрак, аспект или видимое видение, проникно­вение которого в глаз есть зрение. А в отношении при­чины слуха они говорят, что слышимая вещь посылает audible species, т. е. слышимый аспект, или слышимое видение, проникновение которого в ухо производит слух. Более того, в отношении причины понимания они также говорят, что понимаемая вещь посылает intelli­gible species, т. е. умственное видение, проникнове­ние которого в рассудок производит наше понима­ние. [...]

ГЛАВА II О ПРЕДСТАВЛЕНИИ

Никто не сомневается в той истине, что вещь, нахо­дящаяся в состоянии покоя, навсегда останется в этом состоянии, если ничто другое не будет двигать ее; но не так легко соглашаются с тем, что вещь, находящаяся в состоянии движения, всегда будет в движении, если ничто другое не остановит ее, хотя основание в первом и во втором случае одно и то же (а именно что ни одна вещь не может сама менять свое состояние). Объяс­няется это тем, что люди судят по себе не только о дру­гих людях, но и о всех других вещах, и так как после движения они чувствуют боль и усталость, то полагают, что всякая вещь устает от движения и ищет по собст­венному влечению отдых; при этом рассуждающие так не спрашивают себя, не есть ли само это желание по­коя, которое они в себе находят, лишь другое движе­ние. Исходя из только что указанных соображений, схо­ласты говорят, что тяжелые тела падают вниз из стрем­ления к покою и из желания сохранить свою природу в таком месте, которое наиболее пригодно для них, и, таким образом, бессмысленно приписывают неодушев­ленным вещам стремление и знание того, что пригодно для их сохранения (познание большее, чем то, которым обладает человек).

Раз тело находится в движении, оно будет двигать­ся (если что-нибудь не помешает этому) вечно, и, что бы ни препятствовало этому движению, оно прекратит его не мгновенно, а лишь в определенный промежуток времени и постепенно. Подобно тому как мы наблю­даем в воде, что волны продолжают еще катиться дол­гое время, хотя ветер уже стих, то же самое бывает с тем движением, которое производится во внутренних частях человека, когда он видит, когда ему снится и т. д. Ибо, после того как объект удален или глаза за­крыты, мы все еще удерживаем образ виденной вещи, хотя и более смутно, чем когда мы ее видим. Именно это римляне называют imagination [воображение] от об­раза, полученного при зрении, применяя это слово, хотя и неправильно, ко всем другим ощущениям. Но греки

называют это фантазией, что означает призрак и что применима как к одному, так и к другому ощущению. Воображение есть поэтому лишь ослабленное ощуще­ние и присуще людям и многим другим живым суще­ствам как во сне, так и наяву. [...]

Подобно тому как предметы, видимые нами на боль­шом расстоянии, представляются нам тусклыми и без выделения мелких деталей, а слышимые голоса стано­вятся слабыми и нерасчлененными, точно так же после большого промежутка времени слабеет наш образ прош­лого и мы забываем (например) у виденных нами го­родов отдельные улицы, а от событий — многие отдель­ные обстоятельства. Это ослабленное ощущение, как я сказал, мы называем представлением, когда желаем обозначить саму вещь (я разумею вообразить саму ее). Но когда мы желаем выразить факт ослабления и обо­значить, что ощущение поблекло, устарело и отошло в прошлое, мы называем его памятью.

Таким образом, представление и память обозначают одну и ту же вещь, которая лишь в зависимости от раз­личного ее рассмотрения имеет разные названия.

Воспоминания, или память о многих вещах, назы­ваются опытом. [...]

Представления спящих мы называем сновидениями. Эти последние также (как все другие представления) были раньше целиком и частями в ощущении. Но мозг и нервы, эти необходимые органы ощущения, слишком скованы сном и с трудом могут быть движимы дейст­вием внешних объектов, чтобы испытывать ощущения. Поэтому сновидения могут иметь место лишь постольку, поскольку они проистекают из возбуждения внутрен­них частей человеческого тела. [...]

Так как мы видим, что сновидения порождаются раздражением некоторых внутренних частей тела, то разные раздражения необходимо должны вызвать раз­личные сны. [...]

Труднее всего отличить сновидения человека от его мыслей наяву, когда мы по какой-нибудь случайности не замечаем, что спали. [...]

От этого-то незнания, как отличить сновидения и другие яркие фантастические образы от того, что мы

видим и ощущаем наяву, и возникло в прошлом боль­шинство религий язычников, поклонявшихся сатирам, фавнам, нимфам и т. п. В настоящее время это незна­ние является источником того, что невежественные люди думают о русалках, привидениях, домовых и мо­гуществе ведьм. Ибо, что касается ведьм, я полагаю, что их колдовство не есть реальная сила, и тем не ме­нее я думаю, что их справедливо наказывают за их ложную уверенность, будто они способны причинять подобное зло, — уверенность, соединенную с намере­нием причинить это зло, будь они на то способны. Их колдовство ближе к религии, чем к искусству и науке. Что же касается русалок и бродячих привидений, то я полагаю, что такие взгляды распространялись или не опровергались с целью поддерживать веру в полезность заклинания бесов, крестов, святой воды и других подоб­ных изобретений духовных лиц. Не приходится, конеч­но, сомневаться в том, что бог может сотворить сверхъ­естественные явления. Но что бог это делает так часто, что люди должны бояться таких вещей больше, чем они боятся приостановки или изменения хода природы, который бог тоже может совершить, — это не является догматом христианской веры. Под тем предлогом, что бог может сотворить всякую вещь, дурные люди смело утверждают все, что угодно, если только это служит их целям, хотя бы они сами считали это неверным. Разум­ный человек должен верить этим людям лишь постоль­ку, поскольку правильное рассуждение заставляет счи­тать правдоподобным то, что они говорят. Если бы эта суеверная боязнь духов была устранена, а вместе с ней и предсказания на основании снов, ложные пророче­ства и другие связанные с этим вещи, при помощи ко­торых хитрые и властолюбивые люди околпачивают простодушный народ, то люди были бы более склонны повиноваться гражданской власти, чем это имеет-место теперь.

Искоренение таких предрассудков должно было быть делом школьных учителей, но последние скорее питают такие доктрины. Ибо (не зная, что такое пред­ставление или ощущение) они учат по традиции: одни говорят, что представления возникают сами по себе и

не имеют никакой причины, другие — что они обычно порождаются волей и что добрые мысли вдуваются в че­ловека (внушаются ему) богом, а злые мысли — дьяво­лом; что добрые мысли влиты в человека богом, а злые — дьяволом. [...]

Представление, которое вызывается в человеке (или в каком-нибудь другом существе, одаренном способно­стью иметь представления) словами или другими про­извольными знаками, есть то, что мы обычно называем пониманием, и оно обще и человеку, и животному. Ибо собака, как и многие другие животные, по привычке будет понимать зов или порицание своего хозяина. По­нимание же, составляющее специфическую особенность человека, состоит в понимании не только воли другого человека, но и его идей и мыслей, поскольку последние выражены последовательным рядом имен вещей, соеди­ненных в утверждения, отрицания и другие формы речи. О понимании этого рода я буду говорить ниже.