ТИМИРЯЗЕВ

Климент Аркадьевич Тими­рязев (1843—1920) — выдающий­ся русский естествоиспытатель-дарвинист, философ-материалист, блестящий публицист и популя­ризатор науки. Родился в дво­рянской петербургской семье. В 1866 г. окончил естественное отделение физика - математиче­ского факультета. Учась в уни­верситете, молодой К. А. Тими­рязев принимал участие в сту­денческих сходках, за что был в 1862 г. исключен из числа сту­дентов. Занимаясь проблемами естествознания, Тимирязев уже на студенческой скамье увлекается социальной проблематикой.

Тимирязев формировался в эпоху первой революцион­ной ситуации (1859—1861 гг.) и бурного расцвета мирового и

отечественного естествознания. Как ученый Тимирязев испытал определяющее влияние И. Сеченова и Ч. Дарвина. Он был одним из первых в России, кто познакомился с»Капиталом» К. Маркса (на языке оригинала). В 1868—1870 гг. находился в научной командировке за границей, а в 1875 г. защитил докторскую диссер­тацию «Об усвоении света растением». С 1874 г. — профессор Московского университета, пользовавшийся огромной популяр­ностью.

В философии Тимирязев был ярким представителем материа­лизма, последовательным борцом против идеализма всех мастей. Для него наука и материализм, наука и демократия были главным содержанием всей его творческой деятельности. Тимирязев по­стоянно вел борьбу против реакции в науке, жизни и философии. В 1911 г. в знак протеста против нарушения правительством прав университетов Тимирязев подал в отставку вместе с группой профессоров Московского университета.

Тимирязев был одним из тех крупных ученых России, кото­рые приветствовали Великую Октябрьскую социалистическую революцию, отдали все свои силы служению советской родине, своему народу.

Подборка фрагментов из трудов К. А. Тимирязева осуще­ствлена автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданию: К. А. Тимирязев. Сочинения в десяти томах. М„ 1937—1940.

[ФИЛОСОФИЯ И СОЦИОЛОГИЯ]

Химия, физика, механика, говорят, не знают истории. Но это верно только в известном, условном смысле. Ко­нечно, жизненный процесс, являясь всегда только эпизо­дом, только отрывком одного непрерывного явления, при начале которого мы никогда не присутствуем, более, чем процессы неорганической природы, нуждается в пособии истории. Но, с другой стороны, разве существует какое-ни­будь явление, которое не было бы только звеном в беско­нечной цепи причинной связи? Только абстрактное отно­шение к явлению, причем исследователь, отвлекаясь от реальной связи с прошлым и будущим, произвольно опре­деляет границы изучаемого явления, освобождает этого исследователя от восхождения к прошлому. Всякое же возможно полное изучение конкретного явления неиз­менно приводит к изучению его истории. Для изучения законов равновесия и падения тел довольно данных экспе­риментального метода и вычисления; для объяснения же, почему именно развалился дом на Кузнецком мосту, нуж­на его история. Для раскрытия законов движения небес­ных тел довольно законов механики, но для объяснения,

почему планеты солнечной системы движутся именно так, а не иначе (т. е. в одну сторону и т. д.), нельзя было обойтись без попытки восстановить их историю, как это сделали Кант и Лаплас (VI, стр. 57—58).

Противоречие, представляемое органическим миром, заключается в следующем. Если все живые существа свя­заны узами кровного родства, то вся совокупность их должна бы представить одно сплошное непрерывное це­лое, без промежутков и перерывов, и самая классифика­ция, в смысле подразделения на группы, должна являться делом произвольного, условного проведения границ там, где их действительно не существует, т. е. (как в клас­сификациях искусственных) являться продуктом нашего ума, а не реальным фактом, навязанным извне самою при­родой. Совокупность органических форм, связанных един­ством происхождения, должна бы нам представиться чем-то слитным, вроде Млечного Пути, где невооруженный глаз не различает отдельных светил, а не собранием раз­личаемых глазом и разделенных ясными промежутками отдельных звезд, группирующихся в созвездия. А, между тем, эти различные и обозначаемые нами различными именами отдельные органические формы, эти собиратель­ные единицы, из которых мы строим все наши системы классификации, все равно, искусственные или естествен­ные, являются вполне реально, фактически обособлен­ными, замкнутыми в себе, не связанными между собою, как и отдельно видимые звезды. И, в то же время, груп­пировка их в естественной системе является не произ­вольной, искусственной, как группировка звезд в созвез­дия, а также вполне реальной, основанной на несомнен­ной внутренней связи. Органический мир представляет нам несомненную цепь существ, но под условием, чтобы мы смотрели на нее с известного расстояния, охватывая ее в одном общем взгляде; если же мы подойдем ближе, то убедимся, что это не сплошная цепь, а лишь располо­женные, несомненно, наподобие цепи, но, тем не менее, не сцепляющиеся между собой, не примыкающие непо­средственно, отдельные звенья (VI, стр. 64—65).

Едва ли [...] без известной степени односторонности можно видеть в естественноисторическом виде только нечто аналогичное «универсалиям» схоластического реа­лизма, едва ли мы не должны скорее признать, что [...] естественноисторический вид не простое отвлеченное

понятие, что в нем есть еще присущий ему элемент и что этот-то элемент имеет объективное существование. [...]

Соединение разновидностей в видовые группы, точно так же как и соединение видов в роды, родов в семейства, конечно, достигается путем отвлечения, но положение, что виды, из которых слагаются коллективные единицы высшего порядка, в большем числе случаев не связаны в одно непрерывное целое, а представляют между собою отдельные звенья разорванной цепи, есть простое заявле­ние наблюденного факта и никаким образом не вытекает из психологического процесса образования отвлеченных понятий. Шлейден прав, говоря, что «лошадь» вообще не существует иначе, как в нашем представлении, потому что отвлеченная лошадь не имеет масти. Это верно по отношению к вариации в пределах этого понятия. Но отвлеченность общего понятия «лошадь» по отношению к обнимаемым им конкретным частным случаям не уничто­жает того реального факта, что лошадь как группа сход­ных существ, т. е. все лошади, резко отличается от дру­гих групп сходных между собою существ, каковы осел, зебра, квагга и т. д. Эти грани, эти разорванные звенья органической цепи не внесены человеком в природу, а на­вязаны ему самою природою (VI, стр. 104—105).

Когда сельский хозяин в своей сортировке отделяет одни семена от других, пользуется ли он определенным механизмом или только игрой случайностей? Когда хи­мик отделяет на фильтре твердый осадок от жидкости, пользуется он механизмом или случайным явлением? Конечно, и да и нет. Каждый из этих процессов является и определенным механизмом, и хаосом случайностей, смотря по тому, с какой точки зрения мы себе предста­вим явление. Проследите, что происходит с каждым мел­ким зернышком в сортировке, какой путь оно опишет, пока дойдет до отверстия в сетке, сколько раз проскольз­нет мимо, а может быть, так и ухитрится уйти, спрятав­шись за крупными. Или эта частица раствора, которая должна пройти через фильтр и упорно засела в осадке, не доказывает ли она, что вся операция фильтрования основана на случайности? Но попытайтесь убедить хи­мика, что все его анализы основаны на случае, и он, ко­нечно, только встретит смехом такое философское воз­ражение. Или, еще лучше, убедите человека, садящегося в поеад Николаевской железной дороги, с расчетом быть

завтра в Петербурге, — убедите его, что эта уверенность основана на целом хаосе нелепейших случайностей. А между тем с философской точки зрения это верно. Ка­кая сила движет паровоз? Упругость пара. Но физика нас учит, что это только результат несметных случайных уда­ров несметного числа частиц, носящихся по всем направ­лениям, сталкивающихся и отскакивающих и т. д. Но это далеко не все. Есть еще другой хаос случайных явлений, который называют трением. Вооружимся микроскопом, даже не апохроматом, а идеальным микроскопом, кото­рый показал бы нам, что творится с частицами железа там, где колесо локомотива прильнуло к рельсу. Вон од­на частица зацепилась за другую, как зубец шестерни, а рядом две, может быть, так прильнули, что их не разо­рвать, вон третья оторвалась от колеса, а вон четвертая — от рельса, а пятая, быть может, соединилась с кислоро­дом и, накалившись, улетела. Это ли не хаос? И, однако, из этих двух хаосов, — а сколько бы их еще набралось, если бы посчитать! — слагается, может быть, и тривиаль­ный, но вполне определенный результат, что завтра я буду в Петербурге.

Итак, мы вправе называть естественный отбор механиз­мом, механическим объяснением не потому, чтобы в ос­нове его не лежало элементов случайности, а, наоборот, потому, что в основе всякого сложного механизма не­трудно найти этот хаос случайностей (VII, стр. 315—316).

Астроном видит случайные явления, встречающиеся на поверхности солнца, но это не мешает ему изумляться по-прежнему стройности целого, видеть в солнце цент­ральное светило, управляющее движениями планет, раз­ливающее вокруг себя свет и жизнь. Историк сознает, что историю делают люди, с их страстями, ошибками, предрассудками, и это, однако, не мешает ему видеть, что из борющихся случайных единичных стремлений сла­гается величественный процесс исторического прогресса. Точно так же если биолог доказывает, что процесс орга­нического развития, располагая таким же случайным ма­териалом, приводит его к такому же изумительному ре­зультату, как прогресс исторический, то я не вижу повода кричать, что от этой мысли должны «переворачиваться внутренности» (VII, стр. 348).

Всякому человеку, привыкшему здраво рассуждать, понятно, где кроется логическая ошибка, в чем несоот-

ветствие между посылками и выводами. Ясно, что слово «возможность», примененное в известном, ограниченном смысле к части, распространяется в ином, более широком смысле на целое явление. [...]

Когда я говорю: дождь может идти, а может и не идти, я только хочу сказать, что он может идти и здесь или сегодня и не идти там или завтра, но ни в каком случае не вправе я делать из этого вывод, что существование дождя вообще (т. е. в течение года над всем бассейном Волги) могло быть подвергнуто сомне­нию. Ни в каком случае я не смею утверждать, что в объяснение происхождения вод Волги дождь входит только возможным фактором, которого действительность может и не оправдать. Когда я говорю, что вода может просачиваться в почву, а может и испаряться с ее по­верхности, я опять только заявляю, что эти явления за­меняют одно другое в различных местах, в различное время, но не подвергаю этим сомнению, что известное количество все же просочится чрез почву и т. д. Дождь вообще, просачивание вообще, т. е. по отношению ко всему бассейну (что только и касается нашего объясне­ния) — не возможности, а реальные наличные действи­тельности, почему и построенное на них объяснение — не возможность в кубе или в какой-нибудь там высшей степени, как это выходило бы по г. Страхову, а простая реальная действительность. Совершенно так же, когда г. Страхов утверждает, что существа могут изменяться, а могут и не изменяться, то лишь в том ограниченном смы­сле, что иногда сходство с родителями почти полное, иногда же менее полное, но не в праве отрицать факт, что на свете не бывает двух живых существ абсолютно сходных, т. е. не может отрицать постоянной наличности измен­чивости вообще. Когда он говорит, что наследственность может проявляться, а может и не проявляться, то опять лишь в том ограниченном смысле, что один ребенок уро­дится в отца, другой в мать, третий в деда и т. д., но не может отрицать факта наследственности вообще, т. е. за­кона, что организмы производят себе подобных. Следова­тельно, как дождь и пр. по отношению ко всему бассейну реки — постоянно наличная действительность, точно так же изменчивость, наследственность, геометрическая про­грессия размножения по отношению к общему течению органического мира (в пространстве и во времени) — по-

стоянно наличная действительность, и результат из этих фактов, т. е. происхождение реки и изменение организ­мов путем естественного отбора, — такая же «обязатель­ная для ума» «реальная действительность», проверяемая снова реальной действительностью (VII, стр. 340—341).

Основное свойство, характеризующее организмы, отли­чающее их от неорганизмов, заключается в постоянном деятельном обмене между их веществом и веществом ок­ружающей среды. Организм постоянно воспринимает ве­щество, превращает его в себе подобное (усвояет, ассими­лирует), вновь изменяет и выделяет. Жизнь простейшей клеточки, комка протоплазмы, существование организма слагается из этих двух превращений: принятия и нако­пления — выделения и траты вещества. Напротив, су­ществование кристалла только и мыслимо при отсут­ствии каких-либо превращений, при отсутствии всякого обмена между его веществом и веществами среды (V, стр. 146).

С какой-то ликующей беспомощностью разводят они руками и повторяют на различные лады, что тут анализ науки бессилен, что в области жизни нет места физиче­ским законам, что здесь есть свои законы или, вернее, их вовсе нет. Но что же это за жизненная сила? В чем за­ключаются ее атрибуты, где ее сфера деятельности, могут ли ее защитники дать нам удовлетворительный ответ? В том-то и дело, что не могут. Ее атрибуты, ее сфера деятельности чисто отрицательного свойства. Главный ее атрибут — не подчиняться анализу, скрываться там, куда еще не проникло точное исследование; ее область — все то, что еще не объяснено наукой, тот остаток, с каждым днем уменьшающийся остаток фактов, которые еще ждут объяснения. Каждый раз, когда анализ науки проникает в новую, еще не завоеванную область, явление, приписы­вавшееся единичному жизненному началу, оказывается результатом взаимодействия организма и известных нам внешних физических условий. Можно сказать, что каж­дый новый шаг, каждый успех науки урезывает от этой темной области неизвестного, в которой царила эта жиз­ненная сила (V, стр. 145—146).

[Наука] не нуждается, как в былые времена, в допу­щении существования особой органической материи, — для нее достаточно и той, из которой состоят неоргани­зованные тела, и тех общих законов, которые управляют

последними. Она не нуждается в допущении существова­ния особой жизненной силы, неуловимой и своевольной, ускользающей от закона причинности, не подчиняющейся числу и мере, — для нее достаточно основных физических законов, управляющих и неорганическим миром. Она не нуждается, наконец, в допущении существования неопре­деленного метафизического начала целесообразного раз­вития — этого последнего убежища виталистов, — для нее достаточно действительного, указанного Дарвином, исто­рического процесса развития, неизбежным, роковым об­разом направляющего органический мир к совершенству и гармонии (V, стр. 168).

Задача физиолога не описывать, а объяснять природу и управлять ею, [...] его прием должен заключаться не в страдательной роли наблюдателя, а в деятельной роли ис­пытателя, [...] он должен вступать в борьбу с природой и силой своего ума, своей логики вымогать, выпытывать у нее ответы на свои вопросы, для того чтобы завладеть ею и, подчинив ее себе, быть в состоянии по своему про­изволу вызывать или прекращать, видоизменять или на­правлять жизненные явления (IV, стр. 35).

Одною из наиболее выдающихся особенностей пережи­ваемого момента являются течения мысли с явно выра­женным реакционным направлением. Борьба со всеми проявлениями этой реакции — вот самая общая, самая на­сущная задача естествознания — отзвук о ней слышен почти на каждой странице этой книги.

Реакция эта обнаруживается, особенно в последние годы, прежде всего в форме какого-то будто бы общего не­довольства направлением современной науки, в заявлении, что научная мысль зашла, будто бы, в тупик, что ей, будто бы, некуда далее идти в этом направлении [...]. Что это движение реакционное, ясно уже из того факта, что вслед за этим заявлением неизменно следует призыв вер­нуться к... (имя рек), и чем далее — тем лучше, к Кан­ту — так к Канту, а еще лучше к Фоме Аквинскому. Какого еще нужно более наглядного testimonium pauper-tatis¹, более очевидного доказательства полного беспло­дия этого прославляемого возрождения философской мысли, не предлагающей ничего своего, нового, а только с вожделением обращающей свои взоры назад?

Наука должна громко заявить, что она не пойдет в Каноссу, она не признает над собой главенства какой-то

сверхнаучной, вненаучной, а попросту ненаучной фило­софии. Она не превратится в служанку этой философии, как та когда-то мирилась с прозвищем ancilla theologiae² (V, стр. 17).

Наука — это итог положительных знаний о действи­тельности, о том, что есть, откуда — естествознание (VIII, стр. 13).

Только наука учит тому, как добывать истину из ее единственного первоисточника — из действительности (IX, стр. 245).

В основе всех наших представлений о природе лежат два понятия: о веществе и силе, о телах и явлениях. [...]В природе, в доступной нам части Вселенной, сущест­вует известное количество вещества, одаренного извест­ным количеством движения, т. е. силы, — ни то, ни дру­гое не может ни прибавиться, ни убавиться. Они могут почти бесконечно видоизменяться и превращаться, но не могут ни создаться вновь, ни исчезнуть. Все исключения из этого правила, из этих двух законов, — вечности вещества и вечности силы, — только кажущиеся (III, стр. 306-307).

Вещество не может ни образоваться вновь, ни исчез­нуть. Этот закон неисчезаемости или сохранения материи действительно лежит в основе всех наших научных пред­ставлений о природе (IV,стр. 61).

Говоря вообще, распространение опыта, приобретен­ного над видимыми явлениями, на явления невидимые и стремление подтвердить эти выводы последующей факти­ческой проверкой вполне законно. Наоборот, предположе­ние, что такое случайное условие, как доступность или не­доступность явления органу зрения, должно совпадать с изменениями основного характера явлений, — предполо­жение ни на что не опирающееся, ненаучное (VIII, стр, 465—466).

Запросы жизни всегда являлись первыми стимулами, побуждавшими искать знания, и, в свою очередь, степень их удовлетворения служила самым доступным, самым на­глядным знамением его успехов (V, стр. 423).

Второй, и еще более верный, критериум совершенства нашего знания [...] это — возможность, на основании этого знания, подчинить себе действительность, давать ей же­лаемое направление, когда объект доступен нашему воз­действию, или только предвидеть, предсказать течение

явлений, когда он ускользает от этого воздействия (V, стр. 387).

Наука, теория не может, не должна давать готовых рецептов; умение выбрать надлежащий прием для своего случая всегда остается делом личной находчивости, лич­ного искусства. Это-то искусство и составляет область того, что должно разуметь под практикой, в лучшем смысле этого слова, — того, чего нельзя требовать ни от книги, ни от школы, чему учит только личный опыт да время, т. е. сама жизнь (III, стр. 91).

Всякая наука для своего процветания и развития нуж­дается в нравственной и материальной поддержке общест­ва. В свою очередь, общество оказывает поддержку только тому, что оно признает полезным. [...] Почти каждая на­ука обязана своим происхождением какому-нибудь искус­ству, точно так же, как всякое искусство, в свою очередь, вытекает из какой-нибудь потребности человека. Таков, по-видимому, неизбежный исторический ход р.азвития че­ловеческих знаний (IV, стр. 37).

Представители науки, если они желают, чтобы она пользовалась сочувствием и поддержкой общества, не должны забывать, что они — слуги этого общества, что они должны от времени до времени выступать перед ним, как перед доверителем, которому они обязаны отчетом. Вот что мы сделали, должны они говорить обществу, вот что мы делаем, вот что нам предстоит сделать, — судите, на­сколько это полезно в настоящем, насколько подает надеж­ды в будущем (IV, стр. 40—41).

Не инстинктом, а разумом, не спиритизмом или ок­культизмом, не мистикой или метафизикой, а «благодаря своей высшей культуре в состоянии человек подготовить себе счастливое существование и бесстрашный конец» (IX, стр. 183).

Словесные хитросплетения нисколько нас не подви­гают вперед. Медоточивые словоизвержения бергсонов-ской философии не выдерживают анализа науки: они об­ращаются только к нашему слуху — подобно церковной музыке (IX, стр. 222).

Одним из героев того же Болонского съезда был Берг­сон, затеявший свой хитроумный поход против эволюции и приглашающий своих адептов отказаться от разума в пользу инстинкта — очевидно, в ожидании более благо-

приятного времени, когда этот инстинкт можно будет ус­пешнее заменить верою, подобно тому как его предшест­венник Гартман долго морочил своих адептов своим «бес­сознательным», чтобы потом разъяснить, что под бессо­знательным нужно разуметь «сверхсознательное» (IX, стр. 167-168).

Невольно напрашивается сравнение с Гартманом и его бессознательным = сверхсознательному. Каждый раз, когда на метафизическом горизонте восходит новое светило, его поклонники кричат о чем-то небывалом. Только те, кто на своем веку видел как восхождения, так и закаты этих светил, относятся к делу трезвее. Кто увлекается теперь Гартманом? А те, кто помнят шум, сопровождавший по­явление его совершенно новой философии, которая, по словам ее автора, представляет Speculative Resultate nach inductiv-naturwissenschaftlicher Methode³, могут отно­ситься хладнокровно и к небывалым будто бы триумфам Бергсона (IX, стр. 179).

Истинная физика начинается только тогда, когда явле­ния из области субъективно-физиологической переходят в область объективно-механических представлений, когда физика раскрывает, что такое звук, свет до их восприятия ухом или глазом, то есть когда она отрешилась от того антропоморфизма, который желали бы ей навязать Мах и прочие философы-необерклианцы (I, стр. 190).

Самою выдающеюся чертою является расширение об­ласти опытного метода над простым наблюдением, «объ­яснительной науки» над «описательной» (Больцман). Здесь приходится снова остановиться над одним умыш­ленно распространяемым недоразумением. Нередко при­ходится слышать заявление, что никакого объяснения со­временная наука будто бы не признает, а знает только одно описание, причем ссылаются на авторитет Кирхгофа (Мах, Оствальд, Петцольд), в особенности же многие пред­ставители описательных наук ухватились за это положе­ние, доказывая, что их науки ни в чем не уступают объ­яснительным. Но это утверждение неверно, начиная с того, что Кирхгоф никогда его не высказывал в такой об­щей форме, а лишь в применении к механике (VIII,

стр. 36).

Что же сказать о Махе, который через семь лет после открытия спинтарископа, через год после окончательного торжества атомизма, отвечая Планку, высказавшему

совершенно ясную мысль, что современный физик говорит о весе атома с тем же правом, с каким астроном говорит о весе луны, — позволяет себе такую сомнительного остро­умия выходку: «Если вера в атомы для вас так сущест­венна, то я отказываюсь от физического образа мышле­ния: я не желаю быть истинным физиком, воздерживаюсь от какой бы то ни было оценки научных ценностей, не желаю оставаться в общине верующих, свобода мысли мне дороже».

Какие трескучие фразы! Свободы от чего? От строго научно доказанного факта, опровергающего излюблен­ную философскую теорийку. А еще недавно Мах просил своих читателей считать его ученым, а не философом. Как неудачно это глумление над физиками, это обзывание их общиной верующих в устах человека, выбывшего ког­да-то из рядов физиков, чтобы стать адептом учения его преосвященства епископа Клойнского (Беркли) (IX, стр. 130—131).

Всякая область наших чувственных восприятий ста­новится предметом науки тогда только, когда переходит из сферы ощущений в сферу внешних механических яв­лений. Так, ощущения тепла и холода заменяются изме­рением расширения тел; ощущение звуков заменяется из­мерением движений воздуха и т. д. [...] Современная фи­зика освободилась от антропоморфных элементов старой и стремится к осуществлению одной «единой физической картины мира». Только Мах и его фанатические поклон­ники вроде Петцольда, идя по стопам Беркли (в чем сам Мах и признается), доходят до признания, что истинные и единственные элементы мира — наши ощущения (Мах). Петцольд в своем фанатизме доходит до полного отрица­ния различия между «кажется» и «есть» и утверждает, что, когда горы издали нам кажутся малыми, они не кажутся, а действительно малы [...]. Таковы Геркуле­совы столбы, до которых доходят необерклианцы (VIII, стр. 41—42).

Как [...] науке приходится выдерживать натиск бли­жайшей своей предшественницы метафизики, так и де­мократии приходится выдерживать натиск со стороны вы­рождающейся буржуазии. Как метафизика, желая удер­жать развитие человеческого разума рамками своей схо­ластической диалектики, невольно вынуждена бросать

приветливые взгляды своему исконному врагу — клери­кализму, так и та часть буржуазии, которая не желает подчиниться закону развития, вынуждена вступать в союз с теми силами, победительницей которых еще недавно себя считала. Наконец, и вздыхающая по прошлом мета­физика, и пятящаяся назад буржуазия не прочь протя­нуть друг другу руку помощи (V, стр. 15).

Разлагающаяся буржуазия все более и более сближа­ется с отживающей свой век метафизикой, не брезгует вступать в союз и с мистикой, и с воинствующей церковью (IX, стр. 100).