МЕНДЕЛЕЕВ

Дмитрий Иванович Мен­делеев (1834—1907) — великий русский ученый, крупный химик, философ-материалист. Родился в Тобольске в семье чиновника. В 1850 г. Менде­леев поступил на естествен­ное отделение физико-матема­тического факультета Главно­го педагогического института в Петербурге, а в 1855 г. с зо­лотой медалью закончил его.

В 1856 г. защитил магистерскую диссертацию на тему «Удель­ные объемы», высоко оцененную П. Л. Лавровым. С 1857 г. — доцент Петербургского университета (по специальности «органи­ческая химия»), В 1864 г. был избран профессором химии Петер­бургского практического технологического института, а на сле­дующий год защитил докторскую диссертацию. В том же году стал профессором Петербургского университета. Менделеев от­крыл периодический закон химических элементов, сформулиро­ванный им в· труде «Основы химии» (1868—1871 гг.).

До 1890 г. работал в Петербургском университете, который был вынужден покинуть после конфликта с министром народного просвещения, выступившим против студенческих требований. С 1892 г. до конца жизни Менделеев руководил Главной палатой мер и весов.

Д. И. Менделеев — человек передовых, демократических взгля­дов. В формировании его философских воззрений серьезную роль сыграли произведения А. И. Герцена, его «Письма об изучении природы». Менделеев — яркий представитель философского мате­риализма, вел борьбу против идеализма и спиритизма. Удары, на­носимые Менделеевым по идеализму, тем более весомы, что они исходили со стороны одного из крупнейших ученых XIX в. Особенно сильный удар по идеализму был нанесен им открытием периодического закона.

Как ученый-химик, экономист и социолог Менделеев сделал исключительно много для развития сельского хозяйства и про­мышленности в России, он выступал против народнических идей о вреде крупной промышленности.

Фрагменты из произведений Д. И. Менделеева подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изда­нию: Д. И. Менделеев. Сочинения в двадцати пяти томах. М. — Л., 1934—1954.

[ФИЛОСОФИЯ И НАУКА]

Одно собрание фактов, даже и очень обширное, одно накопление их, даже и бескорыстное, даже и знание об­щепринятых начал не дадут еще метода обладания наукою, и они не дают еще ни ручательства за дальней­шие успехи, ни даже права на имя науки, в высшем смысле этого слова. Здание науки требует не только материала, но и плана, и оно воздвигается трудом, необ­ходимым как для заготовки материала, так для кладки его и для выработки самого плана. Научное миросозерца­ние и составляет план — тип научного здания (XIV, стр. 904).

Незнание и неправда слышны в каждом слове, когда говорят, что всеми успехами естествознание обязано тому, что изгнало из своей среды теоретиков и доктрине­ров. При этом еще иногда сравнивают это не существо­вавшее никогда изгнание с тем, как Платон из своей рес­публики изгнал поэтов, забывая, что Платон писал лишь о желании изгнать, изгонять же не изгонял, а в естест­вознании мы будто бы в действительности изгнали докт­ринеров и теоретиков. Чепуха все это. Никогда настоящее знание, а в том числе и естествознание, ничего теорети­ческого не изгоняло, кроме чепухи (XX, стр. 177).

Как там ни рассуждайте и ни критикуйте историю, а людскому уму мало одних частностей: необходимы сперва систематические обобщения, т. е. классификация, разде­ление общего; потом нужны законы, т. е. формулирован­ные соотношения различных изучаемых предметов или явлений; наконец, необходимы гипотезы и теории или тот класс соображений, при помощи которых из одного или немногих допущений выясняется вся картина част­ностей во всем их разнообразии. Если еще нет развития всех или хоть большей части этих обобщений, — знание еще не наука, не сила, а рабство перед изучаемым (XX, стр. 175).

И всего поучительнее признать, что даже единоличные предположения или гипотезы, оказавшиеся затем невер­ными, не раз давали повод к важным открытиям, увели­чивавшим силу наук, а это оттого, что только общее, уму представляющееся как истина, т. е. гипотезы, теории, доктрины, дают то упорство, даже упрямство в изучении, без которых бы и не накопилась сила. Массу этих приме­ров найдете в истории каждой отрасли естествознания. А уж когда работают с доктриною или теориею истин­ными, т. е. природе отвечающими, тогда подавно сила уде­сятеряется, а энергия искателя поддерживается, потому что он с каждым шагом слышит, что все более и более близится к пониманию той общей картины целого, без которой немыслимо успокоение пытливого ума (XX, стр. 185).

Без материала план есть или воздушный замок, или только возможность, материал без плана есть или груда, сложенная, может быть, так далеко от места стройки, что ее перевозить не будет стоить труда, или опять только одна возможность; вся суть — в совокупности материала с планом и выполнением (XIV, стр. 904).

Наука — те же организмы. Наблюдение и опыт — тело наук. Но оно одно — труд. Обобщения, доктрины, гипо­тезы и теории — душа наук. Но ее одну не дано знать и понимать. И лживо приглашать к трупу науки, как было лживо у классиков стремление охватить одну ее душу (XX, стр. 177).

Чтобы показать вам конкретнее, как мне представля­ется дело «доктрин и[ли] теорий», при изложении даже элементов науки, скажу одно: если бы явился, положим, приказ избежать их в беседе с вами, я бросил бы всякий

разговор. Не вследствие привычки и не по упрямству, а потому, что вот 30 лет упражняю свою мысль в приемах передачи знаний и науки, много видел и говорил об этом с лицами, которых суждение основано на опыте и раз­мышлении, — я признаю невозможным избежать «докт­рин или теорий» при сколько-либо обещающем толк из­ложении науки. Еще знания и умения можно передать без них, но не науки (XX, стр. 180).

Наблюдениям, опыту и приложениям к промышлен­ности [...] отведено свое место, однако главным предметом сочинения, служат философские начала нашей науки, относящиеся к ее основным или первичным качественным и количественным сведениям о химических элементах (XXIV, стр. 47).

Развившаяся позднее многих других знаний химия от­крывает новый мир явлений, сам по себе богатый фило­софским интересом и обещающий сверх того, что уже дал человечеству, внести в его быт множество столь же глубо­ких изменений, как те, какие соверщаются пред глазами у всех от широкого распространения металлов во всех от­раслях деятельности. В химических лабораториях должно видеть поэтому один из центров этого рода прогресса, а в заводах — начало практического его осуществления (XXI, стр. 141).

Волею или неволею в науке мы все рано или поздно обязаны подчиниться — не тому, что привлекательно с той или другой стороны, а лишь тому, что представляет согласие обобщения с опытом, то есть проверенному обоб­щению и проверенному опыту (II, стр. 348).

Этим путем, развившимся из начал опытного знания, достигнуты все успехи вселенского знания природы, вы­разившиеся в тех промышленных и умственных завоева­ниях, которые всем видимы как резкое отличие нового времени от прошлого. А этот способ обладания природою начинается только с покорного признания незыблемых и неизменных законов, управляющих всею природою, как внешнею, так и внутреннею (XX, стр. 28).

Научное понимание окружающего, а потому и возмож­ность обладания им для пользы людской, а не для од­ного простого ощущения (созерцания) и более или менее романтического (т. е. латино-средневекового) описания начинается только с признания исходной вечности изу­чаемого, как видно лучше всего над химиею, которая, как

415.

чистая, точная и прикладная наука — ведет свое начало от Лавуазье, признавшего и показавшего «вечность ве­щества» рядом с его постоянной эволюционной изменчи­востью (II, стр. 465).

Изучать в научном смысле — значит: а) не только до­бросовестно изображать или просто описывать, но и уз­навать отношение изучаемого к тому, что известно или из опыта и сознания обычной жизненной обстановки, или из предшествующего изучения, т. е. определять и выражать качество неизвестного при помощи известного; б) измерять все то, что может, подлежа измерению, по­казывать численное отношение изучаемого к известному, к категориям времени и пространства, к температуре, массе и т. п.; в) определять место изучаемого в системе известного, пользуясь как качественными, так и количест­венными сведениями; г) находить по измерениям эмпири­ческую (опытную, видимую) зависимость (функцию, «за­кон», как говорят иногда) переменных величин, напри­мер: состава от свойств, температуры от времени, свойств от массы (веса) и т. п.; д) составлять гипотезы или предположения о причинной связи между изучаемым и его отношением к известному или к категориям времени, пространства и т. п.; е) проверять логические следствия гипотез опытом и ж) составлять теорию изучаемого, т. е. выводить изучаемое как прямое следствие известного и тех условий, среди которых оно существует. [...] На­блюдая, изображая и описывая видимое и подлежащее прямому наблюдению — при помощи органов чувств, мы можем, при изучении, надеяться, что сперва явятся гипо­тезы, а потом и теории того, что ныне приходится поло­жить в основу изучаемого. Мысль древних народов хо­тела сразу схватить самые основные категории изучения, а все успехи новейших знаний опираются на вышеуказан­ный способ изучения без определения «начала всех на­чал». Идя таким индуктивным путем, точные науки уже успели узнать с несомненностью многое из мира невиди­мого, прямо не ощущаемого органами (например: частич­ное ' движение у всех тел, состав небесных светил, пути их движения, необходимость существования веществ, по опыту еще неизвестных, и т. п.), узнанное успели про­верить и им воспользовались для увеличения средств че­ловеческой жизни, а потому существует уверенность в том, что индуктивный путь изучения составляет способ

познания более усовершенствованный, чем тот один де­дуктивный путь (от немногого допущенного, как несом­ненное, ко всему многому видимому и наблюдаемому), которым древняя мысль хотела охватить мир. Изучая мир путем индукции (от многого наблюдаемого к немногому проверенному и несомненному, подвергаемому уже затем дедуктивной обработке), наука и отказалась прямо по­знать истину саму по себе, а через правду старается и успевает медленным и трудным путем изучения дохо­дить до истинных выводов, границы которым не видно ни в природе внешней, ни во внутреннем сознании. [...]

В научных предсказаниях всегда видна тесная связь конечного с непостижимым бесконечным, а конкретного или единично-реального с отвлеченно-абстрактным и об­щим. Но торжество научных предсказаний имело бы очень малое для людей значение, если бы оно не вело под конец к прямой общей пользе. Она проистекает из того, что научные предсказания, основываясь на изуче­нии, дают в обладание людское такие уверенности, при помощи которых можно направлять естество вещей в же­лаемую сторону и достигать того, что желаемое и ожидае­мое приближается к настоящему и невидимое — к види­мому (XXIV, стр. 88—89).

Новый человек, становясь реалистом, более скромен и довольствуется постижением доли истины, надеясь по частям открыть все ее тайны. До наших дней это отно­сится преимущественно к миру внешнему или матери­альному, однако уже существует не напрасное стремле­ние приложить тот же путь, исходя из действительности, измеренной с возможною полнотою, к изучению духов­ных явлений. Социальный мир или дела, относящиеся к людям и их отношениям, занимают здесь в некотором смысле средину, и с нее естественно было людям начать переход от изучения веществ к изучению духа (XXIV, стр. 279).

Классическая школа, на мой взгляд, тем и страдает более всего, что в ней «слова, слова, слова», а о чем они, как они относятся к действительности, — о том мало ду­мают. В жизни же, как я ее понимаю, слово имеет лишь второстепенное значение в среде многообразных других отношений. Слово есть прежде всего способ сношения с другими, а потому особый способ сознательности, так как во множестве случаев и внутреннее рассуждение

ведется словами. Ввиду этих соображений я считаю ра­зумным отдавать «слову» при обучении юношей не больше времени, чем другим главным категориям образователь­ных предметов (XXIII, стр. 106).

Слово само по себе, как число, есть абстракт, отвлече­ние от мелочи окружающего, и в образовательном отно­шении изучение языка по своему влиянию на развитие сознательности имеет такое же значение, как математика, ибо, с одной стороны, представляет отчетливую реаль­ность действительности, а с другой стороны — явное от­влечение от нее и углубление в самого себя, что и нужно для развития сознательности (XXIII, стр. 173).

Моей заветною мыслью служит то соображение, что математический разбор явлений действительности тогда только служит для надлежащего уяснения предмета и для истинного познания вещей, когда он не только выво­дится из действительных данных, но когда в то же время он и дает следствия, непосредственно с действительно­стью связанные и представляющие для нее свой инте­рес (XXIV, стр. 298).

Высшую цель истинной науки составляет не просто эрудиция, т. е. описание или знание, даже в соединении с искусством или уменьем, а постижение неизменяюще­гося — среди переменного и вечного — между временным, соединенное с предсказанием долженствующего быть, но еще вовсе не известного, и с обладанием, т. е. возмож­ностью прилагать науку к прямому пользованию для но­вых побед над природою (XVI, стр. 306).

Наука не только юношей питает, да отраду старцам подает, а дает силу и сокровища — без нее неведомые. Без этого применения науки к нуждам и запросам страны ни одна страна не достигает ныне ни внутренней силы, ни свободы, ни определяемых ими благосостояния и усло­вий для дальнейшего развития (X, стр. 339).

Не будучи пророком, оставаясь реалистом, я вижу в оправдании моих предсказаний, в успехе, следующем за выполнением моих советов, — залог справедливости тех начал, которые руководят моими предсказаниями и сове­тами. Иного, лучшего, чем действительностью, оправда­ния тех или других руководящих начал — быть не может, и правдивое указание на блестящее подтверждение на­чал — полезно, законно и никоим образом не должно быть называемо «самомнением» (X, стр. 285).

Потребность истинных знаний, связанных с жизнью, покоряющихся законам природы и истории, но поль­зующихся ими для неустанного движения вперед, на­ступает только в эпоху развития промышленности, по­тому что она опирается на живые отрасли наук и ими дорожит, чего никогда не бывает в ранние периоды эко­номического развития стран, когда часто встречаются не­навистники науки, знающие только ее ветхие отбросы. Хотя еще Сократ (как читаем в «Протагоре» у Платона) учил, что всякие добродетели, даже храбрость, как муд­рость, определяются знаниями, но только промышленный век стремится осуществить древнюю истину (XXI, стр. 280).

При том отжившем и классическом отношении к зна­нию, которое господствует еще в общем сознании и часто даже в литературе, теория противопоставляется практике; отличают резко и ясно теоретика от практика. Есть прак­тики, которые говорят: мне нужна не теория, а дей­ствительность, и есть теоретики, говорящие: практика — дело мамоны, а мы служим богу, в практике надо угож­дать людям, а не делу. Словом, между теориею и прак­тикою лежит в уме множества людей целая бездна. Она когда-то была естественна и вырыта классической лопа­тою, когда люди в самообольщении представляли себе весь мир отраженным природным образом² в человече­ском познании, когда самопознание представлялось рав­ным знанию вообще, когда человек равнял себя с боже­ством и внешнюю, для него мертвую, природу считал только рамкой для своей деятельности, когда труд счи­тался злой необходимостью. Начиная с Декарта, Галилея и Ньютона, дело в высших, если можно сказать, областях понимания давно изменилось и привело к.тому заклю­чению, которое можно формулировать словами: то «теоре­тическое» представление, которое не равно и не соответ­ствует действительности, опыту и наблюдению, — есть или простое умственное упражнение, или даже простой вздор и права на звание знания никакого не имеет. Знанием в строгом смысле должно назвать в настоящее время только то, что представляет согласие «теории» с «практикою» — внутреннего человеческого бытия с внеш­ним проявлением действительности в природе; и только с тех пор, как этот образ мышления в человечестве родился, начинаются действительные новые завоевания,

людьми произведенные. Все те знания, которые так резко отличают современного человека от древнего, группи­руются около этого сознания, примиряющего теорию с практикой и проверяющего теорию путем опыта, путем вне человека находящихся явлений (XX, стр. 31—32).

В былое время «теорию» считали чуть ли не вредною для «практики» и уже во всяком случае не более как роскошью; ныне же, когда так называемая «победа зна­ний» создала громадное множество новых полезностей, облегчила производство и во многих случаях прямо уде­шевила удовлетворение потребностей, — ныне между тео-риею и ее применениями нельзя ставить тех преград, которые в былое время часто воздвигались, и сокровищ­ница теоретических и практических знаний пополняется с обеих сторон до того, что высшие представители теоре­тических сведений, например Гей-Люссак, Ренкин, Дюма, Гофман и другие, прямо направляют практику к успеху, всем очевидному, а множество практиков (фабрикантов и заводчиков) прямо участвуют в теоретическом движе­нии наук [...]. Многие заводы уже давно действуют со­вершенно как химические лаборатории (XXI, стр. 46).

В этом живом сочетании чисто абстрактных интере­сов философского понимания явлений природы с чисто конкретными интересами технических сведений и должно видеть ту объемлющую (хотя и не всеобъемлющую) и захватывающую прелесть, которая привлекает к химиче­ским знаниям столь много умов современности, для кото­рой [...] истина и польза неразлучно сопутствуют друг другу (XXI, стр. 49).

Я старался развить в читателе дух пытливости, не довольствующийся простым созерцанием, а возбуждаю­щий и приучающий к упорному труду, стремящийся мысль проверить опытом и заставляющий искать новых нитей для построения мостов через бездны еще неизвест­ного. История показывает, что таким путем возможно избегнуть трех одинаково губительных крайностей: уто­пий мечтательности, желающей произвести все из одного порыва своей мысли, ревнивой косности, самодоволь­ствующейся обладаемым, и кичливого скептицизма, ни на чем не решающегося остановиться. А так как науки, по­добные химии, обращающиеся как с идеями, так и с дей­ствительностью природы и дающие прямую возможность проверки найденного и предполагаемого, на каждом шагу

указывают, что прошлый труд уже дал многое, без чего невозможно идти вперед «в океан неизвестного», и в то же время показывают возможность узнавать новые части этого неизвестного, то они заставляют, уважая историю, бросить классическое самообольщение и приняться за на­учный труд спокойных и планомерных исследований, дающий не только единственный способ достичь внутрен­него удовлетворения, но и внешние полезности — не для себя одного, а для всех людей (XXIV, стр. 37).

От физики до метафизики теперь стараются сделать расстояние до того обоюдно ничтожно малым, что в фи­зике, особенно после открытия радиоактивности, прямо переходят в метафизику, а в этой последней стремятся достичь ясности и объективности физики. Старые боги отвергнуты, ищут новых, но ни к чему сколько-нибудь допустимому и цельному не доходят; и скептицизм уза-коняется, довольствуясь афоризмами и отрицая возмож­ность цельной общей системы. Это очень печально отра­жается в философии, пошедшей за Шопенгауэром и Ницше в естествознании, пытающемся «объять необъят­ное», по образцу Оствальда или хоть Циглера (в Швей­царии, например, в его: Die wahre Einheit von Religion und Wissenschaft. Von H. Ziegler, D-r philos. Zürich, 1904, и еще лучше в его: Die wahre Ursache der hellen Lichtstra­hlung des Radiums, 1905) ³, в целой интеллигенции, при­выкшей держаться «последнего слова науки», но ничего не могущей понять из того, что делается теперь в нау­ках; печальнее же всего господствующий скептицизм отражается на потерявшейся молодежи [...]. Известно, что скептицизм-то и сгубил казавшиеся столь крепкими устои древнего мира, и немало мыслителей, думающих то же самое про устои современности (XXIV, стр. 455— 456).

Как рыба об лед, испокон веков билась мысль мудре­цов в своем стремлении к единству во всем, т. е. в иска­нии «начала всех нажал», но добилась лишь того, что все же должна признавать нераздельную, однако и не­сливаемую, "познавательную троицу вечных и самобыт­ных: вещества (материи), силы (энергии) и духа, хотя разграничить их до конца, без явного мистицпзма, не­возможно. Различение и даже противоположение [...] ма­териального от духовного или — что того менее обще — лишь покоя от движения не выдержало пытливости

мышления, потому что выражает крайность, главное, пото­му, что покоя ни в чем, даже в смерти, найти не удается, а духовное мыслимо лишь в абстракте, в действительно­сти же познается лишь через материально ощущаемое, т. е. в сочетании с веществом и энергиею, которая сама по себе тоже не сознаваема без материи, так как движе­ние требует и предполагает движущееся, которое само по себе лишь мысленно возможно без всякого движения и называется веществом. Ни совершенно слить, ни совер­шенно отделить, ни представить какие-либо переходные формы для духа, силы и вещества не удается никому, кроме явных мистиков и тех крайних, которые не хотят ничего знать ни про что духовное: разум, волю, желание, любовь и самосознание. Оставим этим мистикам их дуа­лизм, а обратим внимание на то, что вечность, неизмен­ную сущность, отсутствие нового происхождения или исчезновения и постоянство эволюционных проявлений или изменений признали люди не только для духа, но и для энергии или силы, равно как и для материи или вещества (II, стр. 465).

Одни вовсе отрицают вещество, или, говорят они, мы знаем только энергию, веществом представляемую (жест­кость, сопротивление, вес и т. п.), и, следовательно, ве­щество есть только энергия. Такое, на мой взгляд, чисто схоластическое представление очень напоминает тот абстракт, по которому ничего не существует, кроме «я», потому что все происходит чрез сознание. Полагать можно, что подобные представления, несмотря ни на ка­кую диалектику, удержаться не могут в умах сколько-либо здравых (XXIV, стр. 106).

Так как вещества без движения, хотя бы скрытого, или без энергии мы не знаем, равно как и сила, движе­ние, энергия ускользают от понимания и от какой-либо возможности индуктивного изучения без приложения к веществу, то и очевидно, что само понятие о веществе не должно быть отрываемо от понятий о других основ­ных категориях изучения. [...] Эта реальная и неустрани­мая связь вещества с другими категориями, ему проти­вополагаемыми, заставляет признать, что изучение веще­ства может подвигаться вперед лишь в связи с изучением всего иного, доступного для изучения, и обратно: изу­чение вещества содействует общему подъему познания (II, стр. 384).

4?2

Ни вещество, ни силы природы не творятся и не исче­зают, остаются в том же количестве, данном в природе, родятся же и умирают только индивидуальные орга­низмы и те сочетания (формы) вещества и сил, кото­рыми мы окружены, чтобы дать непосредственно затем место новым организмам и сочетаниям элементов и сил. Направить эти сочетания в возможные и полезные для людей стороны — значит обладать природою, приноров-лять ее на пользу (XI, стр. 262).

Химия, производя свои синтезы сложнейших углеро­дистых веществ, физика, изучая меру энергии, посылае­мой солнцем на землю, и растительная физиология, на­блюдая поглощение этой энергии зелеными частями рас­тений для преобразования углекислоты воздуха, воды и питательных начал почвы в сложные углеродистые ве­щества, образующие пищу, дают если не полную уверен­ность, то большую вероятность предположению о возмож­ности помимо растений из углекислоты воздуха, воды и почвенных начал производить питательные углероди­стые вещества, так что мыслимы, хотя еще и далеки от осуществления, заводы, на которых даровая энергия солнца будет превращать даровые воздух и воду в пищу. Тогда между числом жителей и поверхностью земли не будет современной зависимости, приведшей мальтузиан­цев к выводам, противным естеству, и населенность земли, регулируемая производством питательных ве­ществ, может быть неисчислимо велика. Но и без этого полумечтательного представления ввиду еще почти не­тронутых пространств воды, безграничных пустынь, мо­гущих средствами промышленности превратиться в пло­дородные страны, лишь были бы мир и довольство, энер­гия и трудолюбие, развитие науки и промышленности, — производство пищи не должно останавливать людей в стремлении насладиться высшим счастьем в детях и в ожидании впереди еще многих новых успехов в орга­низации жизненных условий. Промышленная эпоха лишь начинается и своим началом обещает нескончаемый про­гресс во всех отношениях, которые казались в прошлые эпохи представляющими непреодолимые препятствия при нарастании населения (XI, стр. 260; см. также XX, стр. 245).

Труд начал выступать в своей роли [...] с того момента, когда люди перестают считать себя богами, начинают

видеть, что их дух и тело, их дела и слова находятся в не­пременной взаимной связи, столь тесной, что один — каж­дый нуль, а весь смысл во взаимности и общении. Труд есть смерть крайнего индивидуализма, есть жизнь с обя­занностями и только от них проистекающими правами; он предполагает понимание общества не как кагала, на­значаемого для пользы отдельных лиц, а как среды или неизбежного пространства людской деятельности. Среда эта мешает, представляет свое инертное сопротивление, но подобно тому, как упор в воду веслом или пароходным винтом дает возможность побеждать сопротивление воды, в ней двигаться, а в сущности этот упор основывается на том же сопротивлении, точно так и на житейском море среда, представляя сопротивление, дает и возможность его побеждать тем же началом. Весло движется скорее лодки, скорость у обода винта больше, чем у парохода. Так и движущийся в среде других должен труд вести больший, чем средний (XI, стр. 326).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Социологи последней четверти XIX в. хорошо выяс­нили первые стадии развития человечества, и мне жела­тельно было показать здесь, что наступление промышлен­ной эпохи определяется тем же самым нача'лом. И если это так, то всякие, начиная с Ж.-Ж. Руссо до наших дней — сожаления о наступлении нового сложного про­мышленного быта, удаляющего от первоначальной «есте­ственной» простоты, должны быть уподоблены сожалению о том, что прелестное детское состояние не длится вечно и прохлада утра уступает зною полудня. Притом, после­довательно восходя к предшествующим временам, не сле­дует забывать, что перед патриархальным состоянием людей были еще многие предыдущие, постепенно перехо­дящие к состоянию неразумных животных, и ради после­довательности следовало бы сожалеть и о выходе из этого состояния (XX, стр. 237).

Общинное крестьянское землевладение, господствую­щее в России, заключает в себе начала, могущие в буду­щем иметь большое экономическое значение, так как об­щинники могут, при известных условиях, вести крупное хозяйство, допускающее множество улучшений, начиная с травосеяния, а потому я считаю весьма важным со-

хранение крестьянской общины, которая со временем, когда образование и накопление капиталов прибу­дут, может тем же общинным началом воспользоваться и для устройства (особенно для зимнего периода) своих заводов и фабрик. Вообще в общинном и артельном на­чалах, свойственных нашему народу, я вижу зародыши возможности правильного решения в будущем многих из тех задач, которые предстоят на пути при развитии про­мышленности и должны затруднять те страны, в которых индивидуализму отдано окончательное предпочтение, так как, по моему мнению, после известного периода предва­рительного роста скорее и легче совершать все крупные улучшения, исходя из исторически крепкого общинного начала, чем идя от развитого индивидуализма к началу общественному (XX, стр. 326).

Если в далеком общем будущем надо ждать по всей земле городов, то ближайшим русским идеалом, отвечаю­щим наибольшему благосостоянию нашего народа, по мне­нию моему, должно считать общину, согласно — под ру­ководством лучших и образованнейших сочленов — веду­щую летом земледельческую работу, а зимой фабрично-заводскую на своей общин­ной фабрике или на своем общественном руднике (XX, стр. 273).