Студопедия — ТОЛСТОЙ
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

ТОЛСТОЙ






Лев Николаевич Толстой (1828—1910) — гениальный русский писатель-реалист, известный мыслитель, мировоззренческие пози­ции которого представляют большой интерес для характеристики историко-философского процесса в России XIX—начала XX в.

Его наследие — художественные произведения, теоретические труды, публицистические статьи, дневники и письма полны глу­боких философских раздумий морального, социального, эстетиче­ского характера. Эти раздумья большей частью находятся в орга­нической связи с собственно литературными особенностями худо­жественного наследства писателя и неотделимы от них. В раз­мышлениях Л. Н. Толстого нашли то или иное, преимущественно идеалистическое, решение философские (как онтологические, так


и гносеологические) проблемы, выявились его симпатии и анти­патии, его отношение к различным течениям и направлениям общественно-политической, философской и социологической мыс­ли, эстетическим и этическим учениям.

В его миросозерцании есть рациональные суждения, не поте­рявшие своего значения и в наши дни. Вместе с тем воззрения гениального писателя и известного мыслителя, выразителя на­строений и чаяний многомиллионного патриархального крестьянст­ва пронизаны кричащими противоречиями, глубокий анализ кото­рых дал В. И. Ленин в своих статьях о Л. Толстом.

С одной стороны, Л. Тол­стой наносил тяжелые удары по догмам православной цер­кви. С другой стороны, он ищет пути обновления рели­гии, высказывает явные идеа­листические утверждения. В то же время для Толстого характерно реалистическое восприятие природы и обще­ственной жизни, у него встре­чаются материалистические суждения. Исходя в реше­нии ряда вопросов из пози­ций метафизики, допуская, например, существование веч­ных и неизменных истин, Л. Н. Толстой вместе с тем в своих художественных тво­рениях отражает диалекти­ку материального и духовно­го. Мастерское изображение Л. Н. Толстым «диалектики души», подвижность и дина- ' мика воззрений многочислен­ных героев его романов, повестей, рассказов находятся в явном противоречии с его метафизическими предрассудками и утвержде­ниями, с присущей ему нечеткостью в вопросе о соотношении ма­териального и идеального.

В области социологии, особенно в истолковании закономер­ностей общественно-исторического развития, Л. Н. Толстой утвер­ждает ряд весьма важных и ценных в научном отношении истин. На материалах русской и мировой истории писатель в художест­венно-наглядной форме показывает движущие силы и определяю­щие факторы общественно-исторического объективного развития человеческого общества. Несмотря на отдельные элементы фата­лизма и провиденциализма, Л. Н. Толстой правильно решает во­прос о роли народных масс в истории, в создании ими материаль­ных благ и духовных ценностей, справедливо критикует точку зрения тех историков и социологов, которые изображают обла­дающую властью отдельную личность как нечто определяющее в историческом действии. Интересны суждения писателя о при­чинности, свободе, необходимости в истории. Все творчество


Л. Н. Толстого пронизано неукротимым желанием раскрыть и выяснить роль и назначение человека в жизни, в его связи, отно­шениях с природой и общественно-историческими обстоятель­ствами.

Сказав много правдивого и истинного о социальных пробле­мах своего времени, писатель, однако, в силу обстоятельств общественной и личной жизни так и не смог преодолеть ряда ограниченностей и предрассудков русского патриархального кре­стьянства, идеологом которого (как было сказано выше) он вы­ступил.

Ниже приводятся отрывки из трудов Л. Н. Толстого, подо­бранные автором данного вступительного текста Н. С. Козловым, по изданиям: 1) Л. Я. Толстой. Полное собрание сочинений, т. I. М.— Л., 1928; 2) Л. Н. Толстой. Война и мир, в 4-х томах. М., 1968.

[О ЦЕЛИ ФИЛОСОФИИ]

Человек стремится, т. е. человек деятелен. — Куда на­правлена эта деятельность? Каким образом сделать эту деятельность] свободною? — есть цель философии в истинном значении. Другими словами, философия есть наука жизни.

Чтобы точнее определить самую науку, определись] надо стремление, которое даст на[м] понятие о ней.

Стремление, которое находится во всем существующем и в человеке, есть сознание жизни и стремление к сохра­нению и усилению ее. [...]

И так, цель философии есть показать, каким образом человек должен образовать себя.— Но человек не один; он живет в обществе, следовательно], философия должна определить отношения человека к другим людям. — Еже­ли бы каждый стремился к своему благу, ища его вне себя, интересы частных лиц могли бы встречаться и от­сюда беспорядок. Но ежели каждый человек будет стре­миться к своему собственному усовершенствованию, то порядок никак не может нарушаться, ибо всякий будет делать для другого то, что он желает, чтобы другой делал для него. [...]

Для познания философии, т. е. знания, каким обра­зом направлять естественное стремление к благосостоя­нию, вложенное в каждого человека, надобно образовать и постигнуть ту способность, которой человек может ограничивать стремление естественное, т. е. волю, по­том все способности человека к достижению блага. — (Психология). Метода же для познания спекулативной


философии состоит в изучении психологии и законов при­роды, в развитии умственных способностей (математ.), в упражнениях для легкости выражения мыслей, именно /?/ в определениях. — Метода же к изучению практиче­ской философии состоит в анализе всех вопросов, встре­чающихся в частной жизни, в точном использовании пра­вил морали, в последовании законов природы (1, стр. 229— 230).

[ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ]

Для человеческого ума непонятна абсолютная непре­рывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движе­ния. Но вместе с тем из этого-то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы про­истекает большая часть человеческих заблуждений. [...]

Принимая все более и более мелкие единицы движе­ния, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно-малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрес­сии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль мате­матики, достигнув искусства обращаться с бесконечно-малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.

Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконеч­но-малые величины, то есть такие, при которых восста-новляется главное условие движения (абсолютная не­прерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.

В отыскании законов исторического движения происхо­дит совершенно то же.

Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.

Постижение законов этого движения есть цель исто­рии. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый


прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматри­вать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.

Историческая наука в движении своем постоянно при­нимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотре­ния и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от дру­гой, допущение начала какого-нибудь явления и допу­щение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе. [...]

Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения — дифференциал истории, то есть однород­ные влечения людей, и достигнув искусства интегриро­вать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.

Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе пред­ставляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на не­сколько лет изменяется и представляет усиленное дви­жение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? — спрашивает ум человеческий.

Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам дея­ния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом рево­люция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рас­сказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и гово­рят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.

Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее


явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничто­жила.

«Но всякий раз, когда были завоевания, были завое­ватели; всякий раз, когда делались перевороты в государ­стве, были великие люди», — говорит история. Действи­тельно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возмож­но было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения коло­колов. [...]

Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления истори­ческих законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний раз­личных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний (2, III, стр. 276-279).

Для человеческого ума недоступна совокупность при­чин явлений. Но потребность отыскивать причины вло­жена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из кото­рых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и гово­рит: вот причина. В исторических событиях (где предме­том наблюдения суть действия людей) самым первобыт­ным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, — исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в


деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руко­водима. Казалось бы, все равно понимать значение исто­рического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое суще­ствовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события нет и не может быть, кроме единственной причины всех при­чин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскивания причин в воле одного че­ловека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отреши­лись от представления утвержденности земли (2, IV, стр. 72-73).

Предмет истории есть жизнь народов и человечества. Непосредственно уловить и обнять словом — описать жизнь не только человечества, но одного народа, пред­ставляется невозможным.

Все древние историки употребляли один и тот же прием для того, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой — жизнь народа. Они описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала для них деятельность всего народа.

На вопросы о том, каким образом единичные люди заставляли действовать народы по своей воле и чем управлялась сама воля этих людей, древние отвечали: на первый вопрос — признанием воли божества, подчи­нявшей народы воле одного избранного человека; и на второй вопрос — признанием того же божества, направ­лявшего эту волю избранного к предназначенной цели.

Для древних вопросы эти разрешались верою в не­посредственное участие божества в делах человечества.

Новая история в теории своей отвергла оба эти по­ложения.


Казалось бы, что, отвергнув верования древних о под­чинении людей божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая история должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но новая история не сделала этого. Отвергнув в тео^ рии воззрения древних, она следует им на практике.

Вместо людей, одаренных божественной властью и не­посредственно руководимых волею божества, новая исто­рия поставила или героев, одаренных необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей са­мых разнообразных свойств, от монархов до журналистов, руководящих массами. Вместо прежних, угодных бо­жеству, целей народов: иудейского, греческого, римского, которые древним представлялись целями движения чело­вечества, новая история поставила свои цели — благо французского, германского, английского и, в самом выс­шем отвлечении, цели блага цивилизации всего челове­чества, под которым разумеются обыкновенные народы, занимающие маленький северо-западный уголок большого материка.

Новая история отвергла верования древних, не поста­вив на место их нового воззрения, и логика положения заставила историков, мнимо отвергших божественную власть царей и фатум древних, прийти другим путем к тому же самому: к признанию того, что: 1) народы руко­водятся единичными людьми и 2) что существует из­вестная цель, к которой движутся народы и человечество.

Во всех сочинениях новейших историков от Гибона до Бокля, несмотря на их кажущееся разногласие и на кажущуюся новизну их воззрений, лежат в основе эти два старые неизбежные положения.

Во-первых, историк описывает деятельность отдель­ных лиц, по его мнению, руководивших человечеством: (один считает таковыми одних монархов, полководцев, министров; другой — кроме монархов и ораторов — уче­ных-реформаторов, философов, поэтов). Во-вторых, цель, к которой ведется человечество, известна историку (для одного цель эта есть величие римского, испанского, фран­цузского государств; для другого — это свобода, равен­ство, известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою) (2, IV, стр. 306—307).

Если источник власти лежит не в физических и не в нравственных свойствах лица, ею обладающего, то оче-


видно, что источник этой власти должен находиться вне лица — в тех отношениях к массам, в которых находится лицо, обладающее властью.

Так точно и понимает власть наука о праве, та самая разменная касса истории, обещающая разменять истори­ческое понимание власти на чистое золото.

Власть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей.

В области науки права, составленной из рассуждений о том, как бы надо было устроить государство и власть, если бы можно было все это устроить, все это очень ясно, но в приложении к истории это определение власти требует разъяснений.

Наука права рассматривает государство и власть, как древние рассматривали огонь, — как что-то абсолютно существующее. Для истории же государство и власть суть только явления, точно так же как для физики на­шего времени огонь есть не стихия, а явление.

От этого-то основного различия воззрения истории и науки права происходит то, что наука права может рас­сказать подробно о том, как, по ее мнению, надо бы уст­роить власть и что такое есть власть, неподвижно сущест­вующая вне времени; но на вопросы исторические о зна­чении видоизменяющейся во времени власти она не может ответить ничего.

Если власть есть перенесенная на правителя совокуп­ность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс? Если не есть, то почему Наполеон I есть представитель? Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони, был преступник, а потом были преступниками те, которых он поймал?

При дворцовых революциях, в которых участвуют иногда два-три человека, переносится ли тоже воля масс на новое лицо? При международных отношениях перено­сится ли воля масс народа на своего завоевателя? В 1808-м году воля Рейнского Союза была ли перенесена на Напо­леона? Воля массы русского народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в союзе с французами шли воевать против Австрии?

На эти вопросы можно отвечать трояко:

Или 1) признать, что воля масс всегда безусловно передается тому или тем правителям, которых они избра-


ли, и что поэтому всякое возникновение новой власти, всякая борьба против раз переданной власти должна быть рассматриваема только как нарушение настоящей власти.

Или 2) признать, что воля масс переносится на пра­вителей условно под определенными и известными усло­виями, и показать, что все стеснения, столкновения и даже уничтожения власти происходят от несоблюдения правителями тех условий, под которыми им передана власть.

Или 3) признать, что воля масс переносится на пра­вителей условно, но под условиями неизвестными, не­определенными и что возникновение многих властей, борьба их и падение происходят только от большего или меньшего исполнения правителями тех неизвестных ус­ловий, на которых переносятся воли масс с одних лиц на другие.

Так трояко и объясняют историки отношения масс к правителям (2, IV, стр. 318—319).

История культуры объяснит нам побуждения, условия жизни и мысли писателя или реформатора. Мы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер и говорил такие-то речи; узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие-то книжки; но не узнаем мы, отчего после рефор­мации резались народы и отчего во время французской революции казнили друг друга.

Если соединить обе истории вместе, как то и делают новейшие историки, то это будут истории монархов и писателей, а не история жизни народов (2, IV, стр. 323).

Разрешение вопроса о свободе и необходимости для истории — перед другими отраслями знания, в которых разрешался этот вопрос, имеет то преимущество, что для истории вопрос этот относится не к самой сущности воли человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных условиях.

История по разрешению этого вопроса становится к другим наукам в положение науки опытной к наукам умозрительным.

История своим предметом имеет не самую волю чело­века, а наше представление о ней.

И потому для истории не существует, как для бого­словия, этики и философии, неразрешимой тайны о соеди­нении двух противоречий свободы и необходимости. История рассматривает представление о жизни человека,


в котором соединение этих двух противоречий уже со­вершилось.

В действительной жизни каждое историческое собы­тие, каждое действие человека понимается весьма ясно и определенно, без ощущения малейшего противоречия, несмотря на то, что каждое событие представляется ча-стию свободным, частию необходимым.

Для разрешения вопроса о том, как соединяются свобода и необходимость и что составляет сущность этих двух понятий, философия истории может и должна идти путем, противным тому, по которому шли другие науки. Вместо того чтобы, определив в самих себе понятия о свободе и о необходимости, под составленные определе­ния подводить явления жизни, — история из огромного количества подлежащих ей явлений, всегда представляю­щихся в зависимости от свободы и необходимости, должна вывести определение самих понятий о свободе и о необхо­димости.

Какое бы мы ни рассматривали представление о дея­тельности многих людей или одного человека, мы пони­маем ее не иначе, как произведением отчасти свободы человека, отчасти законов необходимости. [...]

Отношение свободы к необходимости уменьшается и увеличивается, смотря по той точке зрения, с которой рассматривается поступок; но отношение это всегда остается обратно пропорциональным. [...]

Религия, здравый смысл человечества, наука права и сама история одинаково понимают это отношение между необходимостью и свободой.

Все без исключения случаи, в которых увеличивается и уменьшается наше представление о свободе и о необ­ходимости, имеют только три основания:

1) Отношение человека, совершившего поступок, к внешнему миру,

2) ко времени и

3) к причинам, произведшим поступок.

Первое основание есть большее или меньшее видимое нами отношение человека к внешнему миру, более или менее ясное понятие о том определенном месте, которое занимает каждый человек по отношению ко всему, одно­временно с ним существующему. Это есть то основание, вследствие которого очевидно, что тонущий человек ме­нее свободен и более подлежит необходимости, чем чело-


век, стоящий на суше; то основание, вследствие которого действия человека, живущего в тесной связи с другими людьми в густонаселенной местности, действия человека, связанного с семьей, службой, предприятиями, представ­ляются, несомненно, менее свободными и более подлежа­щими необходимости, чем действия человека одинокого и уединенного.

Если мы рассматриваем человека одного, без отноше­ния его ко всему окружающему, то каждое действие его представляется нам свободным. Но если мы видим хоть какое-нибудь отношение его к тому, что окружает его, если мы видим связь его с чем бы то ни было — с челове­ком, который говорит с ним, с книгой, которую он чита­ет, с трудом, которым он занят, даже с воздухом, кото­рый его окружает, с светом даже, который падает на ок­ружающие его предметы, — мы видим, что каждое из этих условий имеет на него влияние и руководит хотя одной стороной его деятельности. И настолько, насколько мы видим этих влияний, — настолько уменьшается наше представление о его свободе и увеличивается представле­ние о необходимости, которой он подлежит.

2) Второе основание есть: большее или меньшее ви­димое временное отношение человека к миру; более или менее ясное понятие о том месте, которое действие чело­века занимает во времени. Это есть то основание, вслед­ствие которого падение первого человека, имевшее своим последствием происхождение рода человеческого, пред­ставляется, очевидно, менее свободным, чем вступление в брак современного человека. Это есть то основание, вследствие которого жизнь и деятельность людей, жив­ших века тому назад, и связанная со мною во времени, не может представляться мне столь свободною, как жизнь современная, последствия которой мне еще неизвестны.

Постепенность представления о большей или меньшей свободе и необходимости в этом отношении зависит от большего или меньшего промежутка времени от совер­шения поступка до осуждения о нем.

Если я рассматриваю поступок, совершенный мной минуту тому назад, при приблизительно тех же самых условиях, при которых я нахожусь теперь, — мой посту­пок представляется мне несомненно свободным. Но если я обсуживаю поступок, совершенный месяц тому назад, то, находясь в других условиях, я невольно признаю, что,


если бы поступок этот не был совершен, —. многое полез­ное, приятное и даже необходимое, вытекшее из этого поступка, не имело бы места. Если я перенесусь воспо­минанием к поступку еще более отдаленному, за десять лет и далее, то последствия моего поступка представятся мне еще очевиднее; и мне трудно будет представить себе, что бы было, если бы не было поступка. Чем дальше на­зад буду переноситься я воспоминаниями или, что то же самое, вперед суждением, — тем рассуждение мое о сво­боде поступка будет становиться сомнительнее.

Точно ту же прогрессию убедительности об участии свободной воли в общих делах человечества мы находим и в истории. Совершившееся современное событие пред­ставляется нам, несомненно, произведением всех извест­ных людей; но в событии более отдаленном мы видим уже его неизбежные последствия, помимо которых мы ничего другого не можем представить. И чем дальше переносим­ся мы назад в рассматривании событий, тем менее они нам представляются произвольными.

Австро-прусская война представляется нам несомнен­ным последствием действий хитрого Бисмарка и т. п.

Наполеоновские войны, хотя уже сомнительно, но еще представляются нам произведениями воли героев; в кре­стовых походах мы уже видим событие, определенно за­нимающее свое место и без которого немыслима новая история Европы, хотя точно так же для летописцев кре­стовых походов событие это представлялось только произ­ведением воли некоторых лиц. В переселении народов никому уже в "наше время не приходит в голову, чтобы от произвола Атиллы зависело обновить европейский мир. Чем дальше назад мы переносим в истории предмет на­блюдения, тем сомнительнее становится свобода людей, производивших события, и тем очевиднее закон необхо­димости.

3) Третье основание есть большая или меньшая до­ступность для нас той бесконечной связи причин, состав­ляющей неизбежное требование разума и в которой каж­дое понимаемое явление и потому каждое действие чело­века должно иметь свое определенное место, как следст­вие для предыдущих и как причина для последующих (2, IV, стр. 338-342).

Итак, представление наше о свободе и необходимости постепенно уменьшается и увеличивается, смотря по


большей или меньшей связи с внешним миром, по боль­шему или меньшему отдалению времени и большей или меньшей зависимости от причин, в которых мы рассмат­риваем явления жизни человека.

Так что, если мы рассматриваем такое положение че­ловека, в котором связь его с внешним миром наиболее известна, период времени суждения от времени соверше­ния поступка наибольший и причины поступка наидо-ступнейшие, то мы получаем представление о наиболь­шей необходимости и наименьшей свободе. Если же мы рассматриваем человека в наименьшей зависимости от внешних условий; если действие его совершено в бли­жайший момент к настоящему и причины его действия нам недоступны, то мы получим представление о на­именьшей необходимости и наибольшей свободе.

Но ни в том, ни в другом случае, как бы мы ни изме­няли нашу точку зрения, как бы ни уясняли себе ту связь, в которой находится человек с внешним миром, или как бы ни доступна она нам казалась, как бы ни удлиняли или укорачивали период времени, как бы по­нятны или непостижимы ни были для нас причины, — мы никогда не можем себе представить ни полной свобо­ды, ни полной необходимости.

1) Как бы мы ни представляли себе человека исклю­ченным от влияний внешнего мира, мы никогда не полу­чим понятия о свободе в пространстве. Всякое действие человека неизбежно обусловлено и тем, что окружает его, самым телом человека. Я поднимаю руку и опускаю ее. Действие мое кажется мне свободным; но, спрашивая себя: мог ли я по всем направлениям поднять руку, — я вижу, что я поднял руку по тому направлению, по ко­торому для этого действия было менее препятствий, нахо­дящихся как в телах, меня окружающих, так и в устрой­стве моего тела. Если из всех возможных направлений я выбрал одно, то я выбрал его потому, что по этому направ­лению было меньше препятствий. Для того чтобы дейст­вие мое было свободным, необходимо, чтобы оно не встречало себе никаких препятствий. Для того чтобы представить себе человека свободным, мы должны пред­ставить его себе вне пространства, что, очевидно, не­возможно.

2) Как бы мы ни приближали время суждения ко времени поступка, мы никогда не получим понятия сво-


боды во времени. Ибо, если я рассматриваю поступок, со­вершенный секунду тому назад, я все-таки должен при­знать несвободу поступка, так как поступок закован тем моментом времени, в котором он совершен. Могу ли я поднять руку? Я поднимаю ее; но спрашиваю себя: мог ли я не поднять руки в тот прошедший уже момент вре­мени? Чтобы убедиться в этом, я в следующий момент не поднимаю руки. Но я не поднял руки не в тот первый момент, когда я спросил себя о свободе. Прошло время, удержать которое было не в моей власти, и та рука, ко­торую я тогда поднял, и тот воздух, в котором я тогда сде­лал то движение, уже не тот воздух, который теперь ок­ружает меня, и не та рука, которою я теперь не делаю движения. Тот момент, в который совершилось первое движение, невозвратим, и в тот момент я мог сделать только одно движение, и какое бы я ни сделал движение, движение это могло быть только одно. То, что я в сле­дующую минуту не поднял руки, не доказало того, что я мог не поднять ее. И так как движение мое могло быть только одно, в один момент времени, то оно и не могло быть другое. Для того чтобы представить его себе сво­бодным, надо представить его себе в настоящем, в грани прошедшего и будущего, то есть вне времени, что невоз­можно, и

3) Как бы ни увеличивалась трудность постижения причины, мы никогда не придем к представлению полной свободы, то есть к отсутствию причины. Как бы ни была непостижима для нас причина выражения воли в каком бы то ни было своем или чужом поступке, первое требо­вание ума есть предположение и отыскание причины, без которой немыслимо никакое явление. Я поднимаю руку с тем, чтобы совершить поступок, независимый от всякой причины, но то, что я хочу совершить поступок, не имею­щий причины, есть причина моего поступка.

Но даже если бы, представив себе человека, совер­шенно исключенного от всех влияний, рассматривая только его мгновенный поступок настоящего и не вызван­ный никакой причиной, мы бы допустили бесконечно ма­лый остаток необходимости равным нулю, мы бы и тогда не пришли к понятию о полной свободе человека; ибо существо, не принимающее на себя влияний. внешнего мира, находящееся вне времени и не зависящее от при­чин, уже не есть человек.


Точно так же мы никогда не можем представить себе действия человека без участия свободы и подлежащего только закону необходимости.

1) Как бы ни увеличивалось наше знание тех прост­ранственных условий, в которых находится человек, зна­ние это никогда не может быть полное, так как число этих условий бесконечно велико так же, как бесконечно пространство. И потому как скоро определены не все условия влияний на человека, то и нет полной необходи­мости, а есть известная доля свободы.

2) Как бы мы ни удлиняли период времени от того явления, которое мы рассматриваем, до времени сужде­ния, период этот будет конечен, а время бесконечно, а по­тому и в этом отношении никогда не может быть полной необходимости.

3) Как бы ни была доступна цепь причин какого бы то ни было поступка, мы никогда не будем знать всей цепи, так как она бесконечна, и опять никогда не полу­чим полной необходимости.

Но, кроме того, если бы даже, допустив остаток наи­меньшей свободы равным нулю, мы бы признали в ка­ком-нибудь случае, как, например, в умирающем чело­веке, в зародыше, в идиоте, полное отсутствие свободы, мы бы тем самым уничтожили самое понятие о человеке, которое мы рассматриваем; ибо, как только нет свободы, нет и человека. И потому представление о действии че­ловека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии человека.

Итак, для того чтобы представить себе действие чело­века, подлежащее одному закону необходимости, без сво­боды/ мы должны допустить знание бесконечного коли­чества пространственных условий, бесконечного великого периода времени и бесконечного ряда причин.

Для того чтобы представить себе человека совершенно свободного, не подлежащего закону необходимости, мы должны представить его себе одного вне пространства, вне времени и вне зависимости от причин.

В первом случае, если бы возможна была необходи­мость без свободы, мы бы пришли к определению закона необходимости тою же необходимостью, то есть к одной форме без содержания.


Во втором случае, если бы возможна была свобода без необходимости, мы бы пришли к безусловной сво­боде вне пространства, времени и причин, которая по тому самому, что была бы безусловна и ничем не ограни­чивалась, была бы ничто или одно содержание без формы.

Мы бы пришли вообще к тем двум основаниям, из ко­торых складывается все миросозерцание человека, — к не­постижимой сущности жизни и к законам, определяющим эту сущность.

Разум говорит: 1) Пространство со всеми формами, которые дает ему видимость его — материя, — бесконечно и не может быть мыслимо иначе. 2) Время есть беско­нечное движение без одного момента покоя, и оно не может быть мыслимо иначе. 3) Связь причин и последст­вий не имеет начала и не может иметь конца.

Сознание говорит: 1) я один, и все, что существует, есть только я; следовательно, я включаю пространство; 2) я меряю бегущее время неподвижным моментом на­стоящего, в котором одном я сознаю себя живущим; следовательно, я вне времени, и 3) я вне причины, ибо я чувствую себя причиной всякого проявления своей жизни.

Разум выражает законы необходимости. Сознание выражает сущность свободы.

Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жиз­ни в сознании человека. Необходимость без содержания есть разум человека с его тремя формами.

Свобода есть то, что рассматривается. Необходимость есть то, что рассматривает. Свобода есть содержание. Не­обходимость есть форма.

Только при разъединении двух источников, познава­ния, относящихся друг к другу, как форма к содержа­нию, получаются отдельно, взаимно исключающиеся и не­постижимые понятия о свободе и о необходимости.

Только при соединении их получается ясное представ­ление о жизни человека.

Вне этих двух взаимно определяющихся в соединении своем, — как форма с содержанием, — понятий невоз­можно никакое представление жизни.

Все, что мы знаем о жизни людей, есть только извест­ное отношение свободы к необходимости, то есть созна­ния к законам разума.


Все, что мы знаем о внешнем мире природы, есть только известное отношение сил природы к необходи­мости или сущности жизни к законам разума.

Силы жизни природы лежат вне нас и не сознаваемы нами, и мы называем эти силы тяготением, инерцией, электричеством, животворной силой и т. д.; но сила жизни человека сознаваема нами, и мы называем ее сво­бодой.

Но точно так же, как непостижимая сама в себе си­ла тяготенья, ощущаемая всяким человеком, только на­столько понятна нам, насколько мы знаем законы необ­ходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все тела тяжелы, до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила свободы, сознаваемая каждым, только настолько понятна нам, насколько мы знаем законы необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий человек умирает, и до зна­ния самых сложных экономических или исторических законов).

Всякое знание есть только подведение сущности жиз­ни под законы разума.

Свобода человека отличается от всякой другой силы тем, что сила эта сознаваема человеком; но для разума она ничем не отличается от всякой другой силы. Сила тяготенья, электричества или химического сродства толь­ко тем и отличаются друг от друга, что силы эти различно определены разумом. Точно так же сила свободы чело­века для разума отличается от других сил природы только тем определением, которое ей дает этот разум. Свобода же без необходимости, то есть без законов разума, опре­деляющих ее, ничем не отличается от тяготения, или тепла, или силы растительности, — она есть для разума только мгновенное, неопределимое ощущение жизни.

И как неопределимая сущность силы, двигающей не­бесные тела, неопределимая сущность силы тепла, элект­ричества, или силы химического средства, или жизнен­ной силы составляют содержание астрономии, физики, химии, ботаники, зоологии и т. д., точно так же сущность силы свободы составляет содержание истории. Но точно так же, как предмет всякой науки есть проявление этой неизвестной сущности жизни, сама же эта сущность мо­жет быть только предметом метафизики, — точно так же проявление силы свободы людей в пространстве, времени


и зависимости от причин составляет предмет истории; сама же свобода есть предмет метафизики.

В науках опытных то, что известно нам, мы называем законами необходимости; то, что неизвестно нам, мы на­зываем жизненной силой. Жизненная сила есть только вы­ражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о сущ­ности жизни.

Точно так же в истории: то, что известно нам, мы называем законами необходимости; то, что неизвестно, — свободой. Свобода для истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни человека.

История рассматривает проявления свободы человека в связи с внешним миром, во времени и в зависимости от причин, то есть определяет эту свободу законами ра­зума, и потому история только настолько наука, насколь­ко эта свобода определена этими законами.

Для истории признание свободы людей как силы, могущей повлиять на исторические события, то есть не подчиненной законам, — есть то же, что для астрономии признание свободной силы движения небесных сил.

Признание это уничтожает возможность существова­ния законов, то есть какого бы то ни было знания. Если существует хоть одно свободно двигающееся тело, то не существует более законов Кеплера и Ньютона и не су­ществует более никакого представления о движении не­бесных тел. Если существует один свободный поступок человека, то не существует ни одного исторического за­кона и никакого представления об исторических собы­тиях.

Для истории существуют линии движения человече­ских воль, один конец которых скрывается в неведомом, а на другом конце которых движется в пространстве, во времени и в зависимости от причин сознание свободы лю­дей в настоящем.

Чем более раздвигается перед нашими глазами это поприще движения, тем очевиднее законы этого движе­ния. Уловить и определить эти законы составляет задачу истории.

С той точки зрения, с которой наука смотрит теперь на свой предмет, по тому пути, по которому она идет, отыскивая причины явлений в свободной воле людей, выражение законов для науки невозможно, ибо, как бы


мы ни ограничивали свободу людей, как только мы ее признали за силу, не подлежащую законам, существова­ние закона невозможно.

Только ограничив эту свободу до бесконечности, то есть рассматривая ее как бесконечно малую величину, мы убедимся в совершенной недоступности причин, и тогда вместо отыскания причин история поставит своей задачей отыскание законов.

Отыскание этих законов уже давно начато, и те новые приемы мышления, которые должна усвоить себе исто­рия, вырабатываются одновременно с самоуничтожением, к которому, все дробя и дробя причины явлений, идет старая история.

По этому пути шли все науки человеческие. Придя к бесконечно малому, математика, точнейшая из наук, оставляет процесс дробления и приступает к новому про­цессу суммования неизвестных, бесконечно малых. От­ступая от понятия о причине, математика отыскивает закон, то есть свойства, общие всем неизвестным беско­нечно малым элементам.

Хотя и в другой форме, но по тому же пути мышления шли и другие науки. Когда Ньютон высказал закон тя­готения, он не сказал, что солнце или земля имеет свой­ство притягивать; он сказал, что всякое тело, от круп­нейшего до малейшего, имеет свойство как бы притяги­вать одно другое, то есть, оставив в стороне вопрос о при­чине движения тел, он выразил свойство, общее всем те­лам, от бесконечно великих до бесконечно малых. Тоже делают естественные науки: оставляя вопрос о причине, они отыскивают законы. На том же пути стоит и исто­рия. И если история имеет предметом изучения движения народов и человечества, а не описание эпизодов из жиз­ни людей, то она должна, отстранив понятие причин, отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным между собою бесконечно малым элементам свободы (2, IV, стр. 344—351).








Дата добавления: 2015-10-19; просмотров: 446. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Шрифт зодчего Шрифт зодчего состоит из прописных (заглавных), строчных букв и цифр...

Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Мотивационная сфера личности, ее структура. Потребности и мотивы. Потребности и мотивы, их роль в организации деятельности...

Классификация ИС по признаку структурированности задач Так как основное назначение ИС – автоматизировать информационные процессы для решения определенных задач, то одна из основных классификаций – это классификация ИС по степени структурированности задач...

Внешняя политика России 1894- 1917 гг. Внешнюю политику Николая II и первый период его царствования определяли, по меньшей мере три важных фактора...

Механизм действия гормонов а) Цитозольный механизм действия гормонов. По цитозольному механизму действуют гормоны 1 группы...

Алгоритм выполнения манипуляции Приемы наружного акушерского исследования. Приемы Леопольда – Левицкого. Цель...

ИГРЫ НА ТАКТИЛЬНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ Методические рекомендации по проведению игр на тактильное взаимодействие...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия