БОГОСЛОВСКО-ПОЛИТИЧЕСКИИ ТРАКТАТ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Г...] Страх есть причина, благодаря которой суеверие возни­кает, сохраняется и поддерживается. [...] Люди порабощаются суеверием, только пока продолжается страх, [...] все то, что когда-либо почиталось из ложного благочестия, ничего, кроме фантазий и бреда подавленной и робкой души, не представ­ляло [...].

[...] Высшая тайна монархического правления и величайший его интерес заключаются в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, прикрывать громким именем религии, дабы люди сражались за свое пора­бощение, как за свое благополучие, и считали не постыдным, но в высшей степени почетным не щадить живота и крови ради тщеславия одного какого-нибудь человека. [...] Нам выпало на долю это редкое счастье — жить в государстве, где каждому предоставлена полная свобода суждения и каждому разре­шается поклоняться богу по своему разумению, где милее и драгоценнее свободы ничего не признают, [...] я думаю, сделаю приятное и небесполезное дело, если покажу, что эта свобода

не только может быть допущена без вреда для благочестия и спокойствия государства, но что скорее ее уничтожение озна­чало бы уничтожение самого спокойствия государства и благо­честия. И это самое главное, что я решил доказать в этом

трактате.

[...] От прежней религии ничего не осталось, кроме внеш­него культа (да и он, кажется, воздается толпой богу более из раболепства, чем из благоговения), и вера теперь стала не чем иным, как легковерием и предрассудками. И какими предрас­судками!. Такими, которые превращают людей из разумных существ в скотов, так как совершенно препятствуют пользо­ваться каждому своим свободным суждением и распознавать истину от лжи, и которые будто нарочно, по-видимому, приду­маны для окончательного погашения света разума.

[...] Я вполне убедился, что Писание оставляет разум совер­шенно свободным и что оно с философией ничего общего не имеет, но что как одно, так и другая опираются на свою соб­ственную пяту. [...] Предмет откровенного познания есть не что иное, как повиновение, [...] оно совершенно отличается от естест­венного познания как предметом, так и основаниями и сред­ствами и ничего с ним общего не имеет, [...] как то, так и другое владеет своею областью, не предъявляя никакого возражения друг другу, и ни одно из них не должно быть в подчинении у другого. [...] Так как никто не в состоянии отказаться от своей власти на самозащиту настолько, чтобы перестать быть чело­веком, то я заключаю отсюда, что никто не может быть совер­шенно лишен своего естественного права, но что подданные как бы по праву природы удерживают нечто, чего от них нель­зя отнять без большой опасности для государства, и оно поэто­му либо молча им предоставляется, либо об этом ясно догова­риваются с теми, в чьих руках находится власть. [...] Показы­ваю, что обладатели верховной власти суть защитники и тол­кователи не только права гражданского, но и церковного и что только они имеют право решать, что справедливо, что не­справедливо, что благочестиво, что нечестиво; и наконец, за­ключаю, что они наилучшим образом могут. удерживать это право и сохранять господство, не подвергаясь опасности, если только каждому дозволяется думать то, что он хочет, и гово­рить то, что он думает.

Вот все, читатель-философ, что я предлагаю тебе здесь на рассмотрение [...]. Остальным же я не хочу рекомендовать этот трактат, ибо у меня нет никаких оснований надеяться, что он может понравиться им в каком-либо отношении; я ведь знаю, как упорно держатся в душе те предрассудки, которым дух предался под видом благочестия; знаю также, что избавить толпу от суеверия так же невозможно, как и от страха; нако­нец, знаю, что постоянство толпы заключается в упорстве и что она в выражении похвалы или порицания не руководится разумом, но увлекается страстью. Поэтому толпу и всех тех, кто подвержен таким же аффектам, как она, я не приглашаю к чтению этого труда; я даже предпочел бы, чтобы они совсем

не обратили внимания на эту книгу, нежели были бы огорчены ею, толкуя ее превратно, как это они обыкновенно делают. Ибо пользы они себе нисколько не принесут, а между тем повредят другим, которые философствовали бы свободнее, если бы им не мешала единственная мысль, что разум должен быть служан­кой богословия; последним, я надеюсь, это сочинение будет весьма полезно (стр. 7—16).

[Из гл. 1Щ. Под управлением бога я понимаю известный незыблемый и неизменный порядок природы, или сцепление естественных вещей. [...] Всеобщие законы природы, по которым все совершается и определяется, суть только вечные решения бога, заключающие в себе всегда вечную истину и необходи­мость. Следовательно, говорим ли мы, что все происходит по законам природы или что все устраивается по решению и управлению божьему, мы говорим одно и то же (стр. 49).

[Из гл. IV]. Слово «закон», взятое в абсолютном смысле, означает то, что заставляет каждого индивидуума — всех или нескольких, принадлежащих к одному и тому же виду, — дей­ствовать одним и тем же известным и определенным образом; а это зависит или от естественной необходимости, или от люд­ского соизволения. Закон, зависящий от естественной необхо­димости, есть тот, который необходимо следует из самой при­роды или определения вещи; закон же, зависящий от людского соизволения и называемый удачнее правом, есть тот, который люди предписывают себе и другим, чтобы безопаснее и удобнее жить или по другим причинам. Например, то, что все тела, сталкиваясь с другими, меньшими [телами], теряют в своем движении столько, сколько сообщают его другим, есть всеоб­щий закон всех тел, вытекающий из необходимости природы. Точно так же и то, что человек, когда вспоминает о какой-, нибудь вещи, тотчас вспоминает и другую, которая похожа на нее или от которой он получил восприятие в одно время с пер­вой, есть закон, необходимо вытекающий из человеческой при­роды. [...] Так как истинная цель законов обыкновенно ясна только для немногих и большинство людей почти не способно понять ее и живет, менее всего согласуясь с разумом, то по­этому законодатели, чтобы одинаково сдерживать всех, мудро поставили другую цель, весьма отличную от той, которая не­обходимо следует из природы законов, именно: они пообещали поборникам законов то, что толпа больше всего любит, и, на­оборот, пригрозили нарушителям их тем, чего она больше всего боится; этим они старались сдержать толпу, точно лошадь уздой, насколько это возможно (стр. 62, 63).

[Из гл. V}. Общество весьма полезно и в высшей степени необходимо не только для того, чтобы обезопасить жизнь от врагов, но и для сбережения многих вещей. В самом деле, если бы люди не желали оказывать взаимопомощь друг другу, то им не хватило бы ни умения, ни времени поддерживать и сохра­нять себя, насколько это возможно. Ведь не все одинаково ко всему способны и не каждый был бы в состоянии приготовить себе то, в чем он один больше всего нуждается. Сил и времени,

говорю, ни у кого не хватило бы, если бы он один должен был пахать, сеять, жать, молоть, варить, ткать, шить и делать мно­гое другое для поддержания жизни. Не говорю уже об искус­ствах и науках, которые также в высшей степени необходимы для совершенства человеческой природы и для ее блаженства. Ведь мы видим, что люди, живущие варварами без гражданст­венности, ведут жалкую и почти скотскую жизнь, однако они и то немногое, жалкое и грубое,.что есть у них, не приготов­ляют себе без взаимной помощи, какова бы она ни была. Те­перь, если бы люди от природы так были созданы, что они ничего не желали бы, кроме того, на что им указывает истин­ный разум, то общество, конечно, не нуждалось бы ни в каких законах, но, безусловно, довольствовалось бы обучением людей истинным правилам морали, дабы люди совершенно доброволь­но и от всей души делали то, что истинно полезно. Но челове­ческая природа устроена совсем иначе. Все, конечно, отыски­вают свою пользу, но домогаются вещей и считают их полез­ными отнюдь не вследствие голоса здравого рассудка, но большей частью по увлечению, вследствие только страсти и душевных аффектов (которые нисколько не считаются ни с бу­дущим, ни с другими вещами). Поэтому ни одно общество не может существовать без власти и силы, а следовательно, и без законов, умиряющих и сдерживающих страсти и необузданные порывы людей (стр. 78, 79).

[...] Так как для вывода положений из одних рассудочных понятий весьма часто требуется длинная цепь понятий и, кро­ме того, еще величайшая осторожность, острота ума и весьма большое самообладание, — а все это редко встречается у лю­дей, — то поэтому люди предпочитают учиться из опыта, не­жели выводить все свои понятия из немногих аксиом и связы­вать их одно с другим. Отсюда следует, что если кто-нибудь желает научить целую нацию, не говоря уже про весь род че­ловеческий, какому-нибудь учению и во всем быть понятым всеми, то он обязан свое положение подкреплять только опы­том, а свои основания и определения вещей, подлежащих изу­чению, приспособлять главным образом к пониманию просто­народья, составляющего самую большую часть человеческого рода, а не нанизывать их и не давать определений сообразно тому, как они служат для лучшей связи оснований. Иначе он напишет только для ученых, т. е. его можно будет понять весьма немногим людям. Стало быть, так как все Священное писание было открыто сперва на пользу целого народа, а потом всего человеческого рода, то содержание Писания необходимо должно было как можно более приспособляться к пониманию простого народа и подкрепляться только опытом. Изложим дело яснее. То, что составляет предмет только умозрения и чему Писание хочет научить, заключается главным образом в сле­дующем, именно: есть бог, или существо, которое все сделало, всем в высшей степени мудро управляет и все поддерживает, которое весьма много заботится о людях, именно о тех, которые живут благочестиво и честно, остальных же подвергает многим

наказаниям и отделяет от добрых. И Писание доказывает это только опытом, т. е. теми историями, которые оно рассказы­вает; и оно не дает никаких определений этих вещей, но все слова и рассуждения приспособляет к пониманию простого народа. [...] Из только что показанного весьма ясно следует, что знание исторических рассказов и вера в них весьма необ­ходимы толпе, способность которой к ясному и отчетливому пониманию вещей незначительна (стр. 83, 84).

[Из гл. VI]. Необыкновенные дела природы толпа называет чудесами, или делами бога, и она отчасти из набожности, от­части из желания противоречия тем, кто разрабатывает естест­венные науки, не желает знать о естественных причинах вещей и жаждет слышать только о том, в чем она больше всего не­сведуща и чему вследствие этого больше всего удивляется; а это происходит оттого, что она может почитать бога и отно­сить все к его господству и воле не на ином каком основании, как только устраняя естественные причины и представляя себе вещи вне порядка природы, и потому, что она удивляется бо­лее мощи божьей, только пока представляет себе мощь приро­ды, как бы покоренной богом. [...] Чего только не припишет себе глупость толпы, не имеющей никакого здравого понятия ни о природе, ни о боге, смешивающей решения бога с реше­ниями людей и, наконец, воображающей природу до того огра­ниченной, что думает, будто человек составляет самую главную ее часть!

[...] Я покажу: 1) что ничто не совершается вопреки при­роде, но что она сохраняет вечный, прочный и неизменный порядок и заодно что должно разуметь под чудом; 2) что мы из чудес не можем познать ни сущности, ни существования, а следовательно, ни промысла божьего, но что все это гораздо лучше понимается из прочного и неизменного порядка природы; 3) на нескольких примерах из Писания покажу, что Писание под решениями и велениями бога, а следовательно, и под¹ про­мыслом разумеет не что иное, как самый порядок природы, необходимо вытекающий из ее вечных законов. [...] (Здесь я ра­зумею под природой не одну материю и ее состояния, но кроме материи и иное бесконечное) (стр. 88, 89).

[...] Чудо, будет ли оно противо- или сверхъестественно, есть чистый абсурд (стр. 94).

[Из гл. XI]. Оттого, что апостолы создавали религию на разных основаниях, произошли многие споры и ереси, которые уже со времен апостольских непрестанно терзали церковь и, конечно, будут вечно терзать, пока наконец религия когда-ни­будь не отделится от философских умозрений и не сведется к очень немногим и самым простым догматам, каким Христос научил своих учеников (стр. 169).

[Из гл. XIV]. Между верой, или богословием, и философией нет никакой связи или никакого родства; этого никто не может не увидеть, кто узнал и цель, и основания этих двух сил, раз­личающихся, конечно, во всех смыслах. Ведь· цель философии есть только истина, вера же, как мы обстоятельно показали,

только повиновение и благочестие. Затем, основания философии суть общие понятия, и сама она должна заимствоваться только из природы; основания же веры суть история и язык, а заим­ствовать ее должно только из Писания и откровения (стр. 192).