НЕ ТРЕБУЕТ ЛИ НЫНЕШНЕЕ СОСТОЯНИЕ ЗНАНИЙ НОВОЙ НАУКИ?

[...] Истинная двигающая сила, устремленная к обновлению человеческой жизни, заключается не в одном знании, а в той со­вокупности деятельности всех прогрессивных элементов, которые составляют современную цивилизацию. Знание, в самом лучшем смысле этого слова, указывает только на более верные и ближай­шие средства для достижения известных реформ, подвигающих человечество вперед. Знанием можно пользоваться различно, и, смотря по тому, кто им пользуется, оно может быть действитель­ным благодеянием или действительным злом. [...]

На каждый век и на каждое мыслящее поколение приходилось по своей задаче. Задача нашего времени состоит в том, чтобы пересмотреть, объяснить и привести в общее сознание идею обще­ственной жизни, изменив ее условия, насколько они полезны об­щечеловеческому благосостоянию. Поэтому возникает потребность в новой, по преимуществу науке общественной. Какова бы ни была судьба ее впоследствии, но она станет во главе всего умст­венного движения и будет управлять ходом мировых событий. Это так же верно, как верно и то, что средневековая схоластика не воротится назад и не вытеснит собою новых понятий, завоеванных на ее полусгнившем трупе. Попытки создать общественную науку, с ее всемирным и чисто-практическим значением, уже давно начи­нают проявляться; с этой целью составляются ученые конгрессы, съезды; обмен идей и наблюдений становится быстрее и шире, но все это только одни попытки, которые дают чувствовать, что потребность в новом знании действительно существует. Потреб­ность же эта вызывается изменением общечеловеческих отношений, для которых старые понятия делаются неудовлетворительными, и потому обновление научных начал, методов и приема наблюдений, пересмотр и дополнение прежних выводов существенно необхо­димы. Благодаря тому, что современное естествознание сумело стать вразрез со старыми рутинными приемами научного исследо­вания и разорвало всякую связь с метафизическими пошлостями, оно привлекло на свою сторону самые энергические умы и стало лучше других наук удовлетворять требованиям настоящего поко­ления. Я не сомневаюсь, что естественные науки в будущем разви­тии человечества займут одно из первых мест, но напрасно ду­мает наша молодежь, что на этом должна остановиться работа современного мыслящего человека. Если естествознание ограни­чится одними научными выводами, не имея в виду общественных вопросов, — оно попадет в ту же филистерскую колею, в которую попала и отвлеченная философия. Вот почему, мне кажется, меж­ду общественной наукой и естествознанием должен произойти — и, чем скорее, тем лучше — обмен главных сил их, то есть одна

может поааимствоваться у другого превосходным методом и дать ему, в свою очередь, превосходные стремления. [...]

Главный недостаток общественной науки заключается именно в отсутствии правильного метода и той массы фактов, которые необходимы для окончательной постройки ее. Самое точное из общественных знаний, статистика, далеко еще не располагает средством, нужным для удовлетворения громадных требований, предъявляемых новыми общественными условиями. Статистиче­ские данные необходимы для удовлетворительного решения важ­нейших политико-экономических и финансовых вопросов и, без всякого сомнения, могли бы облегчить решение многих антропо­логических задач. -Но, как ни драгоценны заслуги некоторых дея­телей этой науки, она далека еще от положительных результатов; привести ее в такое положение — труд, превышающий силы самых даровитых и энергических личностей, отдельно взятых. Сравни­тельная статистика еще, можно сказать, в зародышном состоянии. По мере ее развития, с одной стороны, все рельефнее обрисовы­вается ее польза, с другой — оказывается, как неудовлетворительна полнота ее, при которой она могла бы получить все свое законное практическое влияние. Социальная экономия успела в новейшее время облегчить некоторые из зол, причиненных меркантильною теориею, и приобретает все большее значение. Но едва ли можно ожидать, чтобы она имела прочные основы. Большая часть ее обширной области — еще terra incognita. Она не может указать почти ни одного окончательно и со всех сторон решенного, ни од­ного бесспорного вопроса. Те немногие общие истины, которыми она может похвалиться (напр., что всякая свободная деятельность выгоднее несвободной), были скорее угаданы, чем доказаны ге­ниальными мыслителями. Только по мере практического приложе­ния этих истин накопляются доказательства в их пользу. Потому-то они и применяются так медленно. Несмотря на осязательность доводов, противники все еще имеют возможность противополагать им те или другие невыясненные факты и таким образом спуты­вать понятия. Но таких общих и в высшей степени важных истин социальная экономия может выставить весьма немного — может быть, две-три, и притом даже они не вполне сформированы в точ­ные законы, потому что из них сами экономисты подчас допускают изъятия. [...] Подобно всем органическим законам, управляющим жизнью, экономические законы вернее всего могут быть открыты рядом наблюдений. Конечно, иногда может удаваться открыть их и априорически, — только и тут, как вообще, гораздо больше шан­сов против, чем за. Это вполне подтверждается медленными успе­хами науки со времени Адама Смита, несмотря на большое коли­чество появившихся трактатов. При таком состоянии политиче­ской экономии часто-финансовые вопросы сводятся на трескотню фраз, до того избитых, что жизнь и теория не имеют никакой на­добности справляться друг с другом (стр. 189—192).

Кроме того, нельзя не обратить внимания на солидарность, возрастающую между науками по мере их развития. Чем очевид­нее становится их значение для современных обществ, тем силь­нее они должны опираться одна на другую. Экономисту, историку становится решительно невозможно продолжать своих исследова­ний без знания, по крайней мере, главных положений естествен­ных наук. В свою очередь, их науки могли бы значительно облег-

чить трудное деЯо естествоиспытателей, открывая законы, управ­ляющие обществами, или, по крайней мере, доставляя осмыслен­ные факты и достоверные данные. Взаимное содействие каждой из этих наук, как я уже заметил выше, не только полезно, а поло­жительно необходимо, но по мере того, как этот круг принимает правильную форму, становится ясно, что ему недостает центра.

Создание такой центральной и верховной науки было бы важ­но во всех отношениях. Ее содержание определяется само собою, когда присматриваешься к современному направлению и содержа­нию всех наук вообще. Отвлеченные теории так изолгались и опошлели даже в глазах их лучших представителей, что им нико­гда уже не поправить своего рухнувшегося кредита. Научные Ht-следования преимущественно имеют в виду живое общество, со всеми его нуждами и потребностями. Между тем нет науки, кото­рая бы занималась этим предметом в его полном объеме, в его мно­гочисленных видоизменениях. Нет науки, которая изучала бы со­временный организм живущих обществ в такой полноте, в какой мы желаем узнать его у отживших обществ, изучая историю. Мно­жество наук знакомят нас с его различными частями, но его об­щий вид остается вне исследования. Удивительно ли, что истории не удается восстановить его вполне за прежнее время? Может ли быть вполне плодотворно изучение частей, когда целое остается неизвестным? Да и может ли при таком условии это частичное изучение быть вполне удовлетворительным? Физиология и теперь не может похвалиться слишком большими успехами, — но что было бы с нею, если бы она распалась на науку о мозге, науку о сердце, науку о желудке и затем забыла бы, что совокупная дея­тельность всех этих отдельных факторов образует живой орга­низм? ' Одна такая мысль возбуждает улыбку. Разве не менее странно, что общественные науки, изучая различные части обще­ственного организма, оставляют без внимания самый организм, самое общество, в котором проявляется совокупная деятельность этих частей? Мысль немецких ученых, желавших иметь в стати­стике «остановившуюся историю» или «покоящуюся действитель­ность», была верна в том смысле, что подобная наука действитель­но необходима. Но они ошибались, желая обратить в такую науку статистику, имеющую свой специальный.круг исследований, в ко­торый нет возможности уместить всех социальных вопросов.

Все это приводит к той мысли, что нынешнее развитие знаний требует новой науки, науки об обществе (социологии). Она должна обнимать очерк положения и размеров внешнего вида страны, ее социальный характер, то есть все, могущее дать понятие о важ­нейших моментах общества: развитие городской и сельской, мест­ной или центральной жизни, значит, характер городов и сел, удоб­ства сообщений, торговые и промышленные центры; деление на­рода на сословия или касты (политическое и юридическое деле­ние); экономическое деление по занятиям; численные отношения классов; внутренние числовые отношения по полу и возрасту, рав­новесие половых отношений и политическая равноправность муж­чин и женщин; внутренний общественный быт: нравы, обычаи, предрассудки, одежда и т. д.; размеры, характер производства и рабочая плата; валовой доход и падающие на него налоги; способы взимания и употребления их (не с финансовой, а с социальной точки зрения); правительственная организация, образование и

средства распространения его в массе, характер преступлений и наказаний; степень образования и экономическое состояние пре­ступников. [...]

Весьма вероятно, что при достаточном развитии общественной науки влияние ее на сродные ей науки обнаружится особенно сильно в двух отношениях:.излагая результаты наблюдений и вы­водя заключения из сравнения целого ряда наблюдений, она бу­дет наукою строго-опытною. Весьма вероятно, что она укажет возможность сродным ей наукам усвоить себе сравнительный ме­тод. Это сильно помогло бы их развитию. Априорический и гипоте­тический методы, которых держится большая часть из них, имеют неоспоримые достоинства; но, употребляемые отдельно, без кон­троля более точных методов, они имеют бросающиеся в глаза не­достатки: они обыкновенно приводят к предвзятым результатам и не исключают возможности одному гадательному предположе­нию противопоставить другое. Потому-то многие общественные и все философские науки и представляют такое множество разно­речивых систем, не приводящих к положительным результатам и даже не обещающих их в далеком будущем. Только усвоив себе точные методы, могут они надеяться разъяснить мало-помалу хаос мнений и понятий. Во-вторых, можно надеяться, что социоло­гия ускорила бы реформу в самом содержании некоторых из этих наук. Без всякого сомнения, чем яснее люди будут понимать со­став обществ и условия жизни большинства, тем быстрее будут изменяться их нынешние понятия. Очень может случиться, что правильное и подробное сравнение быта, привычек, понятий обра­зованных и необразованных, богатых и бедных, трудящихся и при­вилегированных классов различных стран заставит изменить мно­гие из обиходных взглядов о племенных преимуществах, народных свойствах, врожденных понятиях, различных экономических явле­ниях и т. д. Во всяком случае, изменятся ли эти взгляды или укрепятся, их можно будет проверить обширным сравнением, при котором будет видна вся обстановка основных фактов. Если стати­стика успела в короткое время бросить свет на некоторые обще­ственные и нравственные вопросы, над решением которых отвле­ченное мышление напрасно трудилось целые века, то обществен­ная наука, вероятно, будет действовать еще успешнее в том же смысле: при одинаково точном методе она обнимет не только большее количество явлений, но обнимет их полнее, многосторон­нее (стр. 191—198).

[О ЗАКОНАХ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА]

Мои научные занятия и исследования привели меня к резуль­татам, имеющим всемирное значение. Я должен был прийти к заключению, что историческою жизнью народов и всего челове­чества управляют постоянные, неизменные законы, что неправиль­ность и произвольность, которые люди привыкли видеть в истори­ческих событиях, только кажущиеся. Мы считаем события слу­чайными только потому, что не знаем законов, в силу которых они совершаются. В действительности же всякое событие зависит от целого ряда аредшествовавших причин и само непременно вызо-

вет целый ряд последствий. И эти причины и следствия не слу­чайны и не произвольны, а необходимы вследствие тех или других условий. Если жизнь представляет нам явления, кажущиеся не­правильными и беспорядочными, причина этого — незнание зако­нов и нарушение их. Всякое нарушение влечет за собою кажу­щуюся неправильность, которая в физическом мире причиняет уродства, а в жизни —. страдания как отдельным людям, так и на­родам и всему человечеству. Счастие или несчастие народов, успех или неуспех предприятий, процветание или упадок госу­дарств зависят от неизменных законов. Есть круг причин, содей­ствующих правильному развитию, и круг других причин, препят­ствующих ему. Взаимное действие их управляет ходом и исходом событий. Трудно, почти невозможно, заметить и понять правиль­ность общего движения истории, судя по тому или другому от­дельному событию. Сознать ее можно, только изучая жизнь чело­вечества в тысячелетия и века. Если принять в соображение всю громадность этой жизни, отдельные события окажутся в ней мик­роскопическими точками, изучить которые можно только при зна­чительном усовершенствовании знаний. Но раз дойдя до знания законов, уже нетрудно проверять их при отдельных явлениях.

Во избежание всяких недоразумений я заранее оговариваюсь, что этим я не утверждаю и не отрицаю богословских положений. Я не касаюсь того, на что наука не может дать ответа. Но, мне кажется, мысль о всеобщей стройности и правильности явлений так высока и прекрасна, что не может Противоречить никакой ре­лигии. Только она не имеет ничего общего с магометанским фата­лизмом или предопределением. Напротив, законы существуют и последствия их неизбежны, но те или другие условия жизни со­здадут себе люди, [это] зависит в значительной степени от их знаний. Имея ум, они могут их приобретать.

К тому же я утверждаю не что-либо необычное. Правильность в системе мира — давно уже признанный факт. Астрономия бла­годаря гению Коперника, Кеплера, Ньютона и других объяснила законы движения небесных тел. Зная их, астроном почти безоши­бочно объясняет явления прошедшие и настоящие, даже некото­рые будущие. Земледелец, сеющий рожь, знает, что он и пожнет рожь, а не другое растение. Он знает приблизительно и время жатвы. Он не может заранее определить урожая, потому что тот зависит от многих условий, которыми человек еще не научился управлять. Однако опыт уже научил его обращать неплодородную землю в плодородную, удобряя ее, а химия и агрономия преодо­лели многие неблагоприятные условия. Моряка тысячи лет носили ветры, но он открыл компас, научился строить винтовые суда и не только идет куда следует, но может довольно верно определить время, которое пробудет в пути. Почти каждый новый успех естественных наук представляет новые доказательства постоянной правильности явлений внешнего мира. В человеческих обществах было чрезвычайно трудно открыть ее вследствие сложности управ­ляющих причин и невозможности применения точных методов при исследованиях. Однако Адам Смит показал, что в экономических отношениях существует правильность. На этом основании он со­здал политическую экономию, и, хотя большая часть указанных им начал изменена или подлежит изменению, его заслуга бес­смертна. Но если есть правильность во внешнем мире и некоторых

НАРОДНИЧЕСТВО

общественных отношениях, весьма естественно предположение, что она существует во всех человеческих отношениях, но что знания людей были до сих пор недостаточны, чтоб открыть ее. Тысячи лет жили люди, и всегда Земля обращалась вокруг Солнца, и только около 2'/2 веков узнали это. Кровь обращалась в человече­ском теле с появлением человека на Земле, а когда 200 лет назад Гарвей объявил это, его сочли сумасшедшим. Сила тепла и элек­тричество существовали от века, а только в нынешнем столетии люди научились применять их к машинам и телеграфам, и даже такой гений, как Наполеон, счел открытие Фультона химерой. Дело в том, что знания передаются от поколения к поколению, и только при известном накоплении их можно постепенно доходить до высших знаний. Таким образом, только несколько лет назад ве­ликий английский историк Бокль высказал мысль о правильно­сти исторического развития человечества, объяснив некоторые законы. Смерть прервала его бессмертный труд. Я нахожу возмож­ным продолжить и дополнить его. Я имею тем большее основание считать его основные положения верными, что они сходятся в главных основаниях с другими, по-видимому,, не известными ему исследованиями немецких ученых и что я пришел к сходным выводам при различном методе исследования.

Настаивать на важности такого открытия я считаю излишним. Всякий сколько-нибудь просвещенный человек оценит ее. Если людям важно знать законы внешних явлений, — каково же значе­ние законов, управляющих их собственными судьбами! Объясне­ние их — архимедов рычаг для устранения бедствий и увеличения благосостояния. Не смею утверждать, чтоб я мог дойти до объяс­нения всех этих законов: такое дело слишком велико для одного человека, да и едва ли возможно при настоящем состояний знаний. Великим делом будет убедить людей, что законы есть, и указать путь к исследованию их. Однако одно уяснение самому себе вели­ких истин указало мне возможность переисследовать экономиче­ские законы, и я уже вижу возможность дать новые основания по­литической экономии. Кроме того, это открытие ведет к созданию новых наук и дает ключ к объяснению прошедших и настоящих событий. По мере занятий выясняются новые истины.

Но знать истины для себя недостаточно. Недостаточно и про­сто высказать их. Надо их доказать. Надо высказать их с такой массой доказательств, чтоб нельзя было отвергнуть их (стр. 227— 229).

ЛАВРОВ

Петр Лаврович Лавров (1823—1900) — крупный русский фи­лософ и социолог, публицист, идеолог революционного народниче­ства. Родился в богатой дворянской семье, получил блестящее до­машнее образование. В 1837 г. поступил в Петербургское Ар­тиллерийское училище (окон­чил в 1842 г.). С 1844 по 1866 г. в училище, а затем в Артиллерийской академии преподавал математику. Про­фессор кафедры математики, полковник русской армии. С середины 50-х годов XIX в. активно участвует в общест­венной жизни, публикует ряд работ по математике и артил­лерийскому делу и педагогике. До начала 60-х годов стоял на умеренно просветитель­ных позициях, затем стано­вится революционером и де­мократом. Философские взгля­ды П. Л. Лаврова изложены в ряде работ 1856—1863 гг.: «Механическая теория мира» (1859 г.), «Гегелизм» (1858 г.), «Практическая философия Ге­геля» (1859 г.), статьи в «Артиллерийском журнале» (1856—1859 гг.), «Что такое

антропология» (1860 г.), «Антропологическая точка зрения» (1862 г.) и др. Большое влияние на формирование воззрений Лав­рова оказали Герцен, Белинский, Чернышевский, Фейербах, Пру-дон, О. Конт и левогегельянцы. С 60-х годов в творчестве Лаврова постепенно усиливалось влияние марксизма.

С начала 60-х годов начинает принимать активное участие в революционном движении, настойчиво пропагандирует научное знание. В 1865—1866 гг. издает «Очерк истории физико-математи­ческих наук», ряд статей в «Заграничном вестнике».

В 1866 г. Лавров был арестован, а затем сослан в Вологодскую губернию. Находясь в ссылке, он продолжает активную научную и публицистическую деятельность, печатает много интересных работ, среди которых особое место занимают касающиеся социоло­гии «Исторические письма» (1868—1869 гг.). В 1870 г. с помощью Г. А. Лопатина совершает побег из ссылки и становится политиче­ским эмигрантом. Выл свидетелем и участником Парижской ком­муны и в том же 1871 г. познакомился с К. Марксом и Ф. Энгель­сом. С 1873 г. издает журнал и газету «Вперед», в которых настойчиво отстаивает свои «пропагандистские» взгляды на ре­волюционную тактику, считая, что революцию следует основа­тельно готовить посредством пропаганды научных знаний. В этом он отличался от анархиста М. Бакунина и «бланкиста» П. Ткачёва.

С 1883 г. Лавров становится во главе органа народовольцев «Вестника Народной воли». В период с 1873 по 1886 г. написаны Лавровым лучшие его революционные и социалистические труды. С конца 80-х годов Лавров основное внимание уделяет «Истории мысли», план которой был им составлен еще во второй половине 60-х годов. За последние 12 лет жизни Лавров написал и частично опубликовал такие труды, как «Очерк истории мысли нового времени», «Важнейшие моменты истории мысли», «Задачи понима­ния истории» и др. В 90-х годах Лавров принимал участие в изда­нии «Материалов для истории русского социально-революционного движения».

Лавров был социалистом-утопистом во взглядах на историче­ские судьбы России. Он сыграл большую роль в теоретическом обосновании народнического движения в нашей стране. Но значе­ние его революционной и научной деятельности выходит за рамки народничества. Он был социалистом и революционером'общеевро-пейского масштаба. Ленин назвал Лаврова «ветераном револю­ционной теории».

Во взглядах на природу Лавров был материалистом (хотя и не всегда последовательным). Свою систему взглядов он называл «реализмом», характеризуя ее также как материализм, позити­визм, антропологизм и эволюционизм («философия развития»). В социологии Лавров оставался идеалистом, преувеличивая роль 'субъективного элемента.

Лавров на протяжении многих лет общался с Марксом и Энгельсом, которые высоко ценили его революционную дея­тельность, терпеливо разъясняли ему его теоретические заблуж­дения.

Фрагменты из произведений философа подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданиям: 1) П. Л. Лавров. Философия и социология. Избранные произ­ведения в 2-х томах, т. 2. М., 1965; 2) «Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами», т, l—V. СПб., 1861—1862.

[ФИЛОСОФИЯ И СОЦИОЛОГИЯ]

Если читателя интересует движение современной мыс­ли, то немедленно предъявят свои права на его внимание две ее области: естествознание и история. Которая из них ближе для современной жизни?

На этот вопрос не так легко ответить, как оно, пожа­луй, могло бы показаться с первого взгляда. Я знаю, что естествоиспытатели и большинство мыслящих читателей не задумаются решить его в пользу естествознания. Дей­ствительно, как легко доказать, что вопросы естествозна­ния лезут сами в жизнь человека каждую минуту, что он не может повернуться, взглянуть, дохнуть, подумать, чтобы не пришел в действие целый ряд законов меха­ники, физики, химии, физиологии, психологии! Сравни­тельно с этим что такое история? Забава праздного любо­пытства. Самые полезные деятели в сфере частной или общественной жизни могут прожить и умереть, не имея даже надобности вспомнить о том, что когда-то эллинизм проникал в среду азиатских племен с войсками Алек­сандра Македонского; что в эпоху самых деспотических правителей мира составились те кодексы, пандекты, но­веллы и т. д., которые легли в основу современных юри­дических отношений Европы; что были эпохи феодализма и рыцарства, когда самые грубые и животные побуждения уживались с восторженной мистикой. Переходя к отечест­венной истории, спросим себя, много ли для жизни совре­менного человека полезных применений в знании бога­тырских былин, «Русской правды», в дикой опричнине Ивана Грозного или даже в петровской борьбе европей­ских форм с древнемосковскими?· Все это прошло невоз­вратно, и новые очередные вопросы, требуя для себя всех забот и всего размышления современного человека, остав­ляют для минувшего лишь интерес более или менее дра­матических картинок, более или менее ясного воплощения общечеловеческих идей... Итак, по-видимому, не может быть даже и сравнения между знанием, обусловливаю­щим каждый элемент нашей жизни, и другим знанием, которое объясняет предметы только интересные, — между насущным хлебом мысли и приятным десертом.

Естествознание есть основание разумной жизни, — это бесспорно. Без ясного понимания его требований и основ­ных законов человек слеп и глух к самым обыденным

своим потребностям и к самым высоким своим целям. Строго говоря, человек, совершенно чуждый естествозна­нию, не имеет ни малейшего права на звание современно образованного человека. Но когда он однажды стал на эту точку зрения, спрашивается, что ближе всего к его жизненным интересам? Вопросы ли о размножении кле­точек, о перерождении видов, о спектральном анализе, о двойных звездах? Или законы развития человеческого знания, столкновение начала общественной пользы с на­чалом справедливости, борьба между национальным объединением и общечеловеческим единством, отношение экономических интересов голодающей массы к умствен­ным интересам более обеспеченного меньшинства, связь между общественным развитием и формою государствен­ного строя?.. Если поставить вопрос таким образом, то едва ли кто, кроме филистеров знания (а их немало), не признает, что последние вопросы ближе для человека, важнее для него, теснее связаны с его обыденною жиз­нью, чем первые.

Даже, строго говоря, они одни ему близки, одни для него важны. Первые лишь настолько важны и близки ему, насколько они служат к лучшему пониманию, к удобней­шему решению вторых. Никто не спорит о пользе гра­мотности, о ее безусловной необходимости для человече­ского развития, но едва ли есть у нее столь тупые защит­ники, чтобы стали предполагать в ней какую-нибудь самостоятельную, магическую силу. Едва ли кто скажет, что самый процесс чтения и письма важен для человека. Этот процесс важен человеку лишь как пособие для усво­ения тех идей, которые человек может приобрести путем чтения и передавать путем письма. Человек, который из чтения ничего не извлекает, нисколько не выше безгра­мотного. Название безграмотного есть отрицание основ­ного условия образованности, но грамотность сама по себе не есть вовсе цель, она только средство. Едва ли не такую же роль играет естествознание в общей системе человеческого образования. Оно есть лишь грамотность мысли; но развитая мысль пользуется этою грамотностью для решения вопросов чисто человеческих, и эти вопросы составляют суть человеческого развития. Мало читать книгу, надо понимать ее. Точно так же мало для разви­того человека понимать основные законы физики и фи­зиологии, интересоваться опытами над белковиною или

законами Кеплера. Для развитого человека белковина есть не только химическое соединение, но и составная часть пищи миллионов людей. Законы Кеплера не только формулы отвлеченного движения планет, но и одно из приобретений человеческого духа на пути к усвоению общего философского понимания неизменности законов природы и независимости их от какого бы то ни было бо­жественного произвола.

Мы замечаем здесь даже прямо противоположное тому, что было выше говорено о сравнительной важности основ естествознания и истории для практической жизни. Химический опыт над белковиною и математическое вы­ражение законов Кеплера только любопытны. Экономи­ческое значение белковины и философское значение неиз­менности астрономических законов весьма существенны. Знание внешнего мира доставляет совершенно необходи­мый материал, к которому приходится обратиться при решении всех вопросов, занимающих человека. Но во­просы, для которых мы обращаемся к этому материалу, суть вопросы не внешнего, а внутреннего мира, вопросы человеческого сознания. Пища важна -не как объект про­цесса питания, а как продукт, устраняющий сознаваемое страдание голода.

Философские идеи важны не как проявление процесса развития духа в его логической отвлеченности, а как ло­гические формы сознания человеком более высокого или более низкого своего достоинства, более обширных или более тесных целей своего существования; они важны как форма протеста против настоящего во имя желания лучшего и справедливейшего общественного строя или как формы удовлетворения настоящим. Многие мысли-, тели заметили прогресс в мысли человечества, заключав­шийся в том, что человек, представлявший себя прежде центром всего существующего, сознал впоследствии себя лишь одним из бесчисленных продуктов неизменного приложения законов внешнего мира; в том, что от субъ­ективного взгляда на себя и на природу человек перешел к объективному. Правда, это был прогресс крайне важ­ный, без которого наука была невозможна, развитие че­ловечества немыслимо. Но этот прогресс был только первый шаг, за которым неизбежно следовал второй: изу­чение неизменных законов внешнего мира в его объек­тивности для достижения такого состояния человечества,

которое субъективно сознавалось бы как лучшее и спра­ведливейшее. И здесь подтвердился великий закон, уга­данный Гегелем и оправдывающийся, по-видимому, в очень многих сферах человеческого сознания; третья сту­пень была видимым сближением с первою, но действи­тельным разрешением противоречия между первою и второю ступенью. Человек снова стал центром всего мира, но не для мира, как он существует сам по себе, а для мира, понятого человеком, покоренного его мыслью и на­правленного к его целям.

Но это именно есть точка зрения истории. Естество­знание излагает человеку законы мира, в котором сам человек есть лишь едва заметная доля; оно пересчитывает продукты механических, физических, химических, физио­логических, психических процессов; находит между про­дуктами последних процессов во всем животном царстве сознание страдания и наслаждения; в части этого царства, ближайшей к человечеству, сознание возможности ставить себе цели и стремиться к их достижению. Этот факт есте­ствознания составляет единственную основу биографий отдельных существ животного мира и историй отдельных групп этого мира. История как наука принимает этот факт за данный и развивает перед читателем, каким пу­тем история как процесс жизни человечества произошла из стремлений избавиться от того, что человек сознавал как страдание, и из стремлений приобрести то, что чело­век сознавал как наслаждение; какие видоизменения про­исходили при этом в понятии, связанном со словами на­слаждение и страдание, в классификации и иерархии наслаждений и страданий; какие философские формы идей и практические формы общественного строя поро­ждались этими видоизменениями; каким логическим про­цессом стремление к лучшему и справедливейшему поро­ждало протесты и консерватизм, реакцию и прогресс; какая связь существовала в каждую эпоху между челове­ческим восприятием мира в форме верования, знания, философского представления и практическими теориями лучшего и справедливейшего, воплощенными в действия личности, в формы общества, в состояние жизни народа.

Поэтому труды историка составляют не отрицание трудов естествоиспытателя, а неизбежное их дополнение. Историк, относящийся с пренебрежением к натуралисту, не понимает истории; он хочет строить дом без фунда-

мента, говорить о пользе образования, отрицая необходи­мость грамотности. Естествоиспытатель, относящийся с пренебрежением к историку, доказывает лишь узкость и неразвитость своей мысли; он не хочет или не умеет ви­деть, что поставление целей и стремление к ним есть столь же неизбежный, столь же естественный факт в при­роде человека, как дыхание, кровообращение или обмен веществ; что цели могут быть мелки или возвышенны, стремления жалки или почтенны, деятельность неразумна или целесообразна, но и цели, и стремления, и деятель­ность всегда существовали и всегда будут существовать; следовательно, они суть столь же правомерные предметы изучения, как цвета спектра, как элементы химического анализа, как виды и разновидности растительного и жи­вотного царства. Естествоиспытатель, ограничивающийся внешним миром, не хочет или не может видеть, что весь внешний мир есть для человека только материал насла­ждения, страдания, желаний, деятельности; что самый специальный натуралист изучает внешний мир не как что-либо внешнее, а как нечто познаваемое и доставляю­щее ему, ученому, наслаждение процессом познавания, воз­буждающее его деятельность, входящее в его жизненный процесс. Естествоиспытатель, пренебрегающий историей, воображает, что кто-либо кладет фундамент, не имея в виду строить на нем дома; он полагает, что все развитие человека должно ограничиваться грамотностью.

Мне, пожалуй, возразят, что естествознание имеет два неоспоримые преимущества перед историей, позволяю­щие естествоиспытателю несколько свысока относиться к ученому достоинству трудов историка. Естественные науки выработали точные методы, получили бесспорные результаты и образовали капитал неизменных законов, беспрестанно подтверждающихся и позволяющих пред­сказывать факты. Относительно же истории еще сомни­тельно, открыла ли она хоть один закон, собственно ей принадлежащий; она выработала лишь изящные картины и по точности своих предсказаний стоит на одной степени с предсказателями погоды. Это первое. Второе же и самое важное есть то, что современные стремления к лучшему и справедливейшему, как в ясном понимании цели, в вер­ном выборе средств, так и в надлежащем направлении деятельности, черпают свой материал почти исключи­тельно из данных естествознания, а история представляет

крайне мало полезного материала как по неопределенно­сти смысла событий минувшего времени, доставляющих одинаково красивые аргументы для прямо противополож­ных теорий жизни, так и по совершенному изменению обстановки с течением времени, что делает крайне труд­ным приложение к настоящему результатов, выведенных из событий несколько отдаленных, даже тогда, когда эти результаты точны. Уступая, таким образом, и в теорети­ческой научности, и в практической полезности трудам естествоиспытателя, могут ли труды историка быть по­ставлены с ним рядом?

Чтобы уяснить себе поставленный здесь вопрос, сле­дует условиться в том, какой объем придаем мы слову естествознание. Я не имею здесь вовсе в виду строгой классификации наук со всеми спорными вопросами, ею возбуждаемыми. Само собою разумеется, что история, как естественный процесс, могла бы быть подведена под область естествознания и тогда самое противоположение, рассматриваемое выше, не имело бы места. Во всем после­дующем я буду понимать под термином естествознание два рода наук: науки феноменологические, исследующие законы повторяющихся явлений и процессов, и науки морфологические, изучающие распределение предметов и форм, которые обусловливают наблюдаемые процессы и явления, причем цель этих наук есть сведение всех наблю­даемых форм и распределений на моменты генетических процессов. Оставляя в стороне ряд морфологических наук, обращу внимание на то, что к ряду наук феноме­нологических я буду относить: геометрию, механику, группу физико-химических наук, биологию, психологию, этику и социологию. Придавая термину естествознание только что указанное значение, обращусь к поставленно­му выше вопросу.

Научность и самостоятельность методов не подлежит сомнению в исследованиях, относящихся к механике, фи­зике, химии, физиологии и к теории ощущений в психо­логии. Но уже теория представлений, понятий в отдель­ной личности и личная этика пользуются весьма мало методами предшествующих естественных наук. Что ка­сается до обществознания (социологии), т. е. до теории процессов и продуктов общественного развития, то здесь почти все орудия физика, химика и физиолога неприло-жимы. Эта важная и самая близкая для человека часть

естествознания опирается на законы предшествующих областей его как на готовые данные, но свои законы оты­скивает другим путем. Каким же? Откуда феноменология духа и социология черпают свои материалы? Из биогра­фий отдельных личностей и из истории. Насколько не­научны труды историка и биографа, настолько же не мо­гут быть научны выводы психолога в обширнейшей области его науки, труды этика, социолога в их научных сферах, т. е. настолько же естествознание должно быть признано ненаучным в его части, самой близкой для че­ловека. Здесь успех научности вырабатывается взаим­ными пособиями обеих областей знания. Из поверхност­ного наблюдения биографических и исторических фак­тов получается приблизительная истина психологии, эти­ки, социологии; эта приблизительная истина позволяет более осмысленное наблюдение фактов биографии и исто­рии; оно в свою очередь ведет к истине уже более близ­кой, которая позволяет дальнейшее усовершенствование исторического наблюдения, и т. д.; улучшенное орудие дает лучший продукт, и лучший продукт позволяет даль­нейшее усовершенствование орудия, что в свою-очередь влияет на еще большее усовершенствование продукта. Для естествознания в его надлежащем смысле история составляет совершенно необходимый материал, и, лишь опираясь на исторические труды, естествоиспытатель мо­жет уяснить себе процессы и продукты умственной, нрав­ственной и общественной жизни человека. Химик может считать свою специальность научнее истории и прене­брегать ее материалом. Человек, обнимающий словом естествознание науку всех естественных процессов и про­дуктов, не имеет права поставить эту науку выше исто­рии и должен сознать их тесную взаимную зависимость. Предыдущее решает вопрос о практической полез­ности. Если психология и социология подлежат непрерыв­ному совершенствованию по мере улучшения понимания исторических фактов, то изучение истории становится неизбежно необходимым для уяснения законов жизни личности и общества. Эти законы настолько же опира­ются на данные механики, химии, физиологии, как и на данные истории. Меньшая точность последних должна бы повлечь не устранение их изучения, а, напротив, большее его распространение, так как специалисты-историки не настолько возвысились над массою читателей по точности

своих выводов, насколько стоят над нею химики и физи­ологи. Современные жизненные вопросы о лучшем и спра­ведливейшем требуют от читателя уяснения себе резуль­татов феноменологии духа и социологии, но это уяснение достигается не принятием на веру мнений той или дру­гой школы экономистов, политиков, этиков. При споре этих школ добросовестному читателю приходится обра­титься к изучению самих данных, на которых построены выводы школ; а также к генезису этих школ, уясняющему их учение как филиацией догматов, так и положением дела в ту минуту, когда возникла та или другая школа; наконец, к событиям, влиявшим на их развитие. Но все это, за исключением данных основных наук, принадле­жит истории. Кто оставляет в стороне ее изучение, тот высказывает свой индифферентизм в отношении самых важных интересов личности и общества или свою готов­ность верить на слово той практической теории, которая случайно ему первая попадается на глаза. Таким обра­зом, поставленный вначале вопрос, что ближе для совре­менной жизни — естествознание или история, можно решить, по моему мнению, следующим образом: основные части естествознания составляют совершенно необходи­мую подкладку современной жизни, но представляют для нее более отдаленный интерес. Что касается до высших частей естествознания, до всестороннего изучения процес­сов и продуктов жизни лица и общества, то подобное изучение стоит совершенно на одной ступени с историей как по теоретической научности, так и по практической полезности: нельзя спорить, что эти части естествознания связаны с более живыми вопросами для человека, чем история, но серьезное изучение их совершенно невоз­можно без изучения истории, и они осмысливаются для читателя лишь настолько, насколько для него осмыслена история.

Поэтому в интересах современной мысли лежит раз­работка вопросов истории, особенно тех из них, которые теснее связаны с задачами социологии. В этих письмах я рассмотрю общие вопросы истории; те элементы, которые обусловливают прогресс обществ; то значение, которое имеет слово прогресс для различных сторон обществен­ной жизни. Социологические вопросы здесь неизбежно сплетаются с историческими, тем более, что, как мы ви­дели, эти две области знания находятся в самой тесной

взаимной зависимости. Конечно, это самое придает насто­ящим рассуждениям более обобщающий, несколько отвле­ченный характер. Читатель имеет перед собою не кар­тины событий, а выводы и сближения событий разных периодов. Рассказов из истории немало, и, может быть, мне удастся к ним перейти впоследствии. Но факты исто­рии остаются, а понимание изменяет их смысл, и каждый период, приступая к истолкованию прошлого, вносит в него свои современные заботы, свое современное разви­тие. Таким образом, исторические вопросы становятся для каждой эпохи связью настоящего с прошедшим. Я не навязываю читателю моего взгляда, но передаю ему вещи так, как я их понимаю, — так, как для меня про­шлое отражается в настоящем, настоящее — в прошлом (1, стр. 19-28).

Антропологическая точка зрения в философии отли­чается от прочих философских точек зрения тем, что в основание построения системы ставит цельную челове­ческую личность, или физико-психическую особь, как неоспоримую данную. Все, относящееся к одной лишь сто­роне человеческого бытия, признается отвлеченным (абст­рагированным) от цельного бытия человека и подвер­гается критике (2, V, стр. 6—7).

Философия теоретическая определяет прежде всего условия познания и открывает их три: каждая личность по необходимости признает действительными все факты сво­его личного сознания; каждая личность признает внешний мир столь же реальным, как себя — нераздельную физи­чески-психическую особь; каждая личность признает в других личностях вообще способность действительного со­знания и реального познавания настолько же, как в себе. Присоединение последнего необходимого условия позна­ния в предыдущем позволяет теоретической философии перейти от личного взгляда отдельной особи к общечело­веческой теории. Она прежде всего формулирует свои принципы: 1) Принцип действительности сознания. Во всех личностях происходит действительный процесс со­знания, составляющий основу всего сущего для каждой личности.отдельно и для человеческого знания вообще. Все сознанное одинаково действительно и должно войти в правильное философское построение. 2) Принцип реаль­ного знания. Не все действительное реально, т. е. совпа­дает с единством нашей собственной физико-психической

личности. Есть в нашем сознании многое феноменальное, т. е. действительное только в нашем сознании, только психически, а не так, как наша личность, физико-психи-чески. Надо строго различать, что в нашем сознании ре­ально и что феноменально. Для этого служит научная критика, основанная на начале противоречия. Лишь то реально, что мы сознаем, не находя противоречия при этом сознании ни в самом понятии сознаваемого, ни в группировке вновь сознаваемого с прежде сознанным. 3) Принцип скептицизма в метафизике. Критика реаль­ного простирается лишь так далеко, как сознание лич­ности в ее целости. То, что допускает феноменальное бы­тие в мысли, но недоступно органам чувств, не может ни быть признано реальным, ни отвергнуто; оно остается вне реального мира, и реальная личность относится к нему скептически. Но, будучи личностью физико-психическою, она не может оставить подобные вне-реальные или мета­физические существа без всякого внимания; реальность их сомнительна, но они совершенно действительны для сознания, а потому процесс их происхождения должен быть объяснен, т. е. человек относится скептически ко всем метафизическим созданиям, но объясняет их как феномены мысли. — Но между метафизическими вопро­сами один особенно важен, потому что касается отноше­ния между основными данными теоретической философии. Реальная личность сознает однородный ей реальный мир и получает мыслимый мир, однородный ее сознанию. Но мы не имеем никакой возможности определить независи­мое от нашего воззрения (существенное) отношение ме­жду действительным фактом нашего мышления и реаль­ным миром. Нам с одинаковой необходимостью представ­ляются вопросы: какое место занимает данный факт в ряду явлений реального мира и каким процессом мышле­ния мы приходим к сознанию этого факта таким, как он нам представляется в нашем сознании, т, е. какое место он занимает в ряду явлений нашей мысли? Распростра­няя эти вопросы на все факты реального мира, мы оди­наково приходим к двум построениям: а) реальный мир представляется нам как совокупность явлений, самостоя­тельно существующая независимо от нашего сознания и в которой наше сознание, наша личность, человек вообще, его деятельность, история и ее перипетии суть частности общего процесса, б) Реальный и феноменальный миры

представляются нам как ряд результатов процесса чело­веческой мысли, как мыслимый мир, строящийся по логи­ческим законам мышления, по неизбежным категориям духовных процессов; тут реальный мир есть только част-, ный случай мыслимого и Отличается от феноменальных фактов сознания, как один частный случай от другого; первый для нас есть результат знания, второй — резуль­тат творчества; оба одинаково важны. — Если мы стано­вимся на точку зрения какой-либо метафизической си­стемы, то одно из этих двух построений ложно и должно быть отброшено; или мысль и ее процесс есть частный случай реального мира, или реальный мир есть частный продукт мышления. С антропологической точки зрения мы относимся скептически к обоим этим построениям по их сущности, но положительно по их отношению к чело­веческой деятельности и говорим: мы не разрешаем, решить не можем и считаем весьма маловажным для че­ловека метафизический вопрос об отношении реального бытия к мышлению; это дело личного верования, не име­ющего и не долженствующего иметь влияния на то, как человек будет в своем действительном познании относить­ся к двум родам вопросов, приводящих к указанным по­строениям. Если бы человек остановился на скептическом взгляде и признал оба построения равно ложными, он бы отрекся от всякого познания, точно так же, как оста­навливаясь исключительно на том или на другом способе построения, он бы пришел к одностороннему, неполному, неточному знанию; он бы познавал факты только по отно­шению к своему физическому существованию или к сво­ему мышлению. Как личность физико-психическая, он должен обратить внимание на обе стороны вопроса или должен одинаково разбирать в каждом сознанном факте как его отношение к реальному миру, так и к процессу мышления или, переходя от отдельных фактов к их груп­пировке, человек должен одинаково построить весь реаль­ный мир, как независимый от мышления круг явлений, и весь мыслимый мир, как результат психического про­цесса в его разветвлении на знание и творчество. Первое построение дает Б. Философию природы, второе — В. Фи­лософию духа.

[...] В теоретических процессах мы начинаем всегда с того, что считаем важнейшим, и переходим к тому, что важно только как условие для первого. Данное есть

познаваемое, с которого мы начинаем. Познавая реальный мир, мы перерабатываем его в понятия менее реальные, чем самый мир; познавая мыслимый мир, мы изучаем его • в результатах мышления, подчиняющихся законам мысли. В практических процессах наоборот: результат процесса важнее его начала; данное есть результат действия, полу­чаемый в конце процесса. Внешний мир перерабаты­вается в побуждения, мысль воплощается в цель. Поэтому в теоретической философии условия и принципы заклю­чают необходимость, как следствия данной основной при­чины. В практической —условия и принципы заключают лишь возможность, как причины данного следствия. [...] Теоретическая философия развивалась из противополо­жения данной реальной личности человека основному факту действительности его сознания. Это вело к призна­нию реального мира, однородного реальной личности, и к построению философий природы и духа из взаимодей­ствия действительного и реального. Поверка заключалась в отсутствии противоречия с данным реальным миром или данным процессом мышления. В практической фило­софии критика деятельности невозможна ни во имя побу­ждений, ни во имя целей, потому что те и другие могут изменяться, не представляют неизбежности, следователь­но, сами подлежат критике. Поверка стремлений к дея­тельности может быть произведена в данное мгновение лишь во имя готовых результатов, выработанных преды­дущею деятельностью, знанием и творчеством и проти­вополагаемых реальной личности, как нормы ее. Это иде­алы. Как необходимый результат минувшего для каждой личности, они делают возможными критику и направле­ние деятельности; как идеалы личности, они всегда сохра­няют в себе в целости или в частности черты живой чело­веческой личности. — Условия практической деятельно­сти суть: личность может принимать побуждение из внеш­него мира, ставить себе цели и к ним стремиться; лич­ность может судить свои побуждения, цели и действия во имя своих идеалов; личность предполагает в других лич­ностях вообще способность свободной постановки целей и суда во имя идеалов. Последнее условие обращает личное мнение в начало общественных отношений. — Из преды­дущего следуют принципы: 1) Принцип свободы. Всякая личность сознает себя внутренне свободною и нуждается в освобождении от всякого стеснения для постановки себе

целей и стремлений к ним. 2) Принцип развития. Всякая личность стремится к осуществлению своих идеалов, страдая от всего им противоречащего, наслаждаясь всем с ним согласным; но каждое действие, приобретенное зна­ние или продукт творчества, как необходимый элемент сознания, имеет влияние на идеалы, которые, в свою оче­редь, обусловливают дальнейшие действия; таким обра­зом, личность развивается во имя своих идеалов и раз­вивает самые идеалы свои собственною деятельностью. 3) Принцип, разделения деятельности. Как усвоение по­знания требует от личности разных методов поверки, от­сутствия противоречия в разных отраслях знаний, так различные виды деятельности требуют от человека поста­новления разных идеалов. Личность с антропологической точки зрения относилась скептически ко всему недоступ­ному методам критики, ко всякому вопросу о метафизи­ческой сущности вне самой личности и к всякому требо­ванию подчинения ее — реальной личности — какому-либо метафизическому созданию. С той же антропологической точки зрения личность не может безусловно подчинить один свой идеал другому, не может перенести на все от­расли деятельности одного и того же идеала. Каждый род деятельности подчиняется своему идеалу, и смешение их есть такое же искажение деятельности, как подчинение личности метафизическому началу — искажение знания. Принцип скептицизма в метафизике требовал феноме­нального построения ее созданий, а для главного разделе­ния на реальное бытие и действительное мышление — двойного построения философий природы и духа. Прин­цип разделения идеалов требует совокупления частных идеалов, направляющих разные роды деятельности, в один общий человечный идеал, т. е. истинный человек совокуп­ляет в себе разные идеалы деятельности, не смешивая их при самой деятельности. — Главное различие идеалов за­ключается в том, преобладает ли в них реальная форма личности или ее действительное содержание. Первые суть художественные, вторые — нравственные идеалы, и это ведет к двум отраслям практической философии. — Б. Фи­лософия искусства определяет художественный идеал β философии красоты, как патетическое воплощение лич­ности художника в стройные формы, и в философии ис­кусств решает вопрос о воплощении разного рода патети­ческого настроения личности в разные формы искусства.

[...] В. Философия нравственности ищет в этике, или фи­лософии личности, идеал человеческого достоинства; до­казывает, что он осуществляется лишь помощью справед­ливости, прилагает в философии общества норму спра­ведливости (или равноправности человечества) к обсу­ждению общественных форм или общественных идеалов, и стремится к построению теории общества. [...]

Но как теоретическая, так и практическая философия с антропологической точки зрения не стоят отдельно. Живая, реальная личность служила основой их построе­ния и связывала их вначале своим бытием; историческая развивающаяся личность должна их связать в заключение. Здесь, в процессе истории, должно поверяться, в самом ли деле теоретическая философия обняла знание в его по­следовательном нарастании и современном состоянии? в самом ли деле она объяснила несостоятельность всех метафизических созданий? в самом ли деле художествен­ный идеал философии искусства охватывает все произ­ведения искусства, а нравственный идеал философии личности служит меркою для всех перипетий жизни? на­конец, в самом ли деле историческое развитие философ­ских систем приводит наше время к необходимости оста­новиться на антропологической точке зрения. [...] Фило­софия истории указывает в каждую эпоху, в чем состояла реальная жизненная мудрость, т. е. угадывание возможного знания, совершеннейшей красоты, осуществи­мого идеала человечности; в истории философия дает историческое доказательство принципа, из которого по­строена система, и таким образом, возвращаясь к ее на­чалу и закругляя ее построение, оканчивает философское доказательство законности самого принципа (2, V стр. 9-12).

Единство [...] одно из основных начал всякой разумной человеческой деятельности. — Внешний мир производит на человека ряд впечатлений, из которых одни остаются несознанными, другие, накопляясь, производят ощущение. Уже в этом первоначальном процессе только единство разнообразных впечатлений способно породить определен­ное ощущение. Если во впечатлениях, нами получаемых, не будет ничего общего или изменение их не будет сле­довать никакому закону, то ощущение останется неопре­деленным, неясным и не может послужить точкою отправ­ления какому-либо разумному психическому процессу.

Тожественность последовательных впечатлений или пра­вильность в последовательном их изменении суть два раз­личные условия, позволяющие нам воспринять.впечатле­ние, как определенное и ясное ощущение, единое во всех своих составных элементах. Таким образом, мы можем воспринять, как единое, ощущение постоянного света, или сверкания, ощущение теплоты, охлаждения, боли, утом­ления и т. п. — Второй психический процесс — составле­ние представлений — заключает точно так же единство, как необходимое условие правильного результата. Из ощущений, нами воспринятых, большинство относится нами невольно к определенной точке пространства и к определенному мгновению во времени. Пока мы не отде­лили одной группы этих ощущений от всех остальных, до тех пор мы имеем лишь общее впечатление существую­щего вне нас реального мира; но предметы его не имеют для нас самостоятельного существования, и все процессы, в нем совершающиеся, сливаются в одно безразличное целое. Как только мы из всей массы воспринятых ощуще­ний выделили во времени одну группу тожественных или правильно-последовательных ощущений, мы объединили явление. Как только мы выделили в пространстве группу тожественных, или правильно-изменяющихся явлений, мы объединили предмет. Явления и предметы доставляют припоминаемые представления, служащие основанием науке, чувству, жизненным стремлениям. Лишь ощуще­ния, заключающие в себе единство, способны дать нам явление, удерживаемое по своей определенности в па­мяти, подлежащее исследованию, научному анализу; лишь живое представление явления в его отдельности и в целости его составных ощущений может возбудить в нас чувство, изменить наше настроение и тем побудить к дея­тельности. В этих процессах объединения явлений начи­нается уже различие разных отраслей человеческой дея­тельности. Одно и то же явление схватывается, как еди­ное, различно ученым-исследователем, художником и практическим деятелем: чем менее число различных ощу­щений, которое человек способен воспринять, как отдель­ное единое явление, и чем сознательнее он различает в са­мом едином явлении составные ощущения, тем научнее его взгляд; чем более ощущений сливается для него в одно явление и чем нераздельнее это слитие, тем более человек восприимчив к искусству и тем наклоннее

к творчеству; наконец, чем сознательнее вплетаются для него в представление явлений самосознательные ощуще­ния, тем склоннее человек к практической деятельности. Вследствие этого разнообразия восприятия явлений един­ство их представления есть понятие, которое весьма раз­лично в разных случаях. — Гораздо определеннее и менее зависимо от личности человека единство предмета. Нам да­ется, что некоторая группа явлений пребывает одинако­вою или изменяется по другому закону, чем явления, ее окружающие, и потому большею частью само собою, не­зависимо от нашей воли, составляется представление предмета, как единого, противоположного по самой сущ­ности (essence) другим предметам и вместе с другими предметами совокупляющегося в новый счисляемый предмет, который разлагается на части и составляется из частей*. [...] Подобное слитие предметов в один может быть или таково, что части, слитые в целое, теряют свое самостоятельное существование, или таково, что они со­храняют его. В первом случае единицы могут быть произ­вольны и предметы, из них составленные, суть однород­ные величины. Во втором случае единицы даны; представ­ление, не уничтожая их сущности (essence), не может их разложить на части и, не переходя в отвлеченное понятие, большею частью не может принять за единицу их собра­ние. В этом случае предметы, получаемые, как собрания рассматриваемых единиц, сохраняют свой собирательный характер и разрывность. В первом случае единство пред­ставления предмета преимущественно относится к нему, как целому, во втором — к составным частям его; части же однородного целого и собрание раздельных единиц хотя и могут быть даны в представлении как отдельные единые предметы (напр., куски металла, рой пчел), но большею частью это объединение происходит лишь в про­цессе составления понятий, о чем скажем ниже. К обла­сти представлений принадлежит еще весьма важное един­ство человеческого я, связующее во времени и в простран­стве физические и психические процессы, происходящие в человеке; это единство совершенно невыделимо из ряда

* Логический разбор перехода от явлений, отличающих пред­мет (качеств последнего), к счислению предметов (количеству их) •весьма тщательно изложен Гегелем в главе о самобытности [...]:в большой «Логике» [...], но требует большого внимания, так что лам Гегель указывает на «трудность» развития понятия о едином.

человеческих представлений, и всякая попытка разрушить его помощью умозаключений, фантастических предполо­жений, религиозных мечтаний или остается чуждою жиз­ни, или разрушает здоровое, разумное существование человека. Единство ощущений, воспринятых разными чувствами, есть для нас источник бытия внешнего мира; единство процесса восприятия ощущений с процессом составления представлений и с процессом мышления есть основа всякого убеждения; единство вчерашних и сегод­няшних ощущений, представлений, мыслей, стремлений, в противность разрывности мира сновидений, есть суще­ственнейший признак бодрствующего реального нашего существования; единство процесса мысли и следующего затем процесса действия есть источник нашего понятия о причине и следствии, о цели и целесообразности средств, о нашей ответственности за наши действия; единство про­цесса художественного творчества, от первого представ­ления, ярко выступившего пред мыслью художника, до последней черты, заканчивающей готовое произведение, составляет необходимое условие прекрасного произведе­ния; единство воспоминаний старика со свежими ощу­щениями ребенка составляет единственный источник тожественности самосознания человека в разных возра­стах. Таким образом, наука, творчество, жизнь имеют своим необходимым источником представление единого человеческого я, пребывающего единым во время всей жизни, при непрерывном изменении, совершающемся в нем в зависимости от физических и психических про­цессов. — Процесс составления понятий также заключает единство, как необходимое условие своей правильности. Выделяя из группы однородных представлений, сохра­нившихся в нашей памяти, характеристические черты, им общие, и составляя из последних новую нераздельную группу, уже не представляемую, а мыслимую, мы обра­зуем научные единицы, понятия, с образования которых начинается как опытная, так и умозрительная наука. Чем нераздельнее в реальном мире черты, сгруппиро­ванные нами, тем естественнее единство понятия, тем точнее и приложимее к делу выводы, полученные из раз­бора, преобразования и совокупления подобных понятий. Искусственное единство понятия, выделение которого не характеристично для определенной группы предметов или явлений, ведет к трудно приложимым отвлеченностям.

Они могут быть употреблены как вспомогательное сред­ство для упрощения исследования, но на результатах, та­ким образом полученных, остановиться нельзя, и они при­обретают практическое значение лишь по мере того, как к ним присоединяется более и более признаков, сближаю­щих их с реальными группами представлений, с поня­тиями, непосредственно составленными из ряда накопив­шихся однородных представлений. Отсюда понятия вида, рода, класса, семейства и т. п., как научные единицы, опирающиеся на основное понятие неделимого — особи. Если понятие об особи, нами рассматриваемой, так нераз­дельно связано с существованием ее составных частей, что они немыслимы самостоятельно, а она немыслима без них, то мы говорим: особь заключает органическое един­ство. Мы распространяем понятие органического единства от естественных единиц — особей — и на идеальные созда­ния науки, искусства, жизни частной и гражданской, ко­гда в этих созданиях между целым и составными частями существует столь же тесная связь. — Мир понятий, дозво­ляющий бесконечное число преобразований и совокупле­ний, при каждом подобном процессе требует строгого единства, именно: чтобы в результат вошли все элементы основных понятий так, как они даны; чтобы не вошло ни одного понятия, непредполагаемого в числе данных, и что­бы совокупление понятий произошло по естественному отношению представлений, из которых они извлечены, а не произвольно. Если это единство в процессе мышления (т. е. совокупления, разложения и составления понятий) действительно было, то результат мышления правилен, научен; он есть истина; нарушение упомянутого единства ведет к неосновательному мнению, к софизму, к ложной теории и т. п. — Из истин, как фактов, составляется но­вое целое — наука, и в этом целом единство получает большое значение. Не произвольная, но естественная груп­пировка фактов, точно так же как последовательное, связ­ное поставление вопросов разрешаемых и еще неразре­шенных, до вопроса, с разрешением которого наука до­стигает своего окончательного закругления, суть необхо­димые требования единства в науке и значительное посо­бие для ее правильной обработки. Только при этом условии труды специалиста могут не потеряться в под­робностях, важные факты отделятся для него от второ­степенных, силы его обратятся на пополнение пробелов

науки, вместо того чтобы тратиться с меньшею пользою на новое подтверждение давно доказанного закона. [...] Но тем не менее начало единства столь же важно для разум­ной жизни, как для художественного творчества, именно в двух отношениях. Каждый момент жизни должен быть проникнут единством между разнообразными сторонами жизни человека: частные идеалы должны подчиняться общему идеалу человечности; они должны быть действи­тельными идеалами, выработавшимися жизненным про­цессом из самого человека, а не идолами, заимствован­ными извне; практическая деятельность должна быть со­образна выработанным идеалам; только при этих условиях деятельность человека нравственна. Но разумность жизни этим не ограничивается: в ряду идеалов, последовательно вырабатываемых жизнью, должно быть единство; вся жизнь должна представлять одно стройное целое, и только это высшее единство, как высший идеал, к которому дол­жен стремиться человек, имеет право на название муд­рости. — Идеалы жизни человека осуществимы лишь в обще