СЕЧЕНОВ

0ван Михайлович Сеченов (1829—1905) — гениальный рус­ский физиолог, философ-материалист. Родился в селе Теплый Стан Симбирской губернии в дворянской семье. После окончания петербургского Главного ин­женерного училища (1848 г.) и кратковременной военной службы Сеченов в 1850— 1856 гг. учился на медицин­ском факультете Московско­го университета. В течение последующих четырех лет ра­ботал в Германии. С 1860 г. стал адъюнктом Медико-хи­рургической академии, затем вел профессорскую работу в Одессе, Петербурге и Моск­ве. В 1901 г. вышел в отстав­ку. Выл членом - корреспон­дентом академии (с 1869 г.) и почетным академиком (с 1904 г.).

$. М. Сеченов сформиро­вался как мыслитель под влиянием материализма рево­люционной демократии. В сво­их научных и философских трудах он последовательно за­щищал принцип материали­стического монизма, вел борь­бу против индетерминизма.

Для обоснования материализма исключительное значение имела вышедшая в 1863 г. физиолого-психологическая работа Сеченова «Рефлексы головного мозга». В ней автор разработал объектив­ные основы рефлекторной теории, имеющей важное значение в обосновании материалистической теории познания. К числу выдающихся произведений Сеченова относятся также «Кому и

как разрабатывать психологию», «Элементы мысли», «Впечатле­ния и действительность», «Предметная мысль и действитель­ность» и др.

Научная и философская деятельность Сеченова оказала огромное влияние на последующее развитие физиологии и психо­логии, на обоснование коренных принципов философского мате­риализма.

Подборка фрагментов из произведений И. М. Сеченова осу­ществлена автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданию: И. М. Сеченов. Избранные философские и психо­логические произведения. М., 1947.

[ФИЛОСОФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ]

Мозг есть орган души, т. е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движе­ние, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятель­ность. Всякий знает, как громаден мир этих явлений. В нем заключено все то бесконечное разнообразие движе­ний и звуков, на которые способен человек вообще. И всю эту массу фактов нужно обнять, ничего не упустить из виду? Конечно, потому что без этого условия изучение внешних проявлений психической деятельности было бы пустой тратой времени (стр. 71).

Способностью органов чувств воспринимать внешние влияния в форме ощущений, анализировать последние во времени и пространстве и сочетать их целью или частями в разнообразные группы исчерпывается запас средств, ко­торые управляют психическим развитием человека. Где же, спросит читатель, знакомый с психологической лите­ратурою, процесс обобщения представлений, переход от понятий низших к более общим, где сочетание понятий в ряды, наконец, что сталось с продуктами так называе­мого соизмерения психических актов (сравнение) в со­знании? Все эти процессы заключаются, любезный чи­татель, в сказанном. Вот для удостоверения несколько примеров:

1) «Животное» есть, как известно, понятие очень об­щее. С ним различные люди, смотря по степени своего развития, соединяют, однако, очень разнообразные пред­ставления: один говорит, что животное есть то, что ды­шит; другой с понятием о животном связывает непри-крепленность к месту и свободу движения; третьи при­бавляют к движению чувствование; наконец, натуралисты

еще недавно принимали за простейшую, следовательно, типическую форму животного (protozoa) клеточку — ма­ленькую частицу, входящую как основа в состав всех тканей животного тела. Явно, что, несмотря на различие представлений, связываемых с понятием «животное», в них есть· общая сторона: все они суть не что иное, как представления какой-нибудь части целого животного ин­дивидуума — части целого, т. е. продукты анализа.

2) «Время», говорится обыкновенно, есть понятие очень общее, потому что в нем чувствуется очень мало реального. Но именно последнее обстоятельство и ука­зывает на то, что в основе его лежит лишь часть конк­ретного представления. В самом деле, только звук и мы­шечное ощущение дают человеку представления о вре­мени, притом не всем своим содержанием, а лишь одною, стороною, тягучестью звука и тягучестью мышечного чувства. Перед моими глазами двигается предмет; следя за ним, я двигаю постепенно или головой, или глазами, или обоими вместе; во всяком случае зрительное ощуще­ние ассоциируется с тянущимся ощущением сокращаю­щихся мышц, и я говорю: «движение тянется подобно звуку». Дневная жизнь человека проходит в том, что он или двигается сам, получает тянущиеся ощущения, или видит движение посторонних предметов — опять оно же, или, наконец, слышит тянущиеся звуки (и обонятельные и вкусовые ощущения имеют тоже характер тягучести). Отсюда выходит, что день тянется подобно звуку, 365 дней тянутся подобно звуку и т. д. Отделите от конкретных представлений и движения дня и года характер тягучести — и получится понятие времени. Опять процесс дробления целого на части.

3) Понятие «величины» рассматривают обыкновенно как продукт соизмерения в сознании двух представлений и вводят в процесс особенную способность сравнивать и выводить заключения. Дело объясняется, однако, проще. Дробя конкретное зрительное представление миллионы раз, глаз привыкает к различию ощущений между це­лым и частью во всех отношениях, следовательно, и со стороны величины. Ассоциируя же эти акты с слуховыми ощущениями, служащими этим отношениям именем, ре­бенок выучивается узнавать и говорить, что больше, что меньше. Представления о целом и части со стороны ве­личины уясняются потом различием осязательных ощу-

щений, сочетающихся с зрительными. Различие стало, наконец, совершенно ясно. Момент этот характеризуется физиологически следующим образом: ребенок выучился находить различие между количеством зрительных сфер, которые покрываются изображением целого предмета на сетчатой оболочке и частью его. Тогда ребенок, конечно, может уже отличать по величине и два отдельных пред­мета, рисующихся на его сетчатой оболочке; тот будет больше, которого изображение занимает на ней больше места, и наоборот. Ребенок знает, таким образом, два предмета, равных по величине, и вдруг видит раз, два, десять раз, миллионы раз, что из этих равных предметов тот, который дальше от глаз, кажется всегда меньше. Если представление об их действительном равенстве крепко, то его не обманет кажущееся неравенство (напри­мер, ребенок лет 4 не смешает свою высокую мать издали с знакомой девочкой, которая вблизи равна по росту ма­тери, рассматриваемой издалека); в противном случае он, конечно, ошибется.

И взрослый человек судит о величине предметов та­ким же образом: он ощущает последовательно и очень резко (вследствие многократного повторения процесса) количество зрительных сфер сетчатой оболочки, покры­тых двумя изображениями. Явно, что здесь, как говорится, обращается внимание лишь на одну сторону конкретного зрительного ощущения, опять анализ.

На вопрос о сочетании понятий отвечать примером те­перь уже нечего: они сочетаются как дробные части конк­ретных представлений (стр. 133—135).

Все без исключения психические акты, не осложнен­ные страстным элементом (об этих будет речь ниже),раз­виваются путем рефлекса. Стало быть, и все сознательные движения, вытекающие из этих актов, движения, назы­ваемые обыкновенно произвольными, суть в строгом смыс­ле отраженные.

Таким образом, вопрос, лежит ли в основе произволь­ного движения раздражение чувствующего нерва, решен утвердительно. Вместе с этим стало уже понятно, отчего в произвольных движениях это чувствующее возбуждение часто вовсе не заметно, по крайней мере неопреде­лимо.

На это причин очень много, все же они сводятся на следующие общие:

1. Очень часто, если не всегда, к ясной по содержанию ассоциации, например к зрительно-слуховой, примеши­вается темная мышечная, обонятельная или какая другая. По резкости первой, вторая или вовсе не замечается, или очень слабо. Тем не менее она существует, и достаточно прийти ей на миг в сознание, чтобы вслед за тем высту­пило и зрительно-слуховое сочетание. Пример: днем я за­нимаюсь физиологией, вечером же, ложась спать, думаю о политике. При этом случается, конечно, подумать иног­да и о китайском императоре. Этот слуховой след ассоци­ируется у меня, следовательно, с ощущениями лежания в постели: мышечными, осязательными, термическими и пр. Бывают дни, когда или от усталости, или от нечего де­лать ляжешь в постель и вдруг в голове — китайский им­ператор. Говорят обыкновенно, что это посещение ни с того ни с сего, а выходит, что он у меня был вызван ощу­щением постели. Теперь же, как я написал этот пример, он будет и часто моим гостем, потому что ассоциируется с более резкими представлениями.

2. К ряду логически связанных представлений ассоци­ируется не имеющее к ним ни малейшего отношения. В таком случае человеку кажется странным выводить ряд мыслей, появившихся в его голове, из этого представле­ния; а между тем оно-то и было толчком к этим мыслям.

3. Ряд сочетанных представлений длится' иногда в со­знании очень долго. Выше было сказано, что идеальные пределы его — просыпание утром и засыпание ночью. В таких случаях человеку очень трудно припомнить, что именно вызвало в нем данный ряд мыслей.

Как бы то ни было, а в большинстве случаев и при внимательности человека к самому себе внешнее влияние, вызвавшее данный ряд представлений, всегда может быть подмечено (стр. 148—149).

Итак, рядом с тем, как человек путем часто повторя­ющихся ассоциированных рефлексов выучивается груп­пировать свои движения, он приобретает (и тем же путем рефлексов) и способность задерживать их. Отсюда-то и вытекает тот громадный ряд явлений, где психическая деятельность остается, как говорится, без внешнего выра­жения, в форме мысли, намерения, желания и пр.

Теперь я покажу читателю первый и главнейший из результатов, к которому приводит человека искусство за­держивать конечный член рефлекса. Этот результат

резюмируется умением мыслить, думать, рассуждать. Что такое в самом деле акт размышления? Это есть ряд свя­занных между собою представлений, понятий, существую­щий в данное время в сознании и не выражающийся ни­какими вытекающими из этих психических актов внеш­ними действиями. Психический же акт, как читатель уже знает, не может явиться в сознание без внешнего чувст­венного возбуждения. Стало быть, и мысль подчиняется этому закону. А потому в мысли есть начало рефлекса, продолжение его и только нет, по-видимому, конца — дви­жения.

Мысль есть первые две трети психического реф­лекса. [...]

Когда говорят, следовательно, что мысль есть воспроиз­ведение действительности, то есть действительно бывших впечатлений, то это справедливо не только с точки зре­ния развития мысли с детства, но и для всякой мысли, повторяющейся в этой форме хоть в миллион первый раз, потому что читатель уже знает, что акты действительного впечатления и воспроизведения его со стороны сущности процесса одинаковы.

Я остановлюсь несколько на свойствах мысли, чтобы быть впоследствии понятным читателю, когда дело дой­дет до обманов самосознания.

Мысль одарена в высокой степени характером субъек­тивности. Причина этому понятна, если вспомнить исто­рию развития мысли. В основе ее лежат в самом деле ощу­щения из всех сфер чувств, которые наполовину субъек­тивны; да и самые зрительные и осязательные ощущения, имеющие, как известно, вполне объективный характер в минуту своего происхождения, могут делаться в мысли вполне субъективными, потому что большинство людей думает и об осязательных, и о зрительных представлениях словами, то есть чисто субъективными слуховыми ощуще­ниями. Наконец, независимо от этого перевертывания в мысли объективных ощущений в субъективные (путем зрительно-осязательно-слуховой дизассоциации), зритель­ные и осязательные ощущения в мысли, даже в том слу­чае, если мы думаем образами, не имеют обыкновенно реальной яркости, то есть образы в мысли не так ясны, как в действительности. Причина этому заключается, ко­нечно, в том, что зрительные и осязательные ощущения ассоциируются с другими; следовательно, в мысли вни-

манию нет причины остановиться именно на зрительном, а не на слуховом ощущении; при действительной же встрече с внешним предметом глазами или рукой условие для внимания в эту сторону дано. Как бы то ни было, а отсюда следует, что присутствие образных представлений в мысли не может мешать субъективности характера по­следней (стр. 154—157).

Человек есть определенная единица в ряду явлений, представляемых нашей планетой, и вся его даже духов­ная жизнь, насколько она может быть предметом науч­ного исследования, есть явление земное. Мысленно мы можем отделять свое тело и свою духовную жизнь от всего окружающего, подобно тому как отделяем мысленно цвет, форму или величину от целого предмета, но соответ­ствует ли этому отделению действительная отдельность? Очевидно, нет, потому что это значило бы оторвать чело­века от всех условий его земного существования. А между тем исходная точка метафизики и есть обособление духов­ного челов'ека от всего материального — самообман, упорно поддерживающийся в людях яркой характерностью само­ощущений. Раз этот грех сделан, тогда человек говорит уже логически: так как все окружающее существует по­мимо меня, то оно должно иметь определенную физионо­мию существования помимо той, в которой реальность яв­ляется передо мной при посредстве воздействия ее на мои органы чувств. Последняя форма, как посредственная, не может быть верна, истина лежит в самобытной, независи­мой от моей чувственности форме существования. Для познания этой-то формы у меня и есть более тонкое, не­чувственное орудие — разум. В этом ряду мыслей все, за исключением последней, абсолютно верны, но последняя и заключает в себе ту фальшь, о которой идет речь: от­рывать разум от органов чувств — значит отрывать явле­ние от источника, последствие от причины. Мир действи­тельно существует помимо человека и живет самобытной жизнью, но познание его человеком помимо органов чувств невозможно, потому что продукты деятельности органов чувств суть источники всей психической жизни (стр. 285-286).'

Умозаключению не соответствует никакого реального субстрата; но содержание его, а вместе с тем и содержа­ние всей мысли определяется тем, какими сторонами со­поставляются друг с другом реальные факторы мысли (не

нужно забывать, что этими факторами могут быть один предмет и то или другое его качество или состояние, два цельных предмета или, наконец, качества или состояния двух предметов). Сопоставляется, напр[имер], реальное впечатление от целого образа с репродукцированным сход­ным каким-нибудь признаком, выходит констатирование последнего в целом; сопоставляются два несходных факта, следующих друг за другом постоянно и неизбежно во вре­мени, — содержанием мысли является каузальная связь между объектами мысли и пр.

Процесс мышления не изменяется ни на йоту ни при сравнении многих реальных объектов между собой, ни при сопоставлении объектов, раздробленных уже при по­мощи научных средств, хотя продуктами такого мышле­ния является уже вся наука о реальном мире.

Он не изменяется и для случаев математического мышления, в котором объектами мысли часто являются даже такие абстракции, которые представляют продукты дробления, заходящие за пределы аналитической способ­ности органов чувств.

Процесс остается, наконец, неизменным и для случаев даже ошибочного философского мышления, когда объек­тами мысли являются не реальности, а чистейшие фик­ции. Дело объясняется тем, что правильные сами по себе операции мышления производятся здесь над правильно произведенными продуктами дробления словесных выра­жений мысли, которым не соответствует, однако, в их обособленности ничего реального (стр. 288).

В статье «Впечатления и действительность», разбирая вопрос, имеют ли какое-нибудь сходство, и какое именно, наши впечатления от внешнего мира с действительностью, я старался показать, что такое сходство может быть до­казано лишь для некоторых сторон зрительных и осяза­тельных впечатлений, именно для линейных очертаний, распределения и перемещений предметов в пространстве. Другими словами, сходство было найдено лишь для отдель­ных черт, выхваченных для цельного впечатления. Теперь я поведу тот же вопрос дальше и буду говорить вообще о тех связях или отношениях между звеньями (или фазами) цельного впечатления, которыми определяется его внутрен­ний смысл, — о тех связях, благодаря которым·цельное впе­чатление превращается в чувственную мысль и, будучи облечено в слово, дает общеизвестные трехчленные пред-

ложения, состоящие из подлежащего, сказуемого и связки. Дело вот в чем. Различаю ли я один предмет от другого или какое-нибудь качество в предмете; узнаю ли предмет, как уже виденный ранее; нахожу ли в нем перемену про­тив прежнего; вижу ли один предмет в покое, а другой в движении, один справа, другой слева, и т. д., — все это сложные впечатления, равнозначные мысли, потому что каждое из них может быть выражено общеизвестным трехчленным предложением. Подлежащим и сказуемым могут быть два предмета, или предмет и его качество, или, наконец, два качества, а связка всегда выражает отноше­ние между сопоставляемыми друг с другом предметами (т. е. подлежащим и сказуемым). Следовательно, задача наша должна состоять в решении вопроса, в каком отно­шении к действительности стоят все три элемента мысли: предметы, признаки и их взаимные отношения. Первые два элемента рисуются в нашем сознании так ярко, что нет и не было в сущности человека, который сомневался бы в том, что им соответствует «нечто» реальное в дейст­вительности; но связь и отношения, связующие предметы в мысль, кажутся очень часто столь неуловимыми, столь невещественными, что многими считаются продуктами че­ловеческого ума.

Поэтому наш вопрос получает следующий вид: в ка­кой мере чувствуемые нами связи и отношения между внешними предметами представляют сколок с действи­тельности и насколько они суть продукты чувственной организации человека и навязаны умом его внешнему миру.

Решение этих вопросов в ту или другую сторону не может не представлять глубокого интереса для всяко­го образованного и мыслящего человека, потому что с этим решением связан, как увидим ниже, вопрос о роли человеческого ума в деле познания внешнего мира (стр. 344-345).

Сравнение осмысленно, если утверждаемое в трехчлен­ном предложении сходство кажется нашему чувству та­ковым. Оно осмысленно, если говорят, например, что че­ловек на длинных ногах, с длинным носом похож на жу­равля, и не будет иметь смысла, если ту же форму сравнить с черепахой. Но откуда же берется убеждение, что сходство не только кажущееся, но в самом деле верное?

Потому, что аксиома, лежащая в основе житейского и научного познания внешнего мира, гласит следующее:

Каковы бы ни были внешние предметы сами по себе, независимо от нашего сознания, — пусть наши впечатле­ния от них будут лишь условными знаками, — во всяком случае чувствуемому нами сходству и различию знаков соответствует сходство и различие действительное.

Другими словами:

Сходства и различия, находимые человеком между чувствуемыми им предметами, суть сходства и различия действительные (стр.359).

В предметном мире нет никакой причинной связи между факторами явлений, а есть лишь взаимодействие, совершающееся всегда в пространстве и времени. В боль­шинстве случаев взаимодействие не доступно прямо чувст­ву, так что на долю последнего выпадает лишь верная передача натуральной картины явлений (в пространстве и времени) и видоизменений ее при искусственных усло­виях научного опыта. Но об этой роли мы говорили уже выше и знаем, что показания высших органов чувств, в этих пределах, параллельны действительности.

Итак, всем элементам предметной мысли, насколько она касается чувствуемых нами предметных связей и отно­шений в пространстве и времени, соответствует действи­тельность. Предметный мир существовал и будет сущест­вовать по отношению к каждому человеку раньше его мысли; следовательно, первичным фактором в развитии последней всегда был и будет для нас внешний мир с его предметными связями и отношениями. Но это не значит, что мысль, заимствуя свои элементы из действительности, только отражает их, как зеркало; зеркальность есть лишь одно из драгоценных свойств памяти, уживающееся ря­дом с ее столь же, если не более, драгоценной способно­стью разлагать переменные чувствования на части и со­четать воедино факты, разделенные временем и простран­ством. При встречах человека с внешним миром послед­ний дает ему лишь единичные случаи связей и отноше­ний предметов в пространстве и времени; природа есть, так сказать, собрание индивидуумов, в ней нет обобще­ний, тогда как память начинает работу обобщения уже с аервых признаков ее появления у ребенка (стр. 361—362).

Внешний мир не есть простой агрегат предметов; они даны рядом с предметными отношениями, связями и за-

висимостями. Выяснение последних в чувственном вос­приятии и составляет суть превращения чувствования в предметную мысль. Как продукт опыта, мысль всегда предполагает ряд жизненных встреч с воспринимаемым предметом при разных условиях восприятия. От этого чувственный продукт становится разнообразным по со­держанию, способным распадаться на части при сравне­ниях, группироваться общими сторонами с другими про­дуктами и вообще развиваться. По мере умножения числа жизненных встреч продукты чувственного опыта стано­вятся все более и более разнообразными, и рядом с этим умножаются условия как распадения их на части, так и группировки в системы.

Те же процессы переносятся сенсуалистами с первич­ных продуктов на все производные, и таким образом вся преемственная цепь умственных развитии сводится на по­вторение деятельностей, которые лежат в основе чувствен­ных превращений.

Не признавая в человеке никакой организации, по­мимо чувственной, они считают воздействия из внешнего мира, с его предметными отношениями и зависимостями, единственным источником мысли и по содержанию, и по форме. Для них вся рассудочная сторона мысли опреде­ляется не умом человека или какой-либо внечувственной организацией его природы, а предметными отношениями и зависимостями внешнего мира. Для этой школы мысль есть не что иное, как развившееся путем разнообразной группировки элементов ощущение.

Совсем иначе приступают к делу идеалисты. Выходя из мысли, что внешний мир воспринимается и познается нами посредственно, они считают всю рассудочную сто­рону мысли не отголоском предметных отношений и за­висимостей, а прирожденными человеку формами или за­конами воспринимающего и познающего ума, который со­вершает всю работу превращения впечатлений в идейном направлении и создает, таким образом, то, что мы называ­ем предметными отношениями и зависимостями. У сенсуа­листов главным определителем умственной жизни явля­ется внешний мир со всем разнообразием его отношений и зависимостей, а у идеалистов — прирожденная чело­веку духовная организация, действующая по своим соб­ственным определенным законам и облекающая самый

внешний мир в те символические формы, которые зовутся впечатлением, представлением, понятием и мыслью.

Научная несостоятельность обеих систем в настоящее время очевидна (стр. 406—407).

Замечу прежде всего, что даже между профессиональ­ными философами в настоящее время едва ли найдутся люди, которые не верили бы в объективную реальность внешнего мира с его воздействиями на наши чувства. Значит, мысль, что влияния извне должны входить факто­рами в акты чувствования, неизбежна. Представить себе эти факторы в какой-нибудь внечувственной форме, ко­нечно, нельзя (стр.452).

Совокупность всех таких построений в математике и была мной отнесена в 4-ю категорию внечувственных объ­ектов под именем логических построений без реальной подкладки.

Как же отнестись к таким проявлениям человеческого ума? Представляют ли они наивысшую инстанцию мыш­ления, создавая продукты, заходящие за всякие пределы опыта, и дают ли право думать, что человеческая мысль способна вообще, т. е. не в одной области количественных отношений, заходить безнаказанно за эти пределы, путем логическим или, как часто говорится, путем умозрения? Отрицательный ответ на первый вопрос очень прост и ясен: все трансцендентные, т. е. превосходящие опыт, ма­тематические построения производятся, как уже было сказано, обычными логическими операциями, знаками, следовательно, не открывают никаких новых особенностей в мыслительной способности человека. Что же касается второго вопроса, ответ на него всего естественнее искать в истории развития (именно в прогрессировании) опыт­ных знаний, так как именно здесь творческая мощь человеческого ума выступает за все последнее столетие с особенной яркостью.

Опытное знание, двигаясь вперед, открывает, как го­ворится, все новые и новые горизонты — ряды загадок, вытекших из опыта, но лежащих за его пределами. К счастью для человечества, ум не останавливается на по­роге опыта и идет дальше, в область загадок. Одни из них оказываются разрешимыми лишь отчасти или условно; другие разрешимы тотчас же и вполне наличными средст­вами особенно искусного исследователя, а некоторые, буду­чи вполне понятными для ума, не могут быть разрешены

опытом только в данную минуту. Так, Леверръе открыл, как известно, Нептуна не телескопом, а путем логических построений по данным астрономического опыта. Мысли о значении среды в так называемом «действии на расстоя­нии» были в уме Фарадея делом логических требований из его опытов, прежде чем были признаны другими, и вошли необходимым звеном в объяснение опытных фак­тов. Аналогия между светом и электричеством была в уме Максвелла ранее, чем подтвердившие ее опыты Герца. В сущности, такие факты встречаются в области от­крытий едва ли не на каждом шагу, потому что предшест­вием открытию всегда служит какое-либо соображение, вызванное не испытанным еще сопоставлением извест­ных фактов (например, мысли Роберта Майера, из кото­рых возникло учение о сохранении энергии). Новое неожи­данное открытие представляется лишь публике в таком виде, словно оно вышло из ума изобретателя без пред­вестников, [...] для самого изобретателя и всех равных ему по образованию это лишь новая сторона известного.

Значит, путем логических построений можно действи­тельно додуматься до новых истин (положительных зна­ний), но лишь при условии, если в основании их лежат, как посылки к умозаключениям, известные факты. Но не то ли же самое происходит, в сущности, и в уме матема­тика, когда он додумывается до новых трансцендентных положений? Ведь и здесь основанием для вывода служит какое-либо новое сопоставление уже известных матема­тику данных из накопленного им математического опыта.

То же, в сущности, происходит и при условном реше­нии опытных загадок, т. е. при построении гипотез опыт­ных наук. Достоверностью пользуются, как известно, только те из них, которые стоят на пороге объясняемых положительных фактов и где дополнительные гипоте­тические члены, имея значение логических выводов из определенных посылок, облечены в реальную форму, т. е. не суть реальности действительные, а реальности возмож­ные.

Итак, подобно тому, как в обыденной жизни за пре­делами накопленного человеком опыта лежит для его мысли область возможного и действия человека дают ценные результаты лишь при условии, если при движении вперед они направляют усилия в сторону для него воз­можного, так и в деле познания почвой для истинного

прогресса знаний служит лишь возможное для данного времени. К сожалению, и там и здесь рядом с действи­тельной возможностью лежат возможности лишь кажу­щиеся. Так, в области знаний мысль человеческая при­выкла с глубокой древности забегать крайне далеко за пределы опыта и считать возможными даже такие про­блемы, как объединение всех наличных знаний данного времени или начало, цели и конечные причины всего су­ществующего.

Нужно ли говорить, что забеганиё мысли в такие от­даленные сферы соответствует в самом счастливом слу­чае витанию ее в области загадок, без всякой возможно­сти доказать основательность делаемых выводов, так как твердых критериев для различения действительной воз­можности от кажущейся вне проверочного научного опыта нет; а такие опыты здесь невозможны (стр. 533—535).

Психическая жизнь вся целиком или по крайней мере некоторые отделы ее должны быть подчинены столько же непреложным законам, как явления материального мира, потому что только при таком условии возможна действи­тельно научная разработка психических фактов (стр.223).

Зачатки психической деятельности или, по крайней мере, зачатки психической деятельности, с которыми ро­дится человек, развиваются, очевидно, из чисто матери­альных субстратов, яйца и семени [...].

Через посредство этих же материальных субстратов передаются по родству очень многие из индивидуальных психических особенностей, и иногда такие, которые отно­сятся к разряду очень высоких проявлений, например на­следственность известных талантов [...].

Ясной границы между заведомо соматическими, т. е. телесными, нервными актами и явлениями, которые всеми признаются уже психическими, не существует ни в од­ном мыслимом отношении (стр. 229).

Среда, в которой существует животное, и здесь оказы­вается фактором, определяющим организацию. При рав­номерно разлитой чувствительности тела, исключающей возможность перемещения его в пространстве, жизнь со­храняется только при условии, когда животное непосред­ственно окружено средой, способной поддерживать его существование. Район жизни здесь по необходимости крайне узок. Чем выше, наоборот, чувственная органи­зация, при посредстве которой животное ориентируется

во времени и в пространстве, тем шире сфера возможных жизненных встреч, тем разнообразнее самая среда, дейст­вующая на организацию, и способы возможных приспо­соблений. Отсюда уже ясно следует, что в длинной цепи эволюции организмов усложнение организации и услож­нение действующей на нее среды являются факторами, обуславливающими друг друга. Понять это легко, если взглянуть на жизнь как на согласование жизненных по­требностей с условиями среды: чем больше потребностей, т. е. чем выше организация, тем больше и спрос от среды на удовлетворение этих потребностей (стр. 414—415).

Практика, как я постараюсь доказать, кладет в основу частных и общественных отношений не метафизические фикции вроде философской свободы воли, стоящей вне законов земли, а данные (конечно, в обобщенной форме), выработанные частным и общественным опытом (стр. 310).

Имеют ли какое-нибудь сходство, и какое именно, предметы и явления внешнего мира сами по себе с теми впечатлениями, которые получаются от них человеческим сознанием? Существуют ли, например, в горном ландшафте очертания, краски, свет и тени в действительности, или все это — чувственные миражи, созданные нашей нервно-психической организацией под влиянием непостижимых для нас, в их обособленности, внешних воздействий? Сло­вом, можно ли считать наше сознание родом зеркала, и в каких именно пределах, для окружающей нас действи­тельности? (стр. 328)

Факт сходства неизвестного внешнего предмета с его образом на сетчатке не подлежит сомнению. Но между последним и сознаваемым образом (т. е. впечатлением!), как учит физиология, опять сходство. Треугольник, круг, серп луны, оконная рама и т. п. на сетчатке чувству­ются и сознанием, как треугольник, круг, серп луны и т. д. Расплывчатый образ на сетчатке дает расплывча­тый образ и в сознании. Неподвижная точка рисуется неподвижной, летящая птица кажется движущейся; слабо освещенные места изображения сознаются оттенен­ными, блестящие точки светятся и т. д. Словом, в отно­шении образов на сетчатке сознание является не менее верным зеркалом, чем сетчатка с преломляющими сре­дами глаза в отношении внешнего предмета. Если же 1-й член в ряду сходен со 2-м, а 2-й с 3-м, то и 3-й схо­ден с 1-м. Значит, неизвестный внешний предмет, или

предмет сам по себе, сходен с его оптическим образом в сознании (стр. 333).

Мысль всегда сохраняет в большей или меньшей сте­пени черты своего первоначального образа, т.' е. реаль­ного впечатления, но она не фотографический снимок с него; по мере того как мысль восходит по ступеням, уда­ляющим ее все более и более от первоначального источ­ника, она становится, так сказать, более и более неося­заемою, от нее как бы отваливается что-то постороннее и в конце концов остается род квинтэссенции предмета (стр. 279).

Все самоочевидные истины, во-первых, крайне элемен­тарны, во-вторых, всегда представляют с виду сильно обобщенные выводы, встречающие приложение не только

в науке, но и в практи­ческой жизни на каждом шагу (стр. 527).

Словом, предвестники математических объектов лежат в повседневных чувственных наблюдениях (стр. 520).